Пять Ночей

Мы в лес вместе часто ездили, когда я маленькая была. У меня мама учитель биологии, она меня научила птиц узнавать и по голосу, и по виду. Про лесные травы и ягоды я тоже от неё знаю. А чемпионом по грибам я года в четыре стала. Папа мимо пройдёт, мама не заметит, а я пошуршу в траве, а из неё боровик выходит. Мама смеялась, говорила, что я маленькая, к земле близко, вот грибы мне сами и идут в руки.

Папа-то как раз не грибник был. Зато он каждый раз привозил из леса деревяхи. То пень с корнями, то ветку необычной формы, чурочки, брёвнышки, наросты с деревьев, особенно с берёз. У нас дома всегда был запах дерева.

На то, как папа деревяхи в почти живые игрушки превращал, я часами могла смотреть. Он и мне давал что-то подковырнуть, отшлифовать, советовался, какую фигурку лучше из этого полена вырезать. Он режет, я стружку собираю, инструменты подаю. Мама смеётся. Во сне это иногда вижу…

Нет. Наша семья не была идеальной. Были и обиды, и ссоры, но мама с папой любили друг друга, и всё это очень быстро забывалось. Я тоже не была подарком. Пацан пацаном. Может, потому, что родители ждали мальчишку, даже имя выбрали – Кирилл, а тут я. С девчонками мне было скучно. Играла с мальчишками в войнушку, в футбол, носилась на велике, лазила по деревьям. Дралась, кусалась. Всё детство во дворе.

А потом школа началась. Бедная моя мама. Я ж себя тихо только в первый день вела. Вера Петровна, наша классная, ей чуть ли не каждый день жаловалась, как я вертелась на уроке, перебивала одноклассников, строила рожи. Как лупила учебником по башке мальчишек, как рисовала на парте, да много чего.

Мама часто меня отчитывала. А я не понимала, почему должна подчиняться дурацким правилам. Мы ссорились, сильно ссорились. Папа слушал-слушал, а однажды взял меня за руку и отвел в секцию спортивной гимнастики. Там выяснилось, что у меня есть и гибкость, и прыгучесть, и смелость. Только вот желания каждое утро ходить на тренировку не было никакого. Я ревела, запиралась в туалете, ела снег, чтобы заболеть. Ничего не помогало. Папа каждое утро будил меня в шесть, молча выслушивал мои хныканья, кормил завтраком и за руку вёл на гимнастику, а потом сам ехал на работу.

Однажды, помню, снега по колено намело, дорожки ещё расчистить не успели, и папа меня на спине нёс. Я сидела, обхватив его за шею, и жаловалась, как мне плохо на этой гимнастике, какой у нас злющий тренер и как хочется спать. А папа сказал: «Кирюх, дотерпи до весны. Если к тому времени не понравится, даю слово, уйдёшь из секции, если захочешь. А пока постарайся быть лучше всех».

До весны оставалось ещё ужас как много – целых два месяца. Но папа никогда не обманывал. А раз так, то и потерпеть можно. Да и тренеру Борис Палычу назло что-нибудь классное отчебучить. Пусть потом жалеет, что я ушла.

Но скоро злость на тренировки переросла в спортивную злость, в азарт. Мостик, шпагат, стойка на руках, сальто, колесо – к марту я умела всё, и мне хотелось большего. В зал уже сама неслась. В мае у нас были первые показательные выступления. Грамота за участие затерялась, а как мне хлопали папа с мамой, до сих пор помню. И в школе год закончила хорошо.

Спорт меня затянул. И хотя Борис Палыч ругал чаще, чем хвалил, мне нравилось, с какой лёгкостью у меня стали получаться сложные элементы. Иногда и во дворе тренировалась: солнышко на турнике, фляк, сальто. Девчонки ахали, но у нас в секции это считалось за баловство. Зато, когда на первых настоящих соревнованиях зал ахнул после моего сальто на бревне – это было дороже медали. Места я тогда никакого не заняла, но бревно стало моим любимым снарядом. Не то что брусья. Всё время с них срывалась.

