Тайна псалтыри

– Ну хорошо, пан что-то слышал про ротмистра Голеневского, которым я не имею чести быть. Что же помешает мне пристрелить пана и забыть о нашей встрече?

– Рассудок и здравый смысл. Вы солдат, а не бандит, а я не добыча, а спасение. Ну конечно, при условии, что все здесь желают вернуться домой.

При этих словах разбойник вздрогнул и нахмурился. Впрочем, размышлял он недолго и, приняв решение, достал из-за пазухи черный платок.

– Поручик Лешек Будила, к вашим услугам, – представился он незнакомцу и добавил, сухо цедя слова сквозь зубы: – Я завяжу вам глаза. Надеюсь, пан не будет против этой небольшой предосторожности?

– Нет, пан не будет против, – с иронией в голосе ответил незнакомец, скидывая капюшон и подставляя свои глаза под повязку, которую поручик крепко завязал у него на затылке. – Я проделал слишком долгий путь, чтобы придавать значение таким мелочам.

Будила взял его за руку и, как слепого поводырь, повел в чащу леса по тропе, едва различимой в густой, блестящей бусинами вечерней росы траве. Они уже почти скрылись за деревьями, когда сзади раздался обиженный голос второго разбойника, оставленного незнакомцем следить за своей кобылой.

– Co ty jeszcze chcesz?[80] – заорал он вслед уходящему пленнику. – Pocałuj mnie w dupç![81]

Повернувшись к уходящим спиной и задрав полы своего жупана[82], он хлопал ладонями по штанам, демонстрируя место, которое, по его мнению, следовало бы отметить лаской.

Поручик, оставив подопечного, вернулся к отряду, мрачно посмотрел на кривляющегося буффона[83] и молча приложился нагайкой к весьма сомнительным прелестям не на шутку разошедшегося горлопана. Мгновенно прочувствовав всю силу «аплодисментов» мрачного поручика, весельчак вострубил, как сигнальный горн, и, смешно припадая на левую ногу, затрусил по кругу под забористый смех товарищей.

– Odwal się, Leszek…[84] – истошно причитал он, потирая ушибленное место.

– Zamknij się ty, bydłaku chamski![85] – ответил Будила, пожав плечами, и вместе с таинственным гостем скрылся в чаще, больше не проронив ни слова.

В крохотной охотничьей заимке, от старости вросшей в землю почти по самую крышу, на лавке из березовых досок, небрежно покрытой черкесской буркой, сидел одноглазый польский офицер в одежде ротмистра гусарской хоругви. Впрочем, бордовый жупан, желтый плащ, кожаные штаны и поясная сумка – шабельтаст по ветхости своей мало чем отличались от рубища, в которое был одет весь отряд, а вот оружие и амуниция офицера, сложенные тут же на лавке, находились в безупречном состоянии. Гусарский шишак[86], кираса с наплечниками, венгерская сабля и жутковатого вида буздыган[87], в свое время проломивший немало черепов, были начищены, смазаны медвежьим жиром и празднично поблескивали при свете большой ослопной свечи[88], позаимствованной разбойниками в одной из окрестных церквей.

Поручик снял повязку с глаз незнакомца и, подойдя к сидящему офицеру, что-то прошептал ему на ухо. Пользуясь паузой, незнакомец с холодным прищуром оглядел ротмистра, точно целился в него из мушкета. У ротмистра не хватало двух пальцев на правой руке и одного на левой. Одно ухо у него было разрублено пополам, а на втором отсутствовала мочка. Лицо его было изрыто оспой и глубокими сабельными отметинами. Отсутствующий левый глаз зарос безобразным образом, представляя собой нарост грязно-кирпичного цвета, который старый вояка даже не пытался скрыть под повязкой, справедливо полагая, что в компании висельников галантные манеры последнее, что следовало соблюдать. В общем, вояка был известный и опытный, и незнакомец удовлетворенно улыбнулся, видимо, удостоверившись, что не ошибался, предпринимая свое опасное ночное путешествие.

Внимательно выслушав поручика Будилу, ротмистр кивнул головой и, посмотрев на незнакомца своим единственным пронзительным глазом, произнес сиплым от простреленного легкого голосом:

– Вы, кажется, искали встречи со мной? Я Голеневский. С кем имею честь?

Незнакомец качнул головой в знак согласия и тихо, по-кошачьему приблизился к Голеневскому, на ходу снимая с руки тонкую перчатку из белой кожи.

