Год в Провансе

Тишина, установившаяся в нашей долине во время январских холодов, стала еще глубже и непроницаемее, как будто снег добавил лишний слой звукоизоляции. Теперь весь Люберон был в нашем распоряжении – миля за милей ослепительного, безупречно-белого пространства, лишь изредка помеченного торопливыми строчками беличьих или заячьих следов и неуклюжими отпечатками наших собственных ботинок. Другие люди на горе в эти дни не появлялись. В более теплую погоду мы частенько встречали здесь охотников, оснащенных всем необходимым, для того чтобы бросить вызов дикой природе: хрустящими багетами, салями, пивом, пачками «Галуаз» и огнестрельным оружием, но сейчас и они предпочитали отсиживаться по своим норам. Те звуки, что мы изредка слышали и сначала принимали за выстрелы, оказались просто треском веток, ломающихся под тяжестью снега. Все остальное время стояла такая тишина, что, как позже заметил Массо, слышно было, как пукает мышь.

Дорожка, ведущая к нашему дому, превратилась в миниатюрную горную цепь: ветер намел на ней гряду глубоких сугробов, преодолеть которые можно было только пешком. Покупка хлеба теперь превратилась в двухчасовую, полную опасностей экспедицию в Менерб и обратно. На дороге я не встретил ни одного автомобиля – все машины фермеров превратились в пышные сугробы и терпеливо, словно овцы, стояли вдоль обочин. Эта похожая на рождественскую открытку погода очень развлекала местных жителей, и они покатывались со смеху, наблюдая, как их соседи и родственники с изяществом пьяных фигуристов пытаются сохранить равновесие на крутых и скользких тротуарах. Два человека, вооруженные метлами, – муниципальные уборщики – расчистили проходы к основным заведениям: мясной лавке, булочной, épicerie[35] и кафе, – и жители городка собирались у них кучками, чтобы погреться на солнышке и похвалиться собственным мужеством перед лицом разбушевавшейся стихии. Со стороны мэрии показался одинокий лыжник и с достойной восхищения точностью столкнулся с другим несамоходным транспортным средством – единственными в городе древними санками. Жаль, что поблизости не оказалось корреспондента из „Le Provençal“: на следующий день газета, несомненно, вышла бы с большим заголовком: «НОВЫЕ ЖЕРТВЫ СНЕГОПАДА: ДВА ЧЕЛОВЕКА ПОСТРАДАЛИ ПРИ ЛОБОВОМ СТОЛКНОВЕНИИ», к тому же и наблюдать за всей этой сценой можно было, не выходя из уютного кафе.

Наши собаки валялись в снегу, как молодые медведи: с разгону влетали в пушистые сугробы, выскакивали оттуда с побелевшими усами и огромными прыжками, в шлейфе снежной пыли, носились по полям. А кроме того, они учились кататься по льду. Пруд, который еще несколько дней назад я собирался почистить и подготовить к купальному сезону, превратился в зелено-голубой кусок льда и стал для них объектом повышенного интереса. Сначала пес ставил на лед обе передние лапы, вслед за ними – очень осторожно – одну из задних, а потом к ним присоединялась и последняя, четвертая. На пару секунд он замирал, вероятно раздумывая над удивительной загадкой жизни – как это получается, что он стоит на том, что еще вчера можно было пить? – а потом, энергично размахивая хвостом, пытался двигаться. Раньше я всегда полагал, что животные устроены примерно так же, как автомобили с полным приводом, и движущая сила у них распределяется одинаково по всем четырем ногам, и только теперь выяснил, что нам достались две заднеприводные собаки. Поэтому, хотя голова и передние лапы и имели намерение двигаться вперед по прямой линии, задняя часть, включая хвост, вдруг начинала бешено мотаться из стороны в сторону и увлекала за собой переднюю, что иногда приводило к опрокидыванию всей собаки.

Все эти пустынные пространства, покрытые девственным снегом, и непривычное чувство отрезанности от всего мира доставляли нам немалое удовольствие в дневное время. Мы подолгу гуляли, кололи дрова, очень много ели за ланчем и почти не мерзли. Но по ночам, несмотря на огонь в камине, толстые свитера и еще более обильные, чем ланчи, обеды, холод, сочащийся из каменных стен и полов, пробирал нас до костей и пальцев ног. До девяти утра мы не решались вылезти из постели, а за завтраком над столом стоял пар от нашего дыхания. Если теория Меникуччи была верной и наш мир действительно делался все более плоским, значит и следующие зимы будут похожи на эту. А в таком случае пора прекратить притворяться, будто мы живем в субтропическом климате, и всерьез задуматься о центральном отоплении.