Перешла в спортшколу. Ездила на соревнования. А в пятнадцать лет случайно познакомилась с девчонками из хореографического училища, они подружку пришли поддержать. Напросилась к ним на репетицию, интересно же. Пришла и загорелась балетом. Понятно, что танцевать, как они, я не буду, но после девятого класса можно было поступить на отделение хореографии.

Перед экзаменами волновалась, конечно. Успокаивала себя: если не поступлю – ничего, не трагедия. Знаете, спорт учит держать удар. Сорвалась? Не плачь тренируйся. Готова – покажи, что можешь. Входила на экзамены, а в ушах папины слова: «постарайся быть лучше всех». И я поступила! Домой летела, как на крыльях. Родители хлопали, обнимали, как тогда, на самых первых показательных выступлениях.

Отмечали в лесу на пикнике. Давно вместе не ездили. Папа шашлык на углях приготовил. Веселились, смеялись. Даже когда одеяло подпалилось. Морсом потушили. Мама истории из школьной жизни рассказывала. Я и не знала, что она так смешно рассказывать может: обычно она меня всё воспитывала. Папа подбрасывал в костёр сухие берёзовые ветки. Запах от них… Лучше него нет. Это был самый счастливый день в моей жизни!

Начались занятия. Утром я бежала в училище, а вечером на тренировку. А однажды, конец октября уже был, – возвращаюсь, а перед домом скорая, милиция, соседи толпятся. Я даже не подумала, что к нам, и тут у меня мобильник зазвонил, а в трубке мама плачет.

Они ужинали, всё нормально было. А потом папа сказал, что ему что-то нехорошо, лучше полежит. Вышел в коридор и упал. И всё. Сердце.

На похоронах столько людей было. С папиной работы. Из школы. Соседи. Вся наша команда. Мама плакала, а я не могла. Будто в папину деревяху превратилась.

***

Кира замолчала. Сидела и молчала, только мокрые дорожки по щекам. Молчали и мы – а что тут скажешь?

– Давай отца твоего помянем, – Макар встал, взял стакан.

Мы тоже поднялись.

– Царствие Небесное.

Выпили не чокаясь. Кира сделала глоток, поставила стакан и продолжила рассказ.

***

Стали мы с мамой жить дальше. А что делать? Мама как-то сразу сильно сдала. Ей тогда сорока ещё не было, а выглядела чуть за тридцать. А после похорон постарела разом, даже походка другая стала. Я ходила в училище, на тренировки, грузила себя до предела. Но пропала лёгкость в движениях, тело было как не моё. И однажды, выполняя сальто на бревне, я оступилась и упала спиной на снаряд. Травма позвоночника, и в результате отнялись ноги. Нижний парапарез3137, на всю жизнь этот диагноз запомню.

Поначалу я даже не осознала тяжести диагноза. Переломы, вывихи, порванные связки – у гимнастов дело обычное. Врачи починят. Мне тогда было всё равно. Не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Вообще ничего не хотелось. Но шли недели. Месяцы. А ног я так и не чувствовала. И я наконец испугалась. Просто паника началась. Я массировала ноги, лупила по ним, колола, щипала. Ничего. Будто это чьи-то чужие конечности, которые просто здесь позабыли.

Врачи чего только со мной не делали. С каждым новым методом терапии возникала надежда: вот сейчас получится, вот это точно поможет. Но не помогало ничего.