– Прежде чем представиться, я хочу показать вам одну вещицу, которая безусловно облегчит нам дальнейшее общение, – произнес он вкрадчивым голосом и поднес к лицу озадаченного ротмистра руку, на безымянном пальце которой поблескивала золотая печатка с вырезанной на ней замысловатой монограммой.

– Узнаете этот перстень? – спросил незнакомец, не отводя взгляда от Голеневского.

– Узнаю, – ответил тот не моргнув глазом. – Это перстень Муцио Вителлески, генерала общества Исуса.

Незнакомец удовлетворенно улыбнулся и бросил красноречивый взгляд на поручика Будилу. Ротмистр пожал плечами и кивком головы указал помощнику на дверь. Поручик, повинуясь приказу командира, молча вышел, на прощание смерив незнакомца неприязненным взглядом.

– Не будем ходить кругами, – произнес незнакомец, как только за поручиком закрылась дверь. – Мы оба принадлежим ордену и понимаем, какие полномочия имеет обладатель этого камня. Я Петр Аркудий, цензор генеральной конгрегации, и с этой минуты весь ваш отряд переходит в мое подчинение.

– Как любезно, что в Ватикане сочли возможным известить меня об этом! – ехидно произнес Голеневский, презрительно ухмыляясь. – Давайте-ка я кое-что объясню вам, господин цензор. Еще два года назад у меня была лучшая сотня крылатых гусар и три сотни головорезов из реестровых казаков. Фортуна улыбалась нам. Мы били москалей везде, где встречали. Жгли и разоряли Буй, Солигалич, Судай и Чухлому. Но потом что-то разладилось в нашем механизме, и бить уже стали нас, причем умело и со вкусом. Связь с другими отрядами оказалась потеряна, путь домой отрезан. Нас гоняли по лесам, как диких зверей. Мы теряли людей десятками. Первыми стали роптать запорожцы. Это хамское быдло вообще способно только грабить и убивать. Они отличные палачи, но честь, достоинство и верность долгу находятся вне поля их скудного сознания. Я повесил на первой осине парочку подстрекателей, а в ответ однажды ночью они снялись с бивуака и ушли на юг. Думаю, по дороге крестьяне резали их как свиней. Лично видел одного, с которого живьем спустили кожу. Он валялся на свалке, похожий на большой кусок окровавленной говядины, и собаки поедали эту еще живую, трепещущую плоть. У русских, говоря откровенно, вырос большой зуб на всех нас. Не могу сказать, что зуб этот вырос у них без веских на то причин. На войне как на войне. Здесь убивают чаще, чем дышат. Полгода назад я послал хорунжего Яна Зарембу с остатками его по́чета[89] за фуражом в большое село. Свирепые холопы взяли их в плен. Зарембу живого запихнули в медный чан и сварили в меду, заставив отряд его съесть. Кстати, мед им понадобился для того, чтобы мясо легче отделялось от костей. Как вам история? – ротмистр мрачно поглядел на иезуита и, не дожидаясь ответа, продолжил говорить:

– Начистоту, брат Петр! Мне откровенно плевать, что в Ватикане думает генеральный препозит[90] и какие решения принимает конгрегация[91]. У меня два десятка опустившихся, потерявших надежду и веру оборванцев, бывших некогда солдатами. Мне их нечем взбодрить и обнадежить. Мы обречены. Мы умрем здесь. Какого дьявола нам для этого нужен посланник Римской курии[92], я не понимаю. Знаете, есть старый военный обычай: когда умирает гусар, в разгар отпевания в костел на коне въезжает его боевой товарищ и разбивает гусарское копье перед алтарем. В глубине души каждый из нас свое копье уже разбил, и посредничество ордена нам не нужно. Убирайтесь подобру-поздорову туда, откуда пришли…

Голеневский вдруг задумался и удивленно воскликнул, хлопнув себя ладонями по толстым ляжкам, втиснутым в изрядно потертые кожаные штаны:

– Кстати, а как вы вообще сюда пришли? Откуда узнали о нас?

Аркудий в ответ холодно усмехнулся и проронил нарочито менторским тоном:

– Ну вот, наконец я и дождался вопроса, с которого следовало начинать нашу беседу. Военные люди всегда останутся для меня загадкой. Все дело в том, любезный мой брат, что не все проклятые вами запорожцы усилиями русских превратились в польский бигос[93]. Как минимум одному удалось выбраться живым и добраться до земель князя Константина Вишневецкого. Черкасский староста посчитал сведения, принесенные казаком, важными для ордена, и вот я здесь, чтобы попытаться спасти ваши бесценные для короны жизни.