Я позвонил месье Меникуччи, и он с тревогой осведомился, как ведут себя наши трубы. Я поспешил заверить его, что с трубами все в порядке. «Слава богу, – отозвался он, – потому что на улице минус пять, дороги скользкие, а мне уже пятьдесят восемь лет, и я не собираюсь выходить из дома. – Он немного помолчал и добавил: – Я лучше поиграю на кларнете». Выяснилось, что он делает это каждый день, чтобы сохранить гибкость пальцев и на время отвлечься от водопроводно-канализационных тягот. Ознакомившись со взглядами месье Меникуччи на музыку барокко, я не без труда вернул разговор к более низменным сферам, а именно к арктическому холоду в нашем доме. В конце концов мы договорились, что, как только дороги растают, я нанесу ему визит. В доме у месье Меникуччи имеются все виды обогревательных приборов: газовые, масляные, электрические и даже – его последнее приобретение! – вращающаяся солнечная батарея. Он покажет мне их все, а к тому же у меня будет возможность познакомиться с мадам, его женой, обладательницей недурного сопрано. Судя по всему, мне предстояло послушать концерт в окружении труб и радиаторов.

Вдохновленные надеждой, что скоро в доме станет тепло, мы опять начали строить планы на лето. Прежде всего нам хотелось превратить наш большой, вымощенный плиткой, наполовину крытый двор в гостиную на открытом воздухе. Там уже имелись очаг для барбекю и бар в дальнем углу и не хватало только большого и солидного стола. Стоя по колено в снегу, мы представляли себе ленивый обед где-нибудь в середине августа, просторный квадратный стол, за который легко усядутся восемь босых загорелых людей, а в середине еще останется много места для огромных мисок с салатом, для pâté и сыров, для холодных, зажаренных в прованском масле перцев, хлеба с оливками и запотевших бутылок с вином. Мы прутиком начертили на снегу контур стола, и мистраль быстро занес его, но решение уже было принято: стол будет квадратным, а столешница – из цельного местного камня.

Как и все приезжающие в Люберон, мы не уставали удивляться разнообразию фактур и оттенков местного камня. Тут были камни на любой вкус: от pierre froide[36] из каменоломни в Тавеле – гладкого, очень плотного и светло-бежевого, до pierre chaude[37], белоснежного и рыхлого, из Лакоста, и между ними – еще не менее двадцати фактур и оттенков. Имелся особый камень для каминов и бассейнов, камень для лестниц, камень для полов и для стен, для садовых скамеек и кухонных раковин. Он мог быть шершавым или гладким, остроугольным или с закругленными краями, вытесанным ровно или с прихотливыми изгибами. Здесь использовали камень там, где в Америке или Англии строители применили бы дерево, пластик или металл. У этого материала, как мы недавно выяснили, имелся единственный недостаток – зимой он был очень холодным.

Но больше всего поразила нас цена. Если считать на метры, камень оказался дешевле линолеума, и мы, забыв о стоимости доставки и услуг камнереза, обрадовались и решили отправиться на каменоломню немедленно, не дожидаясь весны.

Друзья порекомендовали нам мастера по имени Пьерро, который хорошо работал и недорого брал, но предупредили, что он со странностями (un original). Первое свидание было назначено на половину девятого утра – время, когда на каменоломне еще тихо.

Мы отыскали указатель на шоссе к северу от Лакоста и свернули на узкую дорожку, петляющую между дубов, которая в конце концов вывела нас на открытое пространство, ничуть не похожее на промышленную зону. Мы уже решили, что ошиблись, и собирались развернуться, но тут заметили огромную дыру, словно выгрызенную в теле земли. Ее склоны были усыпаны глыбам необработанного камня и уже готовыми могильными памятниками, мемориальными досками, гигантскими садовыми урнами, ангелами с крыльями и страшными пустыми глазами, миниатюрными триумфальными арками и приземистыми колоннами. В дальнем углу ютилась небольшая халупа с окнами, покрытыми толстым слоем каменной пыли.