Ужасно это было. Чего проще – встать с кровати. А я не могу. Даже такой ерунды не могу. Даже пошевелить пальцем. Я старалась найти в голове те нити, которыми могу дёрнуть себя за ноги, и не могла. Не могла поверить, что такое происходит со мной. Давай! Очнись! Это просто сон, просыпайся! Запрещала себе думать, что это навсегда, что никогда больше не сделаю ни шага, не почувствую ступнями прохладу пола или горячий песок. Мне же тогда семнадцати даже не было. И всё равно думала. Чуть с ума не сошла. А училище? На что я теперь годна, кому нужна… Я кусала руки до крови, чтобы не заорать от ужаса в полный голос. Ну почему? За что мне? Сначала папа, а теперь это.

Друзья, поначалу штурмовавшие палату, со временем перестали даже звонить. Только мама сохраняла бодрость. Как она всё успевала? Работала в школе, вела частные уроки – лечение стоило немалых денег – и каждый день приезжала ко мне. Её забота была такой естественной, будто ей и не трудно вовсе.

Она читала мне книжки, рассказывала о жизни, научила шить, вязать и плести всякие безделушки. Врачи говорили, что развитие мелкой моторики каким-то образом поможет мне встать. Знаю, звучит смешно. Рукоделием мама не ограничивалась. В моей палате перебывали и столичные врачи, и знахарки, и экстрасенсы. Первые накачивали дорогущими лекарствами, вторые – чудодейственными снадобьями и примочками. Экстрасенсы вещали про ауру, чакры, подключение к космосу. Только всё зря. Ничего не помогало.

Так прошёл год. Я начала привыкать к мысли, что моё будущее – будущее инвалида. С невозможностью выйти из дома, утками, жалостливыми взглядами и одиночеством. Наверное, так бы оно и было. Но потом… Потом кое-что произошло…

***

Кира замолчала. У неё задрожали губы, она вскочила, и в следующее мгновение хлопнула входная дверь.

– Елки-моталки, – сказал Макар. – Что там ещё могло случиться?

– Даже не представляю. Схожу, поищу её.

Я встал и поспешно вышел на улицу. Мне не пришлось долго искать беглянку. Она стояла на дорожном бордюре, обхватив руками предплечья. В очертаниях неподвижности её фигуры мне почудилась девушка, стоящая на краю крыши высотного здания и мысленно уже переносящаяся куда-то совсем, совсем далеко. Но мир не желал с ней расставаться, и склонившийся фонарь, казалось, умолял девушку остаться, передавая печаль в струйках дождя.

Я подождал несколько минут, она так и не шелохнулась.

Подошёл, тронул за локоть.

– Пойдём. Дождь. Простудишься.

– Иди, я скоро приду.

– Боюсь, что без тебя я не найду дороги домой.

Она шагнула с бордюра вперёд и упала мне на грудь. Даже не знаю, сколько мы так простояли.

Вернулись. Кира ускользнула в ванную, а я прошёл в комнату.

– Ну как? – спросил Макар.

– Нормально, – ответил я, затягиваясь измятой сигаретой.

Немного погодя приободрившаяся Кира заняла своё место.

– Простите, что испортила вам настроение.

– Да не бери в голову, – отозвался Макар, – откровенность не бывает лёгкой. А без неё и морду набить некому. Так ведь, прозаик?

– Чуть по-другому. Если люди не откровенничают, значит, они друг другу не доверяют.

– Значит, и дружбы нет без откровенности, – заключила Кира.

– В точку, – подтвердил Макар. – Если тебе трудно закончить рассказ, можешь не продолжать. Мы поймём.

– Да я уже почти все рассказала.

– Так и что тогда случилось? – спросил Макар.

– В смысле?

– Ну, ты сказала: потом что-то случилось.

– Да, случилось, – ответила Кира, – мне не хочется пока об этом говорить. – И, немного помолчав, продолжила: – После этого я встала. Не сразу, конечно. Ещё полгода ушло на то, чтобы ноги снова обрели силу. Со спортом пришлось проститься, но училище я всё-таки закончила. Так что я – профессиональный хореограф. Вот так!

– За это надо выпить, – воодушевленно предложил я.