Ротмистр Голеневский недоверчиво покачал головой.

– Надеюсь, брат, вы не считаете меня столь наивным, чтобы поверить в историю о лучезарном рыцаре креста, спешащем за тысячи миль на помощь попавшим в беду единоверцам, которых, видимо, уже и дома не ждут?

Петр Аркудий вежливо улыбнулся краешком губ и охотно согласился с собеседником:

– Вы правы, ротмистр. Дело, которое привело меня сюда, стоит много дороже наших с вами жизней. Но случилось так, что вы нужны мне, а я вам. Помогите выполнить миссию, и гарантирую, что не позднее Рождества счастливая пани Голеневская обнимет мужа на пороге родового замка.

– Интересно, каким образом вы это сделаете? – с сомнением произнес Голеневский, но голос его предательски дрогнул.

– То моя забота, пан ротмистр. Пусть она вас не беспокоит. Ваше дело – неукоснительно выполнять мои поручения. Думаю, для вас как военного человека это не составит особого труда?

– А если русские вас раскроют? Их нельзя недооценивать. Они коварны и хитры, и сыскное дело у них поставлено хорошо.

– Не раскроют. У меня, как говорят юристы в Латинском квартале, безупречная легенда. Мне нечего опасаться.

Петр Аркудий встал с лавки, подошел к крохотному окошку, затянутому бычьим пузырем, и, наклонившись, посмотрел в него. Снаружи царила непроглядная ночь. Иезуит вытащил из кожаного кошелька, пристегнутого к поясу, странную коробочку размером с ладонь восьмилетнего ребенка. Предмет был похож на плоский золотой барабан, украшенный изящной гравировкой по торцу. Верхняя его часть представляла собой плоскую крышку из черненого серебра с напаянными по кругу золотыми римскими цифрами и одной большой стрелкой, застывшей где-то около XII.

– Скоро полночь, – сказал Аркудий, непроизвольно потрогав стрелку пальцем, – мне пора. Велите подать мне мою Беатрикс. И вот еще, любезный брат, дайте мне вашего бравого поручика с парой надежных пахоликов[94], умеющих держать язык за зубами. Сегодня ночью они могут мне понадобиться.

Старый вояка понуро посмотрел на Аркудия и сокрушенно махнул рукой.

– Извольте, – произнес он мрачно, – делайте, что считаете нужным.

Не вставая со скамьи, покрытой черкесской буркой, он громко крикнул в неплотно прикрытую дверь старой избенки:

– Leszek, wejdź do chaty!

Снаружи зазвенели шпоры и послышались поспешные шаги. Дверь со скрипом отворилась.

Глава 7

После скромной вечерней трапезы, состоявшей из горохового кулешика, гречневой каши и мягкого сыра с жирянкой, вся монастырская братия в строгом порядке, согласно чину, с пением псалмов, направилась на Повечерие[95] к храму для того, чтобы совершить перед его стенами молитву и разойтись до Полуношницы[96] по кельям. Строгий монастырский устав не допускал для братии никаких отклонений от заведенного порядка ни зимой, ни летом, ни в зной, ни в стужу.

Полуношница прошла так же спокойно и благостно. Вся монастырская братия, кроме трех больных иноков, присутствовала в храме от начала до конца. Возвращаясь к себе после короткой службы, отец Феона заметил сутулую спину долговязого Маврикия, застывшего в терпеливом ожидании у дверей его кельи. Услышав сзади шаги приближающегося монаха, Маврикий живо обернулся, и лицо его вытянулось в постной гримасе услужливого почтения, сквозь которую откровенно читалось невысказанное желание.

– Ну что же ты еще хочешь, друг мой? – сокрушенно спросил Феона, открывая дверь и пропуская настырного ученика в свою келью.

– Отец Феона, – просительно загнусил Маврикий, – научи меня тайнописи, очень хочу я сокровенное в псалтыри прочитать. А вдруг там загадка спрятана? Я теперь спать не смогу.

Феона улыбнулся пылкости юноши и спросил с иронией:

– А не грех ли рясофору[97], проходящему послушание, такой интерес к чужим секретам иметь?