Мы постучались, вошли и внутри обнаружили Пьерро – косматого, с всклокоченной черной бородой и кустистыми бровями. Вид у него был очень пиратский. Он приветствовал нас, смахнув верхний слой пыли с двух стульев при помощи старой фетровой шляпы, а потом аккуратно водрузил ее на телефонный аппарат.

– Англичане?

Мы кивнули, и он, похоже, проникся к нам доверием.

– У меня английская машина, винтажный «астон-мартин». Magnifique[38]. – Он поцеловал сложенные вместе кончики пальцев, посыпав при этом бороду белой пылью, и начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Облачка белой пыли поднимались в воздух. Видимо, где-то там у него хранилась фотография.

Телефон издал серию скрежещущих звуков. Пьерро выручил его из-под шляпы, с очень серьезным лицом выслушал кого-то и повесил трубку.

– Еще один могильный памятник, – вздохнул он. – Ох уж эта погода! Старики плохо переносят холод.

Он оглянулся в поисках шляпы, потом обнаружил ее у себя на голове и снова прикрыл телефон, словно пытался защититься от дурных новостей.

После этого Пьерро перешел прямо к делу:

– Мне сказали, вам нужен стол.

Я гордо предъявил ему выполненный мною рисунок со всеми размерами, аккуратно переведенными в метры и сантиметры. Для человека, умеющего рисовать на уровне пятилетнего ребенка, это был почти что шедевр. Пьерро мимолетно взглянул на него, прищурился и отрицательно покачал головой:

– Non. Для такой площади камень должен быть в два раза толще. Да и основание не выдержит – хрясь! – потому что столешница будет весить… – он накорябал какие-то цифры на моем рисунке, – килограммов триста-четыреста. – Пьерро перевернул листок и на чистой стороне быстро начертил что-то. – Вот. Вот что вам надо. – Он протянул нам листок. Его рисунок оказался гораздо лучше моего и изображал изящный крепкий стол благородных пропорций. – Тысяча франков, включая доставку.

Мы пожали друг другу руки и договорились, что на этой неделе я еще раз заеду к нему и завезу чек. Что я и сделал как-то в конце рабочего дня и обнаружил при этом, что Пьерро совершенно сменил масть. С самой макушки своей фетровой шляпы до кончика ботинок он оказался ослепительно-белым: каменная пыль покрывала его, как сахарная пудра покрывает изделие кондитера. За один рабочий день Пьерро постарел примерно на четверть века. По словам наших друзей, которым я, правда, не стал бы особенно доверять, жена каждый вечер чистила его пылесосом, перед тем как впустить в прихожую, а вся обстановка в доме – от дивана до биде – была выпилена из камня.

Но тогда я легко поверил в эту сказку. Зимой в Провансе, покрытом снегом, все кажется странным и нереальным. Необыкновенная тишина и безлюдье создают ощущение, что мы совершенно отрезаны от всего остального мира и от нормальной жизни. Наверное, мы не слишком удивились бы, если бы встретили в лесу троллей или заметили в лунном свете двуглавого козла. Нам нравился и такой Прованс, совсем не похожий на тот, что мы видели раньше, во время своих летних отпусков, но для большинства местных жителей зима означала скуку, депрессию, а иногда и кое-что похуже: нам говорили, что процент самоубийств в Воклюзе выше, чем во всей остальной Франции. Сухие данные статистики обрели для нас реальность, когда мы услышали, что человек, живший всего в двух милях от нас, прошлой ночью повесился.

Когда умирал кто-нибудь из местных, в окнах магазинов и домов вывешивались маленькие печальные объявления, звонили колокола, а по главной улице к кладбищу тянулась длинная процессия одетых в черное людей. Кладбище нередко располагалось на самом высоком месте в деревне. Один деревенский старик объяснил мне, почему это так. «Для мертвых важнее красивый вид, – сказал он. – Они ведь обосновались там надолго». Он так смеялся собственной шутке, что в итоге раскашлялся, и я уже испугался, не пришла ли и его очередь любоваться красивым видом. Когда я рассказал ему о кладбище в Калифорнии, где могила с видом стоит гораздо дороже, чем обычная, старик ничуть не удивился. «Дураков хватает, – пожал он плечами, – и среди живых, и среди мертвых».