– Обязательно, – поддержал Макар. – За хореографа. Ещё бы знать, что это такое.

– Это специалист по хореографии, – с напускной серьёзностью растолковал я.

– Ну, так это же совсем другое дело, – развёл руками Макар, – просветил. Можешь теперь толковый словарь написать.

– Это постановщик танцев, – улыбнулась Кира. – Я три дня, вернее, ночи, в стриптизе работаю, а по утрам в студии танца на полставки. Веду класс для детей младшей группы.

– Странное сочетание, – удивился Макар.

– Хореография – это моё призвание, моя жизнь. А стриптиз… это просто заработок. И без него я пока обойтись не могу. Будут деньги – открою свою студию, тогда и попрощаюсь с этой работой.

– А потянешь? – спросил Макар.

– Дети с радостью на мои занятия ходят. Я же невысокого роста и для них почти своя. После занятий девчонки даже домой не хотят уходить. Шушукаемся, болтаем с ними, учу их браслетики, колечки плести, косметикой пользоваться. Ведь для меня это тоже радость.

– А бухгалтерия, аренда зала, оборудование, персонал? – не отставал Макар.

– Придёт время – разберусь, – спокойно ответила Кира.

– Тогда удачи. А она тебе ох как понадобится. Но, по крайней мере, на нас с Сашкой можешь рассчитывать. Поможем, если что. Так ведь?

– Да без вопросов, – ответил я, понимая, что красивые фантазии все равно разобьются о реальность.

Наивность, святая вера, искренность не могут тягаться с глупостью, невежеством и цинизмом. Исход предрешён – зло победит. Почему же тогда мы верим в добро? Ещё один парадокс. Может быть, потому, что побеждая добро, зло пожирает и само себя? Или эти субстанции не водятся в чистом виде? Не знаю. Но, так или иначе, а этой фантазёрке стоит хотя бы попытаться помочь.

Прыжок веры

Следующие два дня я изучал рынок танцевальных и сопутствующих услуг. Оказалось, что на одном квадратном метре городской застройки столько же салонов красоты, домов высокой моды и студий танцев, сколько в Нью-Йорке прачечных. По всей видимости, грязные деньги у нас не отмывают, а сразу облагораживают. Бесконечные вереницы интернет-объявлений, расталкивая друг друга, заманивают юные дарования на первый бесплатный урок. Пришлось обзванивать знакомых, знакомых знакомых, их друзей и родственников, пока на «шестом рукопожатии» не наткнулся на самого себя как рекомендуемого эксперта. Да уж, пора составлять бизнес-план.

Озаглавив, по журналистской привычке, сей труд пафосным заголовком «Не шёлковый путь» и разукрасив его беспроигрышными банальностями: «Никогда не сдавайся», «Рвись на TV», я распечатал этот путеводитель и направился в банк опустошать казну. Один французский прозаик, страдавший по молодости неистовым романтизмом, сказал: «…Самая ангелоподобная из женщин не стоит того, во что она обходится, даже если отдаётся бескорыстно». Но ангелоподобных стриптизёрш, если верить Библии, не бывает, деньги я всё равно пропью, да и пошёл этот француз лесом.

Не желая откладывать свой великодушный жест, я созвонился с Кирой и попросил её вечером зайти. Она согласилась, предупредив, что вечером работает в стриптиз-клубе и времени у неё будет совсем немного. Так даже и лучше, не буду ходить вокруг да около.

Звонок, приветствия, лёгкий поцелуй – и мы уже сидим на кухне в ожидательной неловкости. Пьём кофе. Снова молчим. Отрепетированная речь, подчёркивающая судьбоносность момента, напрочь забыта. То ли денег стало жалко, то ли испугался прощальной развязки.

– Что-то случилось? – прорвала немую блокаду Кира.

– Что?

– Ты хотел о чём-то поговорить?

– А-а. Да. Точно.

