Босхианские мотивы

Вообще среди его пациентов порой встречались весьма могущественные фигуры: не просто состоятельные люди и городская знать, но также и различные графы, епископы и, пару раз, даже августейшие особы. Естественно, в подобных случаях скромный монах пусть и нехотя, но всё-таки откладывал свои повседневные дела и заботы и, вместо того чтобы с большей пользой потратить то же самое время, уделив его многим, был вынужден отправляться в путь, дабы излечить одного. Впрочем, в каких-то случаях и это могло играть особую роль.

Монах неизменно получал сердечное приглашение остаться при дворе, заслуженно обретя высокий оклад, известность, титул, а с ними имя и вес в политических кругах, но, выбирая между преходящей мирскою славой и вечным долгом веры, неизбежно выбирал второе, озвучивая свой отказ в достаточно мягкой, но категоричной форме. Тем не менее, сильные мира не желали оставлять своего благодетеля без какой бы то ни было награды, – хоть бы и затем, чтобы о них самих в дальнейшем не поползли по миру некрасивые слухи.

Фабрис использовал эту возможность с умом, применяя благоволение сих высоких особ для оказания помощи конкретным людям, добиваясь помилования, либо, по крайней мере, смягчения приговора для осуждённых на смерть или каторгу, поддержки голодных и осуществления прочих благих дел.

Впрочем, он знал, когда у сильных мира сего уместно просить о многом, а когда было бы разумнее упомянуть лишь о малом, не заигрывая с огнём.

Ведомыми лишь Богу путями, народная молва нарекла Святого Христофора, среди всего прочего, покровителем зубных врачевателей и защитником от болезней зубных ещё задолго до рождения брата Фабриса.

Надо сказать, подобная связь не казалась очевидной даже и для людей, имевших общее представление о биографии этой удивительной личности. Также как, например, история о победе Святого Папы Сильвестра I над морским чудовищем и праздник в его честь, связанный даже не с морем, а с курицами.

Хотя, с другой стороны, эта странность дополняла и без того необычный образ святого, изображавшегося то в виде косматого великана, переходящего бурную реку со святым младенцем на могучих плечах, при этом опираясь на дерево-посох, то в виде воина-копейщика с собачьей головой. Но с тех самых пор, как в стенах аббатства Святого Христофора объявился зубоврачеватель, – все усмотрели в этом некий знак свыше.

Так, на протяжении долгих лет, в аббатстве протекала спокойная и мирная жизнь, пока к высоким воротам, за которыми, словно трудолюбивые пчёлки, исправно трудились монахи, не прибыл гонец из Рима.

Глава II, Повествующая о дорогах, ведущих в Рим

В любые времена и в любом месте люди всегда были охочи до вымыслов. Местные не были исключением, поэтому весть о том, что Фабрис Зубник отправляется врачевать не абы кого-нибудь, а прямо-таки самого Папу Римского, тотчас же облетела округу, вызвав досужие споры и пересуды. На самом же деле, хотя подобная возможность не исключалась и самим Фабрисом, ситуация представлялась ему не столь очевидной.

Во-первых, несмотря на прямое поручение Папы, потребовавшего от двух монахов безотлагательно явиться в Рим, причина подобного внимания так и не была им озвучена.

Во-вторых, надо было полагать, что даже и для зубного врачевания Папе было бы куда проще использовать именитых римских лекарей, не дожидаясь нескорого прибытия кого-то из чужестранцев.

И, наконец, в-третьих, на первом месте в послании значилось имя Венсана Мавра, а не Фабриса Зубника, что лишь создавало дополнительные вопросы.

Надо сказать, что некоторые взгляды и предположения, высказываемые Венсаном, являлись не вполне характерными для человека его эпохи и окружения. Многие из этих воззрений, не только не почитавшихся еретическими, но даже подкреплённых весомыми аргументами и ссылками на авторитетных мужей, скорее бы обрели широкое понимание на ортодоксальном Востоке, а не католическом Западе.

Несомненно, помимо естественных наклонностей ума самого Мавра, сыграло свою роль и его пребывание на Востоке в пору бурной молодости, когда он впервые осознал своё предназначение, обретя себя в вере. Но, вместе с тем, его расставанию с Западом, столь далёким от его убеждений по духу, препятствовал тот факт, что здесь, в родных краях, находилась его паства, которую он просто не мог оставить на произвол судьбы, лишив пастырского окормления.

И если по каким-то вопросам у него встречались разногласия даже с собственным настоятелем, то среди представителей других монашеских орденов, а также и папского окружения, он нажил себе немало недоброжелателей.

Признавая за орденом бенедиктинцев былую праведность, а также определённые заслуги в сохранении, систематизации и преумножении накопленных за века знаний, он ставил в упрёк его нынешним представителям фактический уход от жизни по уставу, учреждённому святым основателем ордена – Бенедиктом Нурсийским.

В частности, высоко оценивая выдающиеся заслуги бенедиктинского архиепископа Ансельма Кентерберийского, и глубоко уважая его как человека, Венсан, вместе с тем, не почитал его святым, невзирая на канонизацию.

Мавр полагал святость Франциска Ассизского не иначе как мнимой, будучи о нём не лучшего мнения. При этом он в корне не соглашался и с большинством специфических учений францисканцев.

Не принимал он и убеждений Иоанна Дунса Скота, почитаемого францисканцами наиболее авторитетным схоластом, прозванным за свой пытливый ум «Доктор Тонкий»: например, воззрений Иоанна касательно непорочного зачатия самой Девы Марии, с воодушевлением принятого францисканцами. Хотя в целом, как к личности, относился к нему скорее положительно и даже сходился с ним в каких-то частных взглядах.

Из уважаемых им членов францисканского ордена также можно было выделить Роджера Бэкона и Вильгельма Оккамского, воззрения которых, отличавшиеся резкими чертами от его собственных, всё-таки оказали на Мавра некоторое влияние.

Вместе с тем, испытывая касательно отдельных действий данного ордена не самые светлые чувства, Венсан считал гонения и казни францисканцев, обрушившиеся на них после провозглашения орденом нищеты в качестве определяющего критерия праведности, в высшей степени несправедливыми.

При всём его уважении к отдельно взятым доминиканцам, таким, как, например, Фома Аквинский или Альберт Великий, он, тем не менее, имел немало претензий как к самому ордену в целом, его деятельности и учению, так и к отдельным представителям, в частности.

Джироламо Савонарола вызывал у него весьма неоднозначные чувства, в большей степени – скорее всё-таки негативные, в то время как Фома Аквинский, пусть даже и вызывавший у Мавра уважение, был далеко не святым в его представлении. А целый ряд предположений доктора Аквинского и вторивших тому доминиканских схоластов виделся для него совершенно неприемлемым.

Так или иначе, признавая за орденом ряд благих достижений, Венсан отмечал, что выражает солидарность с перипатетиками доминиканского и бенедиктинского орденов в значительно большей степени, чем с францисканцами.

Но даже и эта «солидарность» была лишь каплей согласия в море расхождений.

Аналогичным образом отношения Венсана Мавра как с прочими монашескими орденами, в частности, так и с Римско-Католической Церковью в целом – были довольно сложными, поскольку, по глубокой убеждённости учёного монаха, последние праведные Папы и кардиналы жили (и это – в лучшем случае) ещё задолго до Великого Раскола.

Вместе с тем, вынужденно признавая власть сильных мира сего, подобному тому, как христиане первых веков признавали мирскую власть языческих императоров, он, так или иначе, полагал, что Запад – это не только погрязшие в пороке Папы, кардиналы и лица, к ним приближённые.

Запад – это ещё и несметное множество различных мирян, рядовых священников и нищенствующих монахов, которые не могут быть в полной мере виноваты в поступках, продиктованных их заблуждениями, ибо обмануты и нуждаются скорее в поддержке и наставлении, чем в повальном осуждении и порицании.

И если неграмотным и, как следствие, совершенно не разбирающимся в различных исторических, естественнонаучных, философских и богословских вопросах людям были свойственны, в силу невежества, пороки и заблуждения, порождённые простотой их ума, то людям высокой учёности расставляли свои сети и капканы пороки и заблуждения уже иного, более изощрённого рода. Так или иначе, что первые, что вторые пусть и следовали разными тропами, но одинаково сворачивали с пути истинного в бездонную пропасть.

Тем не менее, Венсан был не первым и далеко не последним человеком в истории, который был вынужден жить и, если надо, то и выживать в чуждом ему окружении.

Джироламо Савонарола, известный реформатор и ретивый изобличитель, открыто воевал с властью Папы, не желая принимать от него ни богатства, ни кардинальский сан, при этом пользуясь всеобщим уважением и рьяно проповедуя во Флоренции.

Кардинал Николай Кузанский, разработавший теорию, согласно которой Земля и Солнце находятся не в центре Вселенной, смена дня и ночи связана с вращением Земли вокруг своей оси, а на других планетах могут обитать другие Божьи создания, отстаивал принципы веротерпимости, среди прочего, например, полагая за исламом определённую долю истины и право на существование, что выглядело в глазах его современников в высшей степени странным. И это – в лучшем случае.

Монах-изобретатель Роджер Бэкон, справедливо считающийся предтечей Леонардо да Винчи, посвятил свою жизнь созданию различных изобретений, наподобие пороха, очков и домкрата, и составлению фундаментальных трактатов о летающих, плавающих и ездящих конструкциях, всю значимость которых сумели осознать в полной мере лишь по прошествии многих веков. При этом Бэкон враждовал с сильными мира отнюдь не из-за своих изысканий как таковых, но в силу убеждений, носивших идеологический характер.

И список этот можно было бы продолжать ещё довольно долго.

Вместе с тем, не отрекаясь от собственных взглядов и убеждений, Венсан не лез на рожон и вёл осмотрительную проповедь, что было продиктовано отнюдь не малодушием, но проистекало из принципов, которых он придерживался.

А сильные мира сего, знавшие о Венсане Мавре и его воззрениях, прежде всего не видели в нём реальной угрозы своему благополучию – в отличие от, например, действий и проповедей того же Савонаролы или миноритов. В конце концов, насущных бедствий и угроз, масштабных и очевидных, хватало с избытком и без него, и, вместе с тем, немалая польза, которую мог принести Венсан, позволяла закрывать глаза на его чудачества.

Естественно, хотя в ту пору уже существовали профессора и магистры, доктора и доценты, защиты диссертаций, академии, факультеты и кафедры, среднестатистический учёный, как правило, представлял собой монаха, который разбирался пусть и во многом, но, в силу доступных ему источников информации и возможностей для исследования, весьма поверхностно. Но уже и тогда настоящие полиматы, «универсальные личности», люди разносторонних глубоких познаний, сумевшие добиться заметных успехов на самых различных поприщах, не были чем-то совсем уж из ряда вон выходящим.

Принадлежал к ним и Венсан, которого, время от времени, привлекали к тем или иным делам в качестве компетентного специалиста, будь то изучение «драконьих костей», случайно обнаруженных во время археологических раскопок, консультации по вопросам истории и экзегетики, исследование и перевод редких рукописей, и прочие всевозможные задачи, требовавшие от исполнителя светлой головы и ясного ума.

Но в данном конкретном случае напрашивались очевидные вопросы: если дело, по которому Папа вызывает Венсана, касается чего-либо подобного, то зачем ему, в таком случае, мог потребоваться Фабрис? И в то же время, если дело, по которому Папа вызвал Фабриса, связано с лечением зубов, – то зачем ему понадобился Венсан?

Как бы там ни было, но приказ есть приказ, поэтому монахам в любом случае не оставалось ничего иного, кроме как седлать ослов и собирать поклажу. В большинстве, как уже было понятно, состоявшую не из скромных пожитков неприхотливых монахов, но из полевого зубоврачебного набора Фабриса.

Разумеется, Зубник не мог взять с собой в дорогу целую лабораторию, с креслом и жаровницей, но, понимая, что его ожидает встреча со столь высокой персоной, счёл не лишним перестраховаться. Забрав всё, что только можно было водрузить на несчастных животных, которым, помимо этого, предстояло пронести на себе ещё и седоков, Фабрис решил, что поедет на Доминике, в то время как Венсан присмотрел Бенедикта, однако, к немалой неожиданности для монахов, вскоре нашёлся ездок и для Франциска.

И этим человеком оказался Гауденций Скиталец, получивший своё имя в честь Гауденция Брешийского, а прозвище – из-за любви к странствиям, которым он посвятил много времени без какой-либо конкретной цели, кроме, как он говорил, «поиска себя». Впрочем, было у него и иное прозвище, которое старались не использовать в его присутствии: «Доктор Толстый», по аналогии с «Доктором Тонким».

Учёный муж в шапероне и чёрной мантии, носивший при себе увесистую золотую блохоловку, инкрустированную драгоценными камнями, был настолько суров и важен, настолько горд и надменен, что даже ослы смотрели на него с нескрываемым почтением, признавая в Гауденции, как минимум, равного.

И если бы только одна из дочерей человеческих, вопреки установленным законам естества, понесла бы вдруг от медведя, – появившийся на свет ребёнок имел бы в себе все характерные признаки сего почтенного мужа. Не обделённый не только умом, но и силой, он выглядел довольно устрашающе, вместе с тем отличаясь некоторой неуклюжестью и гротескностью в чертах.

Знающие люди утверждали, что Гауденций порой развлекался на радость многим зевакам тем, что гнул подковы, ломал связки прутьев, отламывал бычьи рога, а также, без каких-либо особых видимых усилий, заплетал гвозди косичками и даже потом выпрямлял их. Помимо этого о нём рассказывали и то, что он отличается поистине феноменальными познаниями и, например, способен рассказать наизусть «Илиаду» Гомера, или, услышав случайную фразу, просто и спокойно пересказать её по буквам задом наперёд.

В общем, говорили о нём довольно многое и, если верить всему, получалась весьма занимательная картина. Он знал названия всех растений, включая и те, которые никогда и нигде не росли. Умел говорить на всех языках мира, даже на тех, на которых никто, нигде и никогда не разговаривал. Разбирался во врачевании всех болезней, в том числе и тех, которыми никто, нигде и никогда не болел. Перечитал и активно цитировал все книги, даже и такие, которые никто, нигде и никогда не писал. Объездил все страны мира, не избегая и тех, которых не было, посещая города, которые никто не возводил, общаясь с народами, которые нигде не обитали.

А ещё говорили, что он способен начертить треугольный квадрат или, если очень сильно его попросить, посрамить всех математиков, разделив любое число на ноль.

Впрочем, отсеяв все сплетни, преувеличения и небылицы, и оставив лишь то, что было доподлинно известно о нём обитателям монастыря, можно было смело сказать, что это и вправду был человек очень умный, довольно сильный, не лишённый определённых достоинств, но, вместе с тем, и известных недостатков. А именно – некоторой грубости в поведении и некоторой неприятности в общении.

Знакомство Гауденция с Мавром началось с письма, в котором первый выступил с резкой критикой взглядов второго касательно учений о суппозициях и недискурсивном способе познания. Венсан не заставил оппонента ждать своего ответа долго, в результате чего завязалась оживлённая переписка, в которой поднимались вопросы универсалий и акциденций, номинализма и реализма, греховности и святости, симонии, свободомыслия и догматов, и многого другого, что занимало умы мыслителей эпохи.

Поскольку формат переписки не позволял оппонентам в должной мере развернуть имевшиеся у них аргументы и, вместе с тем, не вполне подходил для столь оживлённого обсуждения – Скиталец изъявил желание увидеться с Мавром лично, чтобы продолжить полемику уже с глазу на глаз.

Без злого умысла сложилось так, что день приезда учёного гостя совпал с днём отбытия монаха по приказу Папы. Но, поскольку дорога обещала быть долгой, и, так или иначе, имевшееся время требовалось употребить с максимальной пользой, Венсан не стал идти на попятную, а предложил человеку, проделавшему немалый путь до монастыря, составить ему компанию по дороге до Рима.

С первых же минут Гауденций вызывал у Фабриса двойственные чувства: с одной стороны, за плечами этого широкоплечего человека ощущались годы немалых свершений, а взгляд глубоко посаженных серых глаз таил в себе мудрость и опыт; но, вместе с тем, этот взгляд был несколько самоуверенным, а речь, изобиловавшая сложными терминами, мудрёными словесными конструкциями и крылатыми выражениями, отдавала оттенками превосходства и снисходительного пренебрежения к собеседнику.

Для человека своего времени он был крайне начитан, умён и образован, вместе с тем обладая и иными качествами, вполне заслуживавшими уважения, но в собственном представлении – он сильно преувеличивал как эти качества, так и собственную важность.

Придерживаясь мнения, что заносчивость претит умным людям, а всякий человек стоит ровно столько, сколько он сделал доброго, за вычетом тщеславия, Фабрис говорил о людях, подобных Гауденцию: «Мнят о себе нечто, будучи ничто».

Венсан, тем временем, относился к новому попутчику вполне благосклонно и, даже, можно сказать, тепло, ни словом, ни поступком не выказывая какой-либо антипатии. Но, вместе с тем, несмотря на выказываемое уважение и учтивость в обращении, – монах был непреклонен в отстаивании правоты собственных убеждений.

Как бы то ни было, распрощавшись с приветливыми стенами монастыря и оставив далеко позади судачащую толпу провожающих, троица странников поравнялась на первой развилке. Фабрису ещё не приходилось бывать в столь прославленном городе, однако и он знал, что все дороги, как известно, ведут в Рим, поэтому – без колебаний повернул своего ослика, следуя за Венсаном.

Глава III, Повествующая о вечном и преходящем

Холодный вечер принял пост у тёплого дня, в то время как запал оппонентов ещё не начинал угасать. И коль скоро Фабрис разбирался во многих вопросах не более чем перевозивший его Доминик, а некоторые из особо заумных терминов не повторил бы и под угрозой страшных пыток, он предпочитал не вмешиваться в полемику понапрасну.

Вместе с тем, не прекращая держать ухо востро и мотать на ус, он изредка вставлял свои скромные замечания, если обсуждаемая тема казалась очевидной даже ему, а иногда мог испросить уточнений, открывая для себя что-нибудь особенно важное.

В тот миг, когда до привала оставалось проехать ещё немало, а пара неутомимых спорщиков решила сделать небольшой перерыв, Зубник принялся прокручивать в памяти один запоминающийся мотивчик, уже не раз помогавший ему скоротать время.

«Киприанова Вечеря» (а именно так называлась приставучая песня) повествовала «ad jocunditatem», «для увеселения», и «ad docendum», «для поучения», о том, как некий восточный царь Иоиль однажды устроил брачный пир в Кане Галилейской, созвав на этот великий пир великое множество личностей Священного Писания, от Адама до Христа.

Окунувшись в Иордан, гости поспешили на праздник, где Давид играл на арфе, Пилат омывал руки, Иродиада танцевала, Соломон накрывал стол, Марфа прислуживала за столом, Ной был пьян, а Иуда лез целоваться; Закхей занял место на дереве, Авессалом повис в ветвях, Авраам лёг под деревом, Каин сидел на сохе, Авель уселся на подойник, Самсон – у колонны, а Иаков – на невод; Моисей вручил в дар хозяину две скрижали, а Христос – агнца.

Надо было сказать, что подобного рода песня не виделась предосудительной и тем более кощунственной ни такому ревностному поборнику строгости и благопристойности, каким, без сомнения, являлся Рабан Мавр, архиепископ Майнцский, некогда составивший сокращённую версию этой древней побасенки для короля Лотарингии Лотаря II, ни Папе Римскому Иоанну VIII, по распоряжению которого, собственно, и был создан знаменитый стихотворный вариант, прославившийся в веках.

Обретшая огромную популярность среди самых различных сословий, начиная от неграмотных крестьян и завершая августейшими особами, песня не только исполнялась на праздниках, но и использовалась в образовательных целях. Ставя своей задачей отнюдь не глумление над святынями, но помощь в запоминании многочисленных имён и сюжетов из Ветхого и Нового Заветов, апокрифов и Святоотеческих трудов, она представляла особую ценность для начинающих школяров и простых людей, не обученных грамоте, а вместе с тем – по-доброму приободряла. Хотя, несомненно, встречались и радикально настроенные церковники, осуждавшие столь несерьёзный, на их взгляд, подход к столь серьёзной теме, пусть бы даже и продиктованный благими побуждениями.

В частности, Венсан, отнюдь не являвшийся занудой и букой, вместе с тем считал не лишним напомнить, что смех, пусть даже иногда казавшийся уместным, был способен, в соответствии с учением Святых Отцов, изгнать из человека праведность, нарушив в нём внутреннее таинство духа, лишив благоговейного трепета и чувства глубокого почтения к святыням.

– А всё-таки знаете, чему я больше всего поражаюсь? – словно бы пробудив Фабриса ото сна, хрипло пробасил Гауденций, вновь обращаясь к Венсану Мавру. Мерцали светляки. Трещали сверчки. Отходили от дневной дрёмы поздние птицы. Понуро опустив головы, тяжело ступали ослы. Пронизывающий ветер заставлял опустить капюшоны ряс пониже. Вдали раздавался вой лесного зверья. Проходившая меж высоких древ тропа уводила всё дальше в непроглядную темень.

– Не смею предположить, – неторопливо перебирая чётки, отозвался Венсан.

– Больше всего я поражаюсь тому, с каким упорством такой человек как вы, создающий впечатление если не умного, то, во всяком случае, в достаточной мере осведомлённого, чтобы наблюдать многочисленные противоречия и откровенные несуразицы, всё равно продолжает настаивать на своём… – прервавшись прочистить горло, Скиталец вскоре пояснил. – Безусловно, вы – человек весьма оригинальный. Как и другие, кто выбивается из вашей духовенствующей братии. Такие люди мне всегда были по-своему интересны. Иногда – вызывали некоторое уважение. Но мне просто хотелось бы понять вашу логику, и логику вам подобных. Давайте смотреть на вещи разумно: по-вашему, существует некий благородный Старец, парящий в облаках и управляющий судьбами мира; и даже более того, Ему, будучи, казалось бы, Самодостаточным и ни в чём не испытывающим нужды, зачем-то вдруг понадобилось создавать мир, населённый различными тварями; наделять некоторых из них душой и разумом; тратить время на то, чтобы следить за поведением каждого из них в отдельности; при этом, без каких-либо видимых причин, награждая всякими удовольствиями тех, кто вёл себя хорошо, и наказывая страшными муками тех, кто вёл себя плохо; как будто Ему больше нечем заняться. Его никто не видел, но в Него непременно нужно верить. А созданный Им мир полон ужасов и страданий, которым Он либо не может противостоять и, стало быть, Он не обладает достаточным могуществом, вопреки тому, чему учат попы; либо может, но просто не желает, и, в таком случае, Он вовсе не благ, но зол и жесток. Но, несмотря на такие элементарные вещи, очевидные, казалось бы, даже для малого ребёнка, – многие, и вы в том числе, продолжаете упорно веровать в Его доброту, справедливость, любовь, да и просто существование, заверяя всех в том, что ждать от Него милостей на этой грешной земле нам не стоит, но – и это требуется просто принять на веру – те, кто уверуют в Него, спасены будут, и уже в другом, новом мире, будет им хорошо, а остальным – плохо. Что, на взгляд любого разумного человека, и нелогично, и несправедливо.

Выждав некоторую паузу, Гауденций продолжил:

– Вы только послушайте и вдумайтесь, насколько абсурдно всё это звучит.

– Звучит абсурдно, – несколько неожиданно для него согласился Венсан, не поведя даже бровью. – Особенно с учётом того, что аргументы, выдвигаемые вами за последнее время, противоречат не религии как таковой, а исключительно её упрощённо-детскому видению, вульгарным представлениям невежественных масс и убеждениям отдельных мракобесов. Во избежание подобной путаницы в дальнейшем, нам следует впредь давать определение обсуждаемых терминов ещё в начале беседы. Иначе мы с вами так и будем разговаривать на разных языках, подразумевая под теми же словами каждый своё, и, разумеется, так и не сумеем найти согласия.

Уже и забыв про песню, Фабрис прислушался, ожидая, что, несмотря на царившую кругом прохладу, скоро станет жарко.

– И для начала мне хочется отметить, что вера моя отнюдь не предполагает Бога в виде доброго дедушки, восседающего на облачке, но предполагает Его Высшим Разумом и Первопричиной всего сущего. А что касательно вашего тучеводителя – в него я не верую, как бы вы, и люди вам подобные, ни пытались убедить меня в обратном, – не распаляясь, но отвечая неторопливо и вкрадчиво, продолжил Мавр. – Но, в то же самое время, я ни в коей мере не ограничиваю Его личностные качества только лишь вышеназванными…