В ответ Маврикий только покраснел, молча отвел глаза в сторону, но желания уйти из кельи Феоны не проявил.

Феона усмехнулся в бороду и жестом пригласил послушника сеть на лавку, служащую ему постелью.

– Ладно, Маврикий, что с тебя взять, упрямца? Научу тому, чего сам знаю. Может, действительно наука впрок пойдет?

Отец Феона взял из ниши за иконами толстую тетрадь с письменным прибором и сел на колченогий табурет рядом со столом, представлявшим собой три струганые доски, положенные между кирпичными выступами в стене.

– Ну, сын Божий, азбуку-то хорошо помнишь? – спросил он у послушника.

Маврикий бросил озадаченный взгляд на наставника, пожал плечами и ответил занудливой скороговоркой, как будто повторял заученный урок.

– Помню, отче: Аз; Буки; Веди; Глаголь; Добро; Есть; Живете; Зело; Земля; Иже; И; Како; Люди; Мыслете…[98]

– Ладно… ладно, – замахал руками Феона, останавливая юношу, собравшегося, видимо, перечислить все 43 буквы алфавита[99]. – Вижу – преуспел ты в грамоте! Раз так, тогда пиши… – протянул он послушнику тетрадь с письменным прибором.

– А чего писать-то, отче? – спросил юноша, охотно открывая чернильницу и пробуя ногтем остроту гусиного пера.

– Напиши для начала все согласные в две строчки по 12 в ряд.

– Ага, – кивнул головой Маврикий и стал усердно выполнять задание, даже не поинтересовавшись у монаха, зачем он это делает.

Прикусив от усердия язык, он каллиграфическим почерком выписывал на бумаге буквицы алфавита, натужно сопя и считая их в уме из опасения ошибиться. Возился он с поручением довольно долго. Отец Феона в это время неспешно листал страницы «Географии» Помпония Мелы[100], подаренной ему когда-то старцем Прокопием. Наконец Маврикий закончил и показал наставнику результаты своих усилий:

Б, В, Г, Д, Ж, Ѕ, З, К, Л, М, Н, П,Р, С, Т, Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, Ѯ, Ѱ, Ѳ

– Молодец! – похвалил его Феона, бегло окинув взглядом работу послушника. – А теперь напиши свое имя, меняя верхние буквы на нижние и наоборот.

Маврикий живо заскрипел пером, бубня себе под нос:

– Кси… слово… буки…

Закончив, он придвинул тетрадь Феоне и вопросительно посмотрел на него. На листе были старательно выведены два слова: МАВРИКIЙ и ѮАСБИШIЙ.

– Поздравляю, мой друг, – улыбнулся монах, – ты только что написал свою первую «тарабарскую грамоту»[101].

– И все? Так просто? – воскликнул Маврикий, голос его задрожал от восторга и нахлынувшего вдруг чувства сотворения чего-то, доселе ему неподвластного и неведомого.

Феона сдержанно потрепал послушника по плечу и еще раз бросил взгляд на зашифрованную им надпись.

– Просто, говоришь? Нет, брат Маврикий, это не просто! Ты освоил тарабарскую грамоту, а есть еще мудрая литорея и монокондил, тайнопись «решетка» и тайнопись в квадратах[102]. Вообще, «затейным письмом» на Руси уже лет четыреста удивить нельзя. Существуют десятки, а может, и сотни способов сделать послание понятным лишь тем, кому оно предназначено, но это значит, что есть и те, кто с этим душевно не согласен. В наше время секреты долго не живут. Глаза и уши, охочие до чужих тайн, найдутся всегда.

– А если придумать такую тайнопись, которую никто не разгадает и даже не поймет, что это такое? – прошептал наивный инок, с надеждой глядя на наставника.

Отец Феона ладонью разгладил седеющую бороду и, закрыв тетрадь, посмотрел на Маврикия с неожиданным интересом.

– Лучшее место для хранения тайн – собственное неведение, – сказал он, убирая тетрадь обратно за иконы, – впрочем, ты догадался о главном: как правило, надежно сокрытое многократно лучше хорошо зашифрованного. Лет сто назад один монах-бенедиктинец по имени Иоганн Тритемий назвал сей способ стеганографией[103].

Маврикий, чья вера в беспредельность знаний наставника была сродни религиозному поклонению, не мог удержаться от вопроса.

– А что это, отец Феона? – спросил он, ерзая на лавке.