Снова молчание. Я уткнулся в распечатанные листы бумаги, не соображая, что именно там нужно найти.

– Ты хотел мне что-то показать?

– Да, извини. Точно… Ты же помнишь наш последний разговор? Я имею в виду организацию студии танца.

– Конечно. Это же моя мечта, – Кира улыбнулась. – Но до неё ещё очень далеко.

– Понимаешь, любая девушка, проработавшая в стриптизе больше года, фактически из него не выбирается. За год она либо находит себе спонсора и живёт какое-то время как содержанка, либо стриптиз становится её образом жизни. Ночь и день окончательно меняются местами. Алкоголь, наркота сначала вызывают эйфорию, а затем психоз и увядание. И мечты так и остаются мечтами.

– Знаю, – сказала Кира, и в голосе её, к моему удивлению, не прозвучало ни грусти, ни безысходности. – Но у меня сейчас нет другого выхода.

– Никто не уладит твои проблемы. Только ты сама. Иначе они никогда не закончатся. Могу только подтолкнуть или дать пинок.

– Только попробуй, – Кира шутливо сжала кулачки.

Нет сомнений, она знала, на что подписалась и каковы перспективы её будущего. Я разложил перед Кирой листы.

– Я тут набросал план. Организация не займёт много времени, но главный вопрос – это аренда подходящего помещения. В центре ловить нечего, стоимость зашкаливает. Ты не потянешь. Окраины и пригород – тоже дорого, но посильно. Бухгалтерию можно отдать на аутсорсинг. Рекламу эффективней ограничить раздачей флаеров родителям возле школ. Вот смотри, я указал наиболее подходящие адреса, компании, телефоны. Почитай. Если будут вопросы, я постараюсь на них ответить.

Кира надолго погрузилась в чтение, я закурил. Пора совершить свой маленький прыжок веры.

– Но я хотела открыть танцкласс при школе. Аренда почасовая, и детям никуда выходить не надо.

– В школах дети либо учатся, либо бездельничают. Там даже компьютерные клубы загибаются, а за углом процветают. Я со многими людьми на эту тему разговаривал, все говорят одно и то же.

Я выложил на стол стопку новеньких купюр.

– Вот. Этого хватит на регистрацию и годовую аренду. Если за этот срок не выйдешь в плюсы, значит, уже не выплывешь. Бросай. У меня только одна просьба. Не трать деньги на другие цели. Всегда будет искушение отщипнуть на самые неотложные нужды. Воздержись. Договорились?

Кира смотрела на пачку банкнот и молчала.

– Это не в долг. Ты мне ничего не должна. Только потрать их по назначению. ОК?

И снова никакого ответа. Лицо застыло. Не было даже понятно: слышит она меня вообще или нет.

Моя голова, переполненная ожиданиями триумфа, начала трещать. Сомнения порождали каверзные вопросы, а раздражение подсказывало простые до цинизма ответы. Что я не так объяснил? Вроде же всё понятно. О чем тут ещё думать? Бери и радуйся свалившемуся счастью, пока я не передумал. Чего ей ещё надо?!

Я нервно закурил, Кира не шелохнулась. Продолжала слепо смотреть на деньги. Так, должно быть, смотрит на ароматную косточку, брошенную незнакомцем, голодная породистая псина. Сдохнет от своей благородности, но не прикоснётся.

Не выдержав бестолкового драматизма, я затушил сигарету, вложил деньги в Кирину руку и потянул за локоть.

– Тебе пора.

Кира встала и, как зомби, прошла к выходу.

Уже в дверях я снова попытался до неё достучаться.

– Ещё одна маленькая просьба.

Девушка подняла на меня отсутствующий взгляд.

– Позвони завтра, как будет время. Но если решишь, что я тебе больше не нужен, дай об этом знать. Не исчезай. Скинь хотя бы эсэмэску.

Она еле кивнула и ушла.

