Культ зрелой личности, или Геронтократия сталинского кино

Сталинское кино отличается не только предсказуемыми сюжетами, несгибаемыми характерами и шаблонными эмоциями. У него есть еще одна интересная особенность, немыслимая в современной коммерческой киноиндустрии: среди главных героев очень мало юных лиц. Комсомолок и молодых рабочих играют актеры в лучшем случае слегка за тридцать. Мужские роли – и вовсе до 40.

Разумеется, бывали исключения. Так, Валентина Серова и Людмила Целиковская играли свои звездные роли довольно молодыми. Но в целом молодежи доставались роли (или фильмы) второго плана. Центральную влюбленную пару в очередном шедевре именитого режиссера обычно доверялось играть актерам, бывшим примерно 10 лет старше своих персонажей. В «Цирке», «Волге-Волге» и «Весне» Любови Орловой соответственно 34, 36 и 45 лет. Но если бы речь шла о «вечной молодости» лишь одной-единственной сталинской фаворитки! Отнюдь, «зрелая красота» превратилась в своеобразный эстетический канон. В 1-й части «Большой жизни» лирической героине Вере Шершневой – 33. Зое Федоровой и Сергею Лемешеву в комедии «Музыкальная история» – 33 и 38 лет. «Члену правительства» и молодой маме пухлых младенцев Вере Марецкой тоже 33. Трем влюбленным холостым (!) летчикам из «Небесного тихохода» Николаю Крючкову, Василию Нещипленко и Василию Меркурьеву соответственно 35, 38 и 41. Идущей нарасхват «Богатой невесте» Ивана Пырьева в исполнении Марины Ладыниной на самом деле 29 лет (в этом возрасте незамужняя девушка на селе уже прочно считалась старой девой). Влюбленному в нее «молодому трактористу» в изображении Бориса Безгина 30 (дожить в колхозе до такого возраста холостяком было невозможно). В 31 год та же Ладынина играет лирическую молодую колхозницу в «Трактористах», а в 33 – заглавную женскую роль в «Свинарке и пастухе». Грех не вспомнить и Янину Жеймо, которая изображает 16-ти летнюю Золушку в 38 лет, и ее Принца Алексея Консовского (35). Даже в запрещенном к показу за слишком смелый сюжет «Законе жизни» работают правила сталинского кастинга: главного положительного героя, влюбленного студента-медика играет 31-летний Даниил Сагал, а главного отрицательного персонажа, двуличного комсомольского вожака – 39-летний Александр Лукьянов.

Так неужто при Сталине был недостаток в молодых актерах? Или для участия в знаковых ролях им нужно было сначала «дорасти», заслужить высокое доверие, и на это требовалось лет десять безупречной работы?

Прежде я объясняла себе подобную геронтократию обычным кумовством при узком круге людей, принимавших художественные решения. Когда все фильмы снимала единственная кинокомпания – государство, а государство персонифицировалось в конкретной личности, то утверждение кандидатов на роли было прерогативой в лучшем случае десятка чиновников, а в худшем – самолично тов. Сталина (который, как известно, снисходил и до вмешательства в легкие жанры). Так как достигшие высокого ранга чиновники, как правило, были старше 45 лет, то и дамы, которым они делали протекцию – собственные жены и любовницы и жены-любовницы друзей – тоже, как правило, имели не менее 30 лет от роду. Самому верховному властителю на момент установления абсолютного господства было уже за 50. Лично он вряд ли протежировал любовницам (да и не могло их быть у него столько), он просто делал выбор в соответствии со своим вкусом. А вкус у мужчины на шестом десятке лет имеет определенную специфику. Юным девушкам он предпочитает бальзаковских женщин. Ну а мужчина, достойный быть предметом восхищения и подражания, с точки зрения главного кинозрителя страны должен быть по возможности приближен к его возрасту. Не страшно, если полнеющий актер с заметными залысинами будет изображать молодого игривого старшину. Так парадный сталинский кинематограф наполнялся типовыми плотно сбитыми блондинками (реже – шатенками) «в самом соку» 30-35 и мужественными героями «в самом расцвете лет» 34-40.