– Как тебе сказать, чтобы ты понял? – задумался монах, подбирая нужные слова. – Ну вот, если тайнопись скрывает содержание послания, то стеганография скрывает сам факт его существования. Понимаешь? Его как бы нет.

– Ишь ты! – восхитился Маврикий. – Видать, головастый мужик был этот Терентий?

– Тритемий, – улыбнулся Феона, – он придумал только название, а самому способу уже тысячи лет. Читал я у Геродота в его «Истории», что хитроумные греки писали сообщение на бритой голове раба, а когда волосы отрастали, то отправляли его получателю, который вновь его брил и читал доставленное сообщение.

– Вот ведь протобестии! – всплеснул руками изумленный послушник. – А как еще?

– Пишут письма чернилами из лимонного сока и артишоков. Их пока у свечи не подержишь, не видно. Много чего придумано! Помню во время осады Смоленска задержали мы торговку литовскую с корзиной сырых яиц. Шла она в лагерь велижского старосты пана Гонсевского, несла ему послание от осажденных ляхов. О ней человек с той стороны заранее сообщил. Торговку эту мы, прости Господи, разве что шкуркой внутрь не вывернули и ничего не нашли. А она твердит, что ничего не знает. Кабы не лазутчик, отпустили бы с миром, а так подняли на дыбу, тут она и призналась. Послание ляхи в сыром яйце спрятали.

– В яйце? Да как такое может быть?

Наверное, в первый раз Маврикий не поверил наставнику, видимо, полагая, что тот решил над ним пошутить. Но Феона шутить и не думал.

– Может, Маврикий! Еще и не такое может…

– Благословите, святые! – раздался за дверью громкий, трескучий, как гороховая погремушка, голос отца будильника.

– Бог спасет тебя, отец Игнатий, – живо ответил отец Феона и удрученно погрозил Маврикию кулаком.

В приоткрытую дверь просунулась кислая физиономия отца будильника.

– Отец Феона, что же ты сам не спишь, да еще глупендяя этого подле себя держишь? Уже первые петухи пропели[104]. Неужто до утрени[105] сидеть собрался?

– Спаси Христос, отец Игнатий, – поклонился Феона монаху и почти силой выставил расстроенного послушника из своей кельи. – Ну Маврикий, довел-таки до греха! – сказал он в сердцах. – Иди с Богом! Завтра поговорим.

Выпроводив посторонних, отец Феона встал на колени перед иконами и троекратно размашисто осенил себя крестным знамениием, от которого огонек лампадки яростно затрепетал на фитиле.

– Боже, милостив бу́ди мне, грешному. Созда́выи мя, Господи, и помилуй мя. Без числа согреши́х, Господи, помилуй и прости мя грешнаго…

Отправив Маврикия спать, отец Игнатий неспешно шел по пустынному коридору братского корпуса, тихо под нос напевая пятидесятый «Покаянный» псалом. Страдающий постоянной бессонницей монах никогда не спал ночью, благополучно совмещая свой недуг с работой монастырского будильника. Он шел, держа в руках маленький масляный светильник, почти ничего не освещавший уже в паре шагов от него, что, впрочем, Игнатия никак не трогало. Он мог ходить здесь с закрытыми глазами. Он знал здесь каждый поворот, каждую выбоину, каждый кирпич в стене и каждую скрипучую доску расшатанного пола. Годы бессонных ночей довели его действия до автоматизма. Уже дойдя до поворота, он неожиданно заметил, что коридор осветился тусклым светом. Кто-то пока незримый приближался к нему с другой стороны.

– Эй, кого тут нелегкая по ночам носит? – сердито воскликнул Игнатий, подняв светильник над головой и подслеповато вглядываясь в сумерки.

Свет с той стороны мгновенно погас. Игнатий поспешил за угол. Темный коридор был пуст, но монах готов был побожиться, что слышал чье-то тяжелое дыхание рядом с собой.

– Что за шутки? – неуверенно промолвил он, озираясь по сторонам. – Маврикий ты, что ли? Я вот отцу наместнику-то расскажу про твое озорство!