Что это было?

Признаться, совсем не такой реакции я ожидал. Конечно же, не как у героинь XIX века: «Она опять упала на колени, она целовала обувь и обливала её слезами, она обнимала его ноги и прижималась к ним, лепеча бессмысленные слова сквозь рыдания, исторгнутые радостью. Белокурые волосы поразительной красоты рассыпались ковром у ног этого посланника небес»32. Хрен там. Хоть бы смайлик прислала, что ли.

Роль благодетеля мне явно не удалась. Но почему такая реакция? Что это: паралич предельного отчаяния или уязвлённая гордыня в тисках нужды? Похоже, ответов на этой планете мне не найти. Отправился за ними в ближайший бар.

***

Весь выходной проторчал дома, таская за собой телефон. Никогда ещё не испытывал к нему такой привязанности. Регулярно проверял пропущенные звонки, читал рекламные сообщения, пытаясь найти в них скрытое послание от Киры. Освоил несколько приложений, утопил в унитазе, искупал в шампуне. Никто так и не позвонил. Даже Макар молчал.

В какой-то момент мне почудилось, что телефон зазвонил, выпрыгнул из рук, ударился головой об пол. Травмированный абонент поспешил скрыться с места происшествия, удалив все следы своего пребывания.

К телефону у меня противоречивые чувства. Ты мечтаешь, чтобы он заглох, но вынужден держать при себе, когда твоя карьера идёт вверх. Просишь его зазвонить, не выпуская за пределы акустического восприятия, стоит тебе оступиться на этой самой лестнице. И умоляешь это прослушивающее устройство забыть о твоём существовании, потому что единственный человек, который тебя не заблокировал, – это следователь. В настоящий же момент я практически слился с этой пластиковой железякой и готов был перехватить звонок, ещё до того, как штампованный разум обработает сигнал.

Но никто так и не позвонил.

К часу ночи, начисто потеряв терпение, я набрал телефон Киры.

«Вызываемый абонент недоступен. Ваш звонок был переадресован на голосовой почтовый ящик. Можете оставить сообщение после сигнала».

Что за хрень? Перезвонил. Та же женщина настойчиво советовала оставить сообщение. Набрал ещё и ещё раз. Другие советы барышня давать отказывалась.

Не может быть, не могу поверить. Но первые сомнения уже потихоньку заползали в голову. Батарейка села, успокаивал сам себя. Или утонул в унитазе, или разбил голову. Да мало ли что могло случиться. Мог и под самосвал попасть. Сомнения сменились тревогой. Теперь точно не успокоюсь. Хотя… Время-то позднее, она, должно быть, в стриптизе и телефон отключила. Надо съездить да все выяснить.

Позвать Макара? Нет. С этим делом лучше самому разобраться, только накачу для храбрости и пойду. Стакан за стаканом не приносили ни решительности, ни успокоения. Если бы решила поблагодарить – позвонила бы. Если захотела расстаться – прислала бы эсэмэску. А так изображает из себя кота Шрёдингера. Ни жив, ни мёртв, пока не откроешь коробку. Да и хрен с ней, пусть себе торчит в этой суперпозиции, в стальной камере, если быть точным.

Однако разум не терпит неопределённости. Он умножает, складывает, сопоставляет, но неизвестные ускользают, не желая подчиняться его логике. Особенно женщины. Поэтому либо смирись с их постоянно неопределённым состоянием, либо продолжай гоняться за их тенями в тёмной комнате. Найдешь только дверь в другую тёмную комнату.

Вот интересно, а стриптизёрш можно назвать лицами с пониженной социальной ответственностью? Тогда человека без гражданства нужно называть лицом с отсутствующей социальной ответственностью. А с двойным гражданством – с двойной или повышенной ответственностью. Так, что ли? Что за сраный бюрократический сленг.

Ещё стакан таких философствований, и я сам окажусь в этой чёртовой коробке. Надо выдвигаться.