Дни проходили, тепла все не прибавлялось, но на дорогах постепенно появилась одна черная полоса, расчищенная тракторами фермеров. С двух сторон ее по-прежнему окружали сугробы. В этой новой дорожной обстановке в поведении французских водителей, обычно ездящих так, словно все они постоянно борются за Гран-при, проявилась новая, совершенно неожиданная черта – бесконечное терпение или, вернее, ослиное упрямство. Несколько раз я наблюдал забавные сценки на дороге, идущей через нашу деревню: по единственной расчищенной полосе осторожно двигается одна машина, а навстречу ей по той же полосе едет другая. Едва не столкнувшись носами, обе останавливаются. Ни одна из них не намерена давать задний ход. Ни одна не собирается рисковать и сворачивать в сугроб. Сверля друг друга глазами через ветровые стекла, водители терпеливо ждут, и каждый из них надеется, что в конце концов сзади к одному из них присоединится вторая машина, и тогда соперник, уступая force majeure[39], вынужден будет двинуться назад.

В таких вот условиях, очень осторожно, едва прикасаясь ногой к педали газа, я и отправился с визитом к месье Меникуччи. Он ждал меня у дверей сарая: на уши натянута привычная шерстяная шапочка, шея и подбородок замотаны шарфом, на руках перчатки, на ногах теплые сапоги – человек научно подошел к задаче сохранения тепла. Мы обменялись вежливыми вопросами о моих трубах и его кларнете, после чего хозяин пригласил меня в свою сокровищницу и продемонстрировал великолепное собрание труб, клапанов, заслонок и таинственных механизмов. Будто говорящий каталог, Меникуччи сыпал коэффициентами теплоотдачи и прочими абсолютно непонятными терминами, а мне оставалось только бессмысленно кивать и поддакивать.

Наконец хвалебное песнопение во славу нагревательных систем подошло к концу.

– Et puis voilà[40], – закончил Меникуччи и выжидательно посмотрел на меня, видимо полагая, что теперь я знаю о центральном отоплении все, что надо, и вполне могу сделать разумный, хорошо обоснованный выбор.

Меня хватило только на то, чтобы спросить, каким способом он обогревает свой собственный дом.

– О! – Месье Меникуччи, выражая одобрение, постучал себя по лбу. – Совсем неглупый вопрос. Какое мясо ест сам мясник? – Так и не дав ответа, он вышел из сарая, и мы направились в дом.

Там действительно было очень тепло, почти душно, и месье Меникуччи демонстративно и неторопливо снял с себя несколько слоев одежды и даже завернул края шапочки так, что отрылись уши.

Он подошел к батарее и нежно потрепал ее по спинке.

– Видите? Настоящий чугун, а не это merde[41], из которого в наши дни делают радиаторы. И еще котел… Вы обязательно должны увидеть мой котел. Но – attention![42] – Он сделал паузу и назидательно потряс костлявым пальцем. – Котел не французский. Только немцы и бельгийцы умеют делать настоящие котлы.

Мы прошли в бойлерную, и я вежливо повосхищался старым, пыхтящим в углу комнаты котлом.

– Он держит двадцать один градус во всем доме, даже когда снаружи минус шесть, – похвастался Меникуччи и распахнул дверь на улицу, чтобы напомнить мне, что такое минус шесть.

Он, несомненно, обладал даром истинного просветителя и по возможности старался иллюстрировать свои тезисы наглядной демонстрацией, как будто имел дело с исключительно тупым ребенком (что в моем случае – по крайней мере, во всем, что касалось отопления и водопровода, – было вполне оправданно).

Познакомившись с котлом, я вернулся в дом и там познакомился с мадам – миниатюрной женщиной со звучным голосом. Я ведь не откажусь от миндального печенья и стаканчика марсалы? На самом деле больше всего мне хотелось увидеть, как месье Меникуччи в своей шапочке играет на кларнете, но это пришлось отложить до следующего визита. А пока мне было над чем подумать. Направляясь к машине, я оглянулся и посмотрел на вращающуюся солнечную батарею на крыше: покрытая довольно толстым слоем льда, она и не думала вращаться. Я с вожделением представил себе дом, полный чугунных батарей.

Вернувшись домой, я обнаружил, что за время моего отсутствия у гаража выросло некое подобие Стонхенджа. Это доставили наш стол – площадью пять квадратных футов, толщиной пять дюймов, с массивным основанием в виде креста. Расстояние между местом, где его выгрузили, и местом, где мы хотели его установить, составляло каких-нибудь пятнадцать метров, но с таким же успехом это могло быть пятнадцать миль. Через узкую калитку во двор не смогла бы проехать никакая машина, а высокая стена и черепичная крыша, закрывающая половину двора, не позволяли использовать подъемный кран. Пьерро предупреждал нас, что стол может весить примерно триста килограммов. С виду он казался гораздо тяжелее.

Пьерро позвонил ближе к вечеру.

– Вам понравился стол?

Да, стол, конечно, чудесный, но есть небольшая проблема.

– Вы его уже установили?

Как раз в этом-то и проблема. Может, Пьерро подскажет выход?

– Несколько пар рук, – посоветовал он. – Вспомните, как строились пирамиды в Египте.

Ну конечно. Значит, нам не хватает всего-то пятнадцати тысяч рабов.

– Если ничего не придумаете, позвоните. Я знаком с командой регбистов из Каркасона.

Он весело посмеялся и повесил трубку.

Мы пошли еще раз взглянуть на это чудовище и попытались подсчитать, сколько пар рук потребуется для того, чтобы сдвинуть его с места. Шесть? Восемь? Придется перевернуть его набок, иначе он не пройдет в калитку. Мы представили себе отдавленные пальцы и вылезшие грыжи и с некоторым опозданием сообразили, почему прежний владелец дома предпочел установить легкий складной стол на том месте, которое мы выбрали для этого монумента. Так ничего и не придумав, мы ушли в дом, чтобы не торопясь обмозговать проблему у камина с бокалом вина в руке. Вряд ли за ночь кто-нибудь украдет наш стол.

Как выяснилось немного позднее, судьба в тот момент уже выслала к нам помощь. Едва купив дом, мы решили перестроить кухню и провели немало интереснейших часов с нашим архитектором, рисуя картинки и изучая словарь французских строителей: всякие rehausses, faux-plafonds и vide-ordures, plâtrage, dallage и poutrelles[43]. Правда, первоначальное радостное возбуждение постепенно испарилось, края рисунков со временем обтрепались, а кухня все оставалась нетронутой по самым разнообразным причинам: из-за погоды; из-за того что штукатур уехал кататься на лыжах; из-за того что старший maçon[44] сломал руку, играя в футбол на мотороллере; из-за того что все местные поставщики строительных материалов впали в зимнюю спячку. Архитектор, наш бывший соотечественник, а ныне парижанин, предупреждал, что строительные работы в Провансе похожи на окопную войну: долгие периоды бездеятельности и скуки перемежаются взрывами бешеной и шумной активности. В нашем случае первая фаза уж чересчур затянулась, и мы с нетерпением ожидали наступления второй.

Штурмовой отряд с ужасающим грохотом прибыл как-то утром, когда еще не вполне рассвело. Сонные, мы выскочили на улицу, чтобы посмотреть, какая часть дома обрушилась, и обнаружили у дверей грузовичок, из кузова которого, будто пики, торчали разобранные строительные леса.

– Месье Мейл? – раздался жизнерадостный вопль из кабины водителя.

Я подтвердил, что я и есть месье Мейл.

– Ah bon. On va attaquer la cuisine. Allez![45]

Дверь грузовичка распахнулась, и из него выскочил кокер-спаниель, а за ним выбрались трое мужчин. Потянуло свежим запахом лосьона после бритья, и старший maçon, едва не раздавив мне руку, представил нам себя и свою бригаду: Дидье, лейтенант Эрик и Малыш – здоровый молодой парень по имени Клод. Такса Пенелопа напрудила целую лужу у самого крыльца и тем самым подала сигнал к началу атаки.

Никогда раньше мы не видели, чтобы строители работали с такой скоростью. Все делалось примерно в два раза быстрее, чем в Англии: леса и дощатый трап, снаружи поднимающийся от земли к окну, собрали еще до того, как окончательно взошло солнце; всего несколько минут спустя кухня лишилась окна и раковины; а в десять часов мы уже стояли на заваленном строительным мусором полу и Дидье вкратце излагал нам план дальнейших разрушений. Он был деловитым и энергичным, с коротко остриженной круглой головой и бравой армейской выправкой. Легко было представить, как он проводит занятия по строевой подготовке где-нибудь в Иностранном легионе и гоняет молодых бездельников до седьмого пота. Его речь тоже была быстрой, энергичной и изобиловала междометиями: бах! бум! хрясь! – которые французы любят использовать всякий раз, когда рассказывают о какой-нибудь аварии или поломке. Судя по всему, у нас в доме будет немало и того и другого. Потолок снимается, пол сдирается, и вся кухня выбрасывается наружу – бац! – через дыру в стене, которая когда-то была окном. Пришпиленное к потолку и полу полотнище полиэтилена отделяло зону боевых действий от остального дома, а моя жена с ее кастрюльками и сковородками была изгнана на задний двор к плите для барбекю.

Жутко было смотреть, с какой веселой свирепостью трое строителей крушили все, что находилось в зоне досягаемости кувалды. Они грохотали, свистели, пели и ругались посреди рушащихся балок и падающих камней и только в полдень (как мне показалось, неохотно) сделали короткий перерыв на ланч. Ланч – не обычная пара бутербродов, а целая пластиковая корзинка, наполненная цыплятами, колбасами и choucroute[46], салатами и буханками хлеба, а также настоящими приборами и посудой, – они уничтожили с той же скоростью и энтузиазмом, что и стену в нашей кухне. К счастью, вина никто из них не пил. Страшно подумать, что может наделать пьяный строитель, вооруженный сорокафунтовой кувалдой. Мы их и трезвых-то боялись.

После ланча кухня снова превратилась в кромешный ад и оставалась таковой до семи часов вечера без единого перерыва. Я спросил Дидье, всегда ли они работают по десять-одиннадцать часов в день. Только зимой, ответил он. А летом – шесть дней в неделю по двенадцать-тринадцать часов. Его очень позабавил мой рассказ об английских строителях, которые поздно начинают, рано заканчивают да еще устраивают десяток перерывов на чай. „Une petite journée“[47], – прокомментировал он и спросил, не знаком ли я с каким-нибудь английским строителем, который ищет работу во Франции: он взял бы его к себе для интересу. Я сомневался, что найдется много желающих.

Работники наконец уехали, а мы оделись как для похода на Северный полюс и в первый раз попытались приготовить обед на нашей временной кухне. Там имелись очаг для барбекю и холодильник, а также газовая плита с двумя конфорками и раковина – словом, все необходимое, кроме стен, а при температуре, которая по-прежнему не превышала нуля, как раз стены и не помешали бы. Но сухие обрезки виноградной лозы весело горели, воздух скоро наполнился ароматом бараньих котлет и розмарина, красное вино отлично заменяло центральное отопление, и новое приключение даже начинало нам нравиться. Во время обеда за столом царило приподнятое настроение, которое, правда, испарилось, как только пришло время идти на улицу, чтобы мыть посуду.

Первыми и верными приметами приближающейся весны стали не бутоны на миндальном дереве и даже не беспокойное поведение крыс на чердаке у Массо, а телефонные звонки из Англии. Мрачный январь был позади, наши бывшие соотечественники оживились, начали строить планы на лето, и мы не уставали поражаться тому, сколь многие из них собирались посетить в этом году Прованс. Телефон, как правило, звонил в тот самый час, когда мы садились обедать – большинство наших собеседников с барским пренебрежением относились к часовой разнице, существующей между Англией и Францией, – и веселый полузабытый голос какого-нибудь шапочного знакомого спрашивал, открыли ли мы уже купальный сезон. Мы старались отвечать на этот вопрос как можно более неопределенно. Было бы жестоко разрушить чужие иллюзии и признаться, что в данный момент мы сидим в зоне вечной мерзлоты, а ледяной мистраль залетает в дом через дыру в стене и грозит вот-вот сорвать тонкую полиэтиленовую занавеску – нашу единственную защиту от свирепой стихии.

Далее разговор строился в основном по одному и тому же сценарию. Наш собеседник интересовался, будем ли мы дома, например на Пасху, или в мае, или в любой другой интересующий его период. Убедившись, что мы никуда не денемся, он начинал фразу, которой мы скоро научились бояться: «А мы тут как раз думаем побывать в ваших краях примерно в это…» – и замолкал, видимо считая, что именно в этот момент мы должны прервать его, чтобы сделать гостеприимное предложение.