В ответ ему была тишина. Даже чужое дыхание больше не слышалось. Краем глаза Игнатий заметил, как по стене промелькнула большая тень и мгновенно растворилась во мгле. Не отличавшийся особенной храбростью Игнатий тем не менее ринулся за тенью, полагая, что настигнет нарушителя монастырского устава где-то возле книжного хранилища, за которым была глухая стена без окон и дверей. Однако тень, бесшумная и проворная, еще раз промелькнув в неровном свете масляного светильника, просто растворилась в плотной тьме арочных переходов старинного здания. Изумленный и изрядно напуганный Игнатий неуверенным шагом прошел еще несколько шагов и нос к носу столкнулся с иноком Епифанием, словно призрак возникшим перед ним. От неожиданности Игнатий заорал в полный голос и выронил масленку из рук, однако Епифаний необычайно ловко поймал ее в свою открытую ладонь, даже не пролив масла, и протянул Игнатию со словами:

– Осторожно, отче!

– Спаси Христос, брат Епифаний, – ответил пришедший в себя будильник и, оправив рясу, спросил, подозрительно щурясь: – Что же ты, честной брат, ко сну не отошел?

– Молился я, отец Игнатий, – ответил Епифаний, потупив глаза, – совсем было собрался опочивать, как услышал твой голос и пошел узнать причину тревоги.

– А больше ты никого тут не видел?

Епифаний внимательно посмотрел в глаза отца будильника и отрицательно покачал головой:

– Не видел, отче.

– Ну и ладно, – проворчал Игнатий, махнув рукой, – иди, брат Епифаний, отдыхай, скоро уж на службу подниму.

И добавил, сокрушенно пожимая плечами:

– Что за ночь такая? Половина монастыря не спит!

Они степенно раскланялись и разошлись в разные стороны. На коридоры братского корпуса опустилась плотная ночная мгла.

Глава 8

Отец Феона в лазоревом кафтане с горностаевым подбоем стоял в подклете[106] Покровского собора Суздальского Свято-Покровского монастыря, опершись плечом об одну из двух приземистых колонн, деливших помещение старинной усыпальницы почти пополам. На другой стороне крипты, за рядом из семи каменных гробниц собралась небольшая группа людей, пришедших сюда явно не из праздного любопытства. Игуменья Ольга, не обращая внимание на пронзительную ноябрьскую стужу, проникающую в склеп снаружи из-за неплотно прикрытой дубовой двери, неспешно прошла между гробницами княгинь Марии Волоцкой[107] и Евдокии Старицкой[108]. Остановившись напротив отца Феоны, она ударила жезлом настоятельницы по заметно стертой кладке каменного пола и жестом поманила остальных за собой. Невысокий, плотно сбитый князь Иван Иванович Шуйский по прозванию Пуговка, младший брат сведенного ближними боярами с престола и выданного полякам царя Василия, поеживаясь от холода, решительно пошел первым. За ним пошли остальные: его невестка, бывшая царица Мария с мамкой-кормилицей, держащей на руках плотно спеленатую теплыми одеялами новорожденную царскую дочь, да пара дворовых слуг князя Ивана с масляными светильниками в руках, освещавшими обширный и мрачный подклет собора. Обойдя могилы знатных затворниц, обретших здесь вечный покой, пришедшие сгрудились подле невысокой раки с затертыми до полной нечитаемости словами на каменной плите.

– Кому принадлежал этот склеп раньше? – подозрительно щурясь, спросил князь Иван, водя рукой в тонкой кожаной перчатке по могильному камню.

– Точно не скажу, – холодно ответила игуменья, зажигая свечи в напольном подсвечнике, – было это задолго до того, как я приняла обитель. Ходило предание, будто после того, как царь Василий Иванович постриг в монахини жену свою Соломонию, виня ее в бесплодности, то уже в черницах понесла бывшая царица и родила сына, нареченного Георгием. Говорят, государь Иван Васильевич Грозный басню сию хорошо знал и искал старшего, сводного брата своего. Вот потому и понадобилась Соломонии подложная могила, дабы ищеек царя со следа сбить. Так ли то было на самом деле? Не берусь судить. Правды не знаю, а врать не хочу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

1534 г. от Р. Х.

2

Государь и великий князь всея Руси в 1505–1533 гг. Отец Ивана IV Грозного.

3

Боярин и воевода на службе у великого князя Московского Василия III (умер в 1534 г.).

4

Князь, боярин (с 1522 года). Троюродный брат царя Ивана Васильевича Грозного. Был женат на дочери боярина князя Михаила Даниловича Щенятева, от брака с которой имел одного сына Ивана (ум. в 1542 г.).

5

Вторая жена Московского великого князя Василия Ивановича, мать Ивана Грозного, регент на время малолетства (ок. 1508 – 4 апреля 1538).