Ночь четвёртая

В стриптиз-клубах за стойкой бара, где я и остановился, занимают места либо озабоченные нищеброды, либо опоздавшие для приличия, но всё так же озабоченные нищеброды. Для подтверждения своей теории заказал самого дешёвого пойла. Опрокинул. Та же фигня. Наверно, бармен решил осчастливить, или атрофия восприятия отменила классовые различия алкоголя. Да и ладно, заказал ещё.

Из-за соседнего шумного стола, уставленного бюстами, поднялась Марго и, подставляя обслюнявленную щёчку, расплылась в приветствии.

– Какие люди!

С трудом поймав руками её лицо, я послушно нанес на её физиономию ещё один слой бесцветного грима.

– О-о-о! Да ты уже кривой, – отстраняясь, фыркнула она. – Дальше бара пройти, что ли, не смог? Пойдем, так и быть, посажу.

– Да нет. Мимоходом заскочил, – заплетающимся языком ответил я, – выпить да в туалет сходить.

– Вижу, с первой задачей ты уже справился, – с усмешкой произнесла Марго, – а что один? Где твой закадычный дружбан?

– Да бог его знает. Я за ним не слежу.

– Не понимаю, что ты в нём нашёл. Вы же такие разные. Ты бы вообще-то с ним поосторожней. Мутный он какой-то.

– Нормальный мужик. Безотказен, как автомат Калашникова. Ни в воде не горит, ни в огне не тонет.

– А ты хоть раз из Калашникова стрелял?

– Нет, – не понимаю зачем, соврал я.

– Откуда тогда знаешь?

– Так из него разве что медведи не стреляют. Тем больше по душе – подойти поближе да порвать. Только не спрашивай, стрелял ли я из медведя.

Боже, что за пургу я несу! Поморщился собственному идиотизму, замотал головой, пытаясь вернуть здравомыслие. Надо выяснить свой вопрос и сваливать.

– А что Киры не видно?

Марго изучающе на меня посмотрела, обдумывая ответ.

– Честно говоря, думала, она с тобой. Вчера шоу отыграла, собрала вещички и сбежала. Даже не попрощалась ни с кем. Охраннику только сказала, что увольняется и больше не придёт, – Марго усмехнулась, – значит, нашла себе другого папика.

Башка затрещала, как будто с разбега влепили пощёчину. Я начал медленно сползать со стула.

– Эй, с тобой все в порядке?

– Да нормалёк, нормалёк, – пробормотал я, – чуток перепил.

Облокотившись на барную стойку, осушил недопитый стакан.

– Тебе что, до смерти ужраться хочется?

– А почему бы и нет?

– Ну, пока ты ещё живой, ответь-ка мне на один вопрос.

– Валяй.

– Тут на меня знакомые вышли. Говорят, на мэрию в прессе накат пошел. И статейки такие еденькие, говнистые. В разных изданиях, под разными именами, но стиль, говорят, очень уж на твой похож.

– Пусть ещё почерковедческую экспертизу снимут, долбодятлы. Плевать мне на них с высокой колокольни. У них и без меня фанатов хватает.

– Так что? Сказать, что это не ты?

– Пошли их на хер, – процедил я и по запутанной траектории направился к выходу.

До холла добрался без особых происшествий. Пару раз толкнули меня, пару раз я пытался кого-то пнуть. Уж если и научила меня чему-то подворотня, так это тому, что тебе без разговоров бьют по яйцам. В итоге оказался прижатым мордой к зеркалу. Чуть не протрезвел. Это только женщины умеют превращаться из лягушки в царевну, из лебедя в принцессу, на крайняк в полночь – в Золушку. Мужики же после двенадцати превращаются в то, что смотрело на меня из зеркала. Даже не буду описывать. Просто представьте себе человека, который вызывает у вас рвотный рефлекс. Меня тоже стошнило.