Нерусский Александр Грин

Глава I. Шляхтич

В справочниках указано, что отцом писателя Александра Грина был польский шляхтич Stefan Hryniewski (1843–1914). Он двадцатилетним участвовал в восстании поляков 1863-64 гг. против господства России, и его приговорили к бессрочной ссылке в Колывань Томской губернии. Позже ему разрешили переехать в Вятскую губернию. В России его называли «Степан Евсеевич Гриневский». В 1873 году он женился на 16-летней русской медсестре Анне Степановне Лепковой (1857–1895). Будущий писатель Александр Грин, их первенец, родился 11 (23) августа 1880 в городе Слободском Вятской губернии, по отцу являясь польским шляхтичем.

Дадим немного сведений о восстании. Начавшись в январе 1863, оно весной стало охватывать всё новые районы. Во множестве появлялись повстанческие отряды с правильной военной организацией, они одержали ряд побед. Передовые люди Европы сочувствовали угнетённым полякам. С февраля – марта 1863 на помощь восставшим стали прибывать добровольцы. К декабрю более 600 человек прибыло из Италии, более 1000 – из Венгрии, от 100 до 300 человек – из Франции. Всего же общая численность людей, поддержавших восстание на всей охваченной им территории, распределялась так. В Царстве Польском в разное время были членами повстанческих отрядов и оказывали различного вида помощь восставшим от 150 000 до 400 000 человек. В Северо-Западном крае от 72 000 до 77 000 человек. В Юго-Западном крае лишь чуть более 3000 человек.

Российская власть, создав особые отделы Варшавско-Венской, Варшавско-Бромбергской и Варшавско-Петербургской железных дорог, предоставила начальникам отделов право судить захваченных с оружием в руках полевым судом и приводить в исполнение смертные приговоры. Командующий войсками в Северо-Западном крае М.Н. Муравьёв прибегал к публичным казням, чем заслужил титул: Муравьёв-Вешатель. Всего на территории, охваченной восстанием, с 1863 по 1865 привели в исполнение около 400 смертных приговоров. На рынке местечка Соколув-Подляски 11 (23) мая 1865 года, на глазах десяти тысяч человек, были казнены полевой командир Станислав Бжуска и его заместитель Франтишек Вильчинский.

Похожим было подавление польского восстания 1830-31 гг., о котором Лев Толстой в рассказе «За что?» написал: «Только люди, испытавшие то, что испытали поляки после раздела Польши и подчинения одной части ее власти ненавистных немцев, другой – власти еще более ненавистных москалей, могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30-м и 31-м году, когда после прежних несчастных попыток освобождения новая надежда освобождения казалась осуществимою».

Толстой говорит о судьбе участников восстания: «Росоловский, так же как и Мигурский, так же как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились, – поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в солдаты в тот же батальон, где был Мигурский».

Читаешь, как несчастных, обнажённых по пояс, тащили меж рядов солдат с розгами, которые со свистом рассекали воздух и рвали человеческую кожу, и повторяешь вопрос Толстого: «За что?» За то, что они хотели быть тем, чем родились, – поляками.

Прочитав это, нетрудно представить, что на протяжении жизни чувствовал к российской власти Stefan Hryniewski, загнанный в глушь чужбины до конца дней и вынужденный служить бухгалтером земской больницы. Понятно, о чём он говорил со своим сыном. Тот с ранних лет осознавал цели восстания, идеалы восставших и не мог не расти в неприятии места и среды, назначенных его отцу в наказание. Отец пил горькую, сын читал запоем книги о приключениях в дальних краях. В «Автобиографической повести» Александр пишет: «После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского – моего дяди по отцу – в числе прочих вещей отец мой привез три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках; но было порядочно книг и на русском (русские книги на третьем месте, как бы в нагрузку – И.Г.)»

По словам Александра, поиски интересного чтения были для него «своего рода путешествием» – то есть бегством из вятской глубинки. Он по-детски бунтовал. Учителя реального училища, читаем, говорили:

«– Гриневский способный мальчик, память у него прекрасная, но он… озорник, сорванец, шалун».

В повести написано: «почти не проходило дня, чтобы в мою классную тетрадь не было занесено замечание: «Оставлен без обеда на один час». Отметка его поведения была всегда 3. Из-за неё он был исключён из училища на год. Грин сообщает: играть он любил больше один, «меня сверстники не любили; друзей у меня не было». По возвращении в училище он посвятил учителям, служащим ненавистного ему российского государства, стишки злее некуда, давал их читать ученикам. Один из них передал учителю листок со стишками. Ученик этот, пишет Грин, был поляк, сын пристава. Однако… Поляки, как видим, были разные, не каждый осознавал себя шляхтичем.

Александра исключили из училища навсегда.

«В гимназию меня отказались принять. Город негласно выдал мне уже волчий, неписаный паспорт. Слава обо мне росла изо дня в день».

Глава II. Проклятие Пантелеевым

Грин стремился из невыносимых для него мест на юг, пытался стать моряком в Одессе, потом отправился в Баку, искал прибежища и в иных краях, но он с его независимой душой польского шляхтича не вживался в российскую действительность. Стал солдатом в Пензе в 213 Оровайском резервном батальоне. Владимир Сандлер, исследователь творчества Грина, обращался к документам, которыми располагал. В «Послужном списке» солдата записано:

«1902 год. Март, 18-го: зачислен в батальон рядовым. Июль, 8-го: исключен из списков батальона бежавшим. Июль, 17-го: зачислен в списки батальона из бегов. Июль, 28-го: предан суду. Ноябрь, 28-го: исключен из списков батальона бежавшим».

Остались показания ефрейтора, которому показали фотографию Грина:

«В предъявляемой мне фотографической карточке я признаю Александра Степанова Гриневского, бывшего со мной в одном взводе; который в 1902 году служил в первой роте и в первом взводе рядовым около года и затем бежал из батальона приблизительно в последних числах октября или же в первых числах ноября месяца и после того разыскан не был. За время служения в батальоне Александр Гриневский вел себя скверно и совершил несколько серьезных выходок, из которых помню одну: когда нашу роту повели в баню, Гриневский разделся… повесил на полку свои кальсоны и объявил, что это знамя Оровайского батальона. Гриневский всегда ослушивался начальства и был за это часто подвергаем дисциплинарным взысканиям».

Вывесить напоказ свои кальсоны и объявить, что это знамя батальона. Можно ли более открыто и издевательски выразить презрение к русской армии?

Грин вступил в организацию социалистов-революционеров (эсеров), и понятно – почему. Видные руководители польского восстания 1863-64 гг. Ярослав Домбровский, Сигизмунд Сераковский, Зыгмунт Падлевский, Станислав Бобровский и Валерий Врублевский были связаны с русскими революционерами «Земли и воли». Дабы отвлечь русские карательные войска от Польши, предпринималась попытка поднять восстание в Поволжье. По плану, поднятое в Казанской губернии восстание должно было охватить Нижнее Поволжье, Урал, Дон, а затем соединиться с польским восстанием. По доносу провокатора заговор раскрыли. Тридцать одного подпольщика предали военному суду: пятерых расстреляли, остальных отправили на каторгу.

Эсеры являлись наследниками «Земли и воли», они были самыми дерзкими борцами с самодержавием, совершали покушения на его приспешников. По всему вышесказанному, они не могли не привлечь Грина, имевшего свои счёты шляхтича к русской власти.

Обратимся к наследию писателя: А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах. Библиотека «Огонек», издательство «ПРАВДА», Москва, 1965. В первом томе в Примечаниях Владимира Сандлера сказано, что дебютом Грина стал рассказ «Заслуга рядового Пантелеева», написанный летом 1906 и осенью изданный за подписью А.С.Г. «в качестве агитброшюры для солдат-карателей. Весь тираж был конфискован в типографии и сожжен полицией. Автор до самой смерти считал свое первое произведение погибшим, однако в 1960 году один экземпляр брошюры был найден в материалах «Отдела вещественных доказательств Московской жандармерии за 1906 г.» (ЦГАОР).

В рассказе описывается подавление крестьянских волнений во время Первой русской революции. Дело происходило в западных губерниях, поскольку поместье, куда прибыл батальон, названо «графской экономией». Крестьяне, впрочем, говорят по-русски. Их стали бить прикладами, колоть штыками, и автор указал:

«– Братцы, родимые, бью-у-ут! – раздался не то крик, не то вой среди баб».

Автор пишет, что рядовой Василий Пантелеев, «разгоряченный и возбужденный, чувствовал прилив решимости и отваги. Сейчас он готов был резать, стрелять, колоть».

Вскоре и дошло до стрельбы:

«Треск залпа потряс воздух… Повалились убитые и раненые, судорожно хватая руками землю… Остальные в безумном ужасе бежали вдоль улицы… Стоны, полные безумного ужаса, огласили воздух. Все металось, бежало… Трупы лежали неподвижно, и алые лужи крови подтекали под них…»

Затем произошло то, что доставило Василию Пантелееву унтер-офицерские нашивки и денежную награду. Офицер крикнул ему:

«– Рубль на водку – подстрели вот этого мерзавца, что прогуливается! Вон того, видишь? Ну, живей!

Василий прицелился и выстрелил. Пуля ударила человеку в спину. Парень как-то нелепо взмахнул руками и, схватившись за голову, бросился бежать, но через 5–6 шагов упал и так остался лежать».

Можно ли сомневаться, что автор представляет не только 1906 год, но и то, как подавлялось польское восстание 1863-64 гг.? Рассказ – проклятие Пантелеевым, подкрепляемое строками:

«А ночью село пылало, охваченное огнем. Громадные языки пламени лизали крестьянские крыши, и черный дым высоко летел к небу. Тушить пожар было запрещено. Сонные и хмельные солдаты стояли возле каждой избы, и пламя кровавым блеском играло на их штыках».

Рассказ – откровенный, острый акт борьбы с российским государством. Таким оказался первый шаг Грина в литературе.

Глава III. Казаки-убийцы

Действия русских карателей в Прибалтике воссоздаёт рассказ Грина «Случай», напечатанный в газете «Товарищ» от 25 марта (7 апреля) 1907 года. Под этим рассказом, сообщает в Примечаниях Владимир Сандлер, впервые появляется подпись «А.С. Грин».

Осенней ночью законопослушный крестьянин Отто Бальсен запряг свою лошадь: его жена Анна при смерти, и он надеется привезти к ней доктора. Причиной своего горя Бальсен считает волнения в крае, говоря младшему брату: «Гибнут все хорошие люди!..», сокрушаясь: «Где кузнец Пельт? Где Аренс, учитель? Где Мансинг, аптекарь? Один убит… А других что ждет? А что они сделали? Будь Мансинг здесь, Анна, быть может, была бы здорова…»

Крестьянин в отчаянии: «Что стало с краем? Еще такой год, и мы будем нищие! Мы, Бальсены!..» Истекший год оставил «тяжелые воспоминания. Деревня обезлюдела: кто разорился, кто исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные постои, реквизиции, вечный страх перед кулаком и плетью… Обыски, доносы… Жизнь сделалась адом».

Бальсен вышел из дома, тихо притворив дверь. Он проехал в повозке утонувший во тьме лес, вынул старинные серебряные часы, зажёг спичку. Стрелки показывали 12. Ещё часа полтора езды до города, и к пяти утра он, пожалуй, успеет вернуться домой. Вдруг крестьянин услышал, что навстречу кто-то едет. Он прислушался и, опасаясь, что это могут быть грабители, которых много развелось в последнее время, свернул с дороги на рыхлое кочковатое жнивьё.

Топот приближался, «повозку быстро окружили темные силуэты людей, сидящих верхом, с винтовками за плечами. Их было много, и Бальсену стало ясно, что это один из казачьих разъездов, бродивших вокруг Вендена».

Казак спросил:

«– Куда путь держишь, дружище?

– В город, – неохотно ответил Бальсен, нетерпеливо пожимая плечами. – И очень тороплюсь.

– А чего же ты торопишься? – спросил другой казак и захохотал громким, резким смехом. – Дюже же ты торопишься, засев у середь поля!»

Казак «подъехал к офицеру и начал что-то говорить ему, оглядываясь на крестьянина.

– Ты думаешь? – спросил офицер, зевая.

– Так точно. Стоить у середь поля…

– Куда едешь? – сердито крикнул офицер.

– В город, господин начальник, – ответил Бальсен, снимая шапку. – За доктором. У меня очень больна жена…

– Откуда?

– Из Келя… Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен…

– А есть у тебя паспорт?

– Паспорт я забыл дома, господин начальник, – сказал Отто. – Но вы уж, пожалуйста, пропустите меня. Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный человек».

Офицер приказал обыскать его, при свете фонарика рассматривал рецепт, тщательно осмотрел часы и бумажник. «Наконец офицер сказал что-то сквозь зубы, передавая вещи Бальсена казаку, и крупной рысью скрылся в темноте». За ним уехали казаки, кроме четверых.

Затем следует сцена расстрела. Бальсена связали, он отчаянно вскрикнул.

«– Не прыгай, до города далеко, – апатично сказал казак, сидевший верхом. – Что толку? Все равно, брат, помирать когда-нибудь…»

Примечательны ещё строки:

«– Не копайся, Данило, – сказал верховой. – Вы, черти!.. Чего томить человека?!

Темные фигурки отошли на несколько шагов и остановились. Бальсен видел, как сверкнули длинные красные огоньки».

Глава IV. Нутро рабского войска

О том, что делается в самой армии, Грин поведал в рассказе «Тихие будни». Солдат Соткин вызвал ненависть фельдфебеля тем, что чистил ему сапоги хоть и не морщась, но не со «сладострастием угодливости». Придирки следовали за придирками, травля ужесточалась, и пришло время, когда фельдфебель отвёл солдата в кусты и остановился.

«– Учили нас, бывало, вот так, – сказал он, деловито и не торопясь ударяя изо всей силы Соткина по лицу; он сделал это не кулаком, а ладонью, чтобы не оставить следов. Голова Соткина мотнулась из стороны в сторону. Оглушенный, он инстинктивно закрылся рукой. Фельдфебель, круто повернув солдата за плечи, ткнул его кулаком в шею, засмеялся и спокойно ушел».

Соткин знал истории солдат, которых затравили до каторги; «это происходило в такой последовательности: светлый и темный карцер, карцер по суду, дисциплинарный батальон, кандалы». Ему «трудно было ожидать перемены ветра», и он бежал.

В рассказе «История одного убийства» Грин дал детальное описание издевательств, каким ефрейтор по фамилии Цапля подвергал рядового Банникова, услужливого смирного человека. В конце концов тот оказался доведён до предела и, находясь на посту, воспользовался тем, что мучитель, заигравшись, подполз к часовому в темноте. Банников пронзил ему голову штыком.

Вещь была напечатана в 1910 году в книге «Рассказы», том 1, СПб., изд. «Земля». Рассказ «Тихие будни» вышел: журнал «Современник», N 10, 1913. Мы привели эти произведения для того, чтобы не оставалось сомнений в том, как Грин относился к русской армии, из которой бежал, подобно своему герою Соткину.

В 1907 году в журнале «Трудовой путь», N 5, был опубликован рассказ Грина «Марат» об индивидуальном терроре.

Глава V. Герой – поляк!

Персонаж, от чьего имени ведётся рассказ, и его спутник – «товарищ мой, приговоренный к смерти», – видя за собой слежку, делают вид, что прогуливаются, и им удаётся обмануть филёров. Рассказчик передал товарищу бомбу, которую тому предстоит бросить в некое высокопоставленное лицо. Товарищ говорит, что совершенно спокоен и уверен в успехе: «Ваш гостинец я немедленно отнесу к себе, а вы идите домой и позовите, пожалуйста, Евгению с братом. Пусть нас будет только четверо… Мне хочется покататься на лодке и посмотреть на их хорошие, дружеские лица… Так мне будет легче… Хорошо?»

Он влюблён в Евгению, догадывается читатель; она и её брат Кирилл – тоже революционеры, но не сторонники террора. Они не знают о предстоящем покушении. А идущий на него не может не высказаться, когда четверо катаются в лодке. Девушка сказала о пропаганде, а он «снисходительно улыбнулся углами губ.

– Слыхали. А знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если ее нет, то… и ничего нет. Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля затрепетала бы от страха».

Брат девушки Кирилл захохотал и напомнил, что произнёсшего это «так и звали: «Маленький Марат». Ему всё крови! Больше крови! Много крови… Кр-рови, Яго!.. Тигра лютая!»

Рассказчик сообщает, что лицо того, о ком это сказано, осталось совершенно равнодушным. «Но через мгновение он живо повернулся всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я невольно насторожился, почуяв новые струны в этом хорошо мне знакомом сердце.

– Да! пусть ужас вперит в них слепые, белые глаза!.. Я жестокость отрицаю… Но истребить, уничтожить врагов – необходимо! С корнем, навсегда вырвать их! Вспомните уроки истории… Совсем, до одного, навсегда, без остатка, без претендентов! Чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала в жилах народа. Вот что – революция! А не печатанье бумажек. Чтобы ни один уличный фонарь не остался без украшения!..»

Это возгласы – из сердца, из глубины души самого Грина. Это та ненависть, которая клокотала в нём, подростке, и выплеснулась в презлые стихи об учителях, а позже привела его к эсерам с их индивидуальным террором.

На читателя воздействуют переживания рассказчика, ждущего покушения, совершить которое ушёл его товарищ. «Ожидание победы боролось где-то далеко внутри, в тайниках сознания с тяжестью больной, бьющей тоски». Победа – удавшееся покушение, но она почти наверняка означает гибель покушавшегося. Оттого тоска «росла и крепла, и тяжелые, кровяные волны стучали в сердце, тесня дыхание».

Симпатии автора отданы террористу – он вошёл в комнату рассказчика и «остановился в дверях, измученный и слабый, торжественно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была в порядке, и это обстоятельство не казалось мне странным и удивительным. Он сделал, и не только несмотря на это, а вопреки этому – уцелел. Все остальное было пустяки. Раз совершилось чудо, – одежда имела право остаться чистенькой. Я держал его за руки выше локтей и изо всей силы тряс их, захлебываясь словами. Они кипели в горле, теснясь и отталкивая друг друга».

Обратим внимание ещё на одну деталь: «Первое, что я увидел, – это его улыбку, сокрушенную и мягкую».

Рассказчик думал, что покушение удалось, но услышал:

«– Сегодня