Но вкусы правящей элиты – это лишь часть ответа на вопрос. Ведь результаты верховного кастинга широкую публику абсолютно устраивали, и явно не из-за отсутствия альтернативы. Любовные сцены с участием зрелых матрон и папиков с намечавшимися брюшками принимались в кинозалах на ура. Их фотографии клеили на стены. Девушки подражали в одежде и прическах возрастным актрисам. Парни-студенты стыдливо прятали свою юную свежесть, стремясь выглядеть как можно солиднее – поскорее одеть костюмы и шляпы, как кинозвезды. Так может, моду на средний возраст авторитарно спустили сверху через кино? Уверена, что нет: мода была следствием, а не причиной. Причиной был в принципе свойственный авторитарным, а тем более тоталитарным обществам «культ зрелости». В жесткой иерархичной структуре высокий социальный статус напрямую связан с солидным возрастом. Зрелые мужчины, которые имеют право подчинять себе молодых, становятся для них также и эстетическим образцом. А уж для женщин – и подавно. Зрелость в этих условиях действительно кажется «красивей» юности. Молодежь в те годы имела несравнимо меньший социальный вес, чем сейчас, и знаменитое «дорогу молодым» означало лишь, что им предоставлялось право работать, учиться у старших и когда-нибудь стать такими же, как они. Молодой человек был в любом случае «недоделанным» членом общества. Он – всего лишь переходный этап, надежда на будущее.

Престиж эстетики зрелости распространялся, до известных пределов, и на женщин. Отчасти, как и в случае с мужчинами-геронтами, «зрелая красота» ассоциировалась с высоким социальным статусом (как минимум – статусом жены солидного начальника), отчасти речь шла просто об интуитивном желании женской аудитории соответствовать вкусам геронтов. Модный тогда макияж, шляпки, утяжеляющие фигуру пиджачные женские костюмы – все они невероятно старили девушек, но те все равно стремились одеваться именно так. «Молодежной моды» не существовало ни как понятия, ни как явления. Она родилась вместе с появлением культа молодости, который и в СССР, и на западе совпал с демократическими преобразованиями 60-х. Сейчас этот культ достиг апогея, что проявляется, среди прочего, в том, что люди вплоть до 50 лет стремятся подражать в одежде подросткам. И ровно так же, как в 40-е-50е годы предписывалось «слушаться старших», сейчас культ инфантилизма требует уважать права детей чуть ли не с младенчества. Добавим, что даже относительно молодые актеры в сталинские времена стремились выглядеть солиднее; среди них явно шел отбор на более «взрослый» тип лица (для примера вспомним главные мужские роли в «Василисе Прекрасной», «Моей любви», «Сердцах четырех», «Большой жизни» и др.). Для сравнения, в современных голливудских фильмах изрядная часть бюджета идет на компьютерное омоложение лица суперзвезды. Молодость сегодня – главная ценность, любые признаки возраста – порок.

Таким образом, череда матрон и папиков в кино – вполне себе честный ответ на «социальный спрос». Добавим, что 20-летние девушки и юноши в сталинском кино нередко играли … подростков-школьников. «Склонность к завышению» наблюдалась во всех возрастных уровнях. Чем ты моложе, тем меньше тебе достается. Сейчас – все наоборот.

Геронт-эстетика на первый взгляд противоречит как биологическим инстинктам человека, который стремится выбирать как можно более молодого брачного партнера, так и социальной целесообразности. Проблема переизбытка женского пола ощущалась в России всегда (особенно – после Отечественной войны), поэтому невыход замуж до 26-27 лет (а в сельской местности – гораздо раньше) осознавался девушкой и ее окружением как потеря всякого шанса «пристроиться». Но, выходя или пытаясь выйти замуж в 20 лет, девушки с готовностью рыдали над страстями 35-летних комсомолок и влюбленных в них 38-летних студентов. И не видели в этом никакой фальши! Смысл условности в том, что зритель приучается видеть в возрастном актере одновременно и юность, и зрелость. Подобно тому, как в традиционном японском театре зрители смотрели на актера-мужчину, а видели – хорошенькую женщину. В нашем случае зрелость сталинских кинозвезд становилась украшением их воображаемой юности. Эта удивительная двойственность восприятия роднит их с мифологическими богами и богинями, которые тоже ухитрялись быть древними, как мир, но при этом вечно юными. Чему же еще, как не пропитанному мифологией тоталитарному искусству, унаследовать эту особенность древнего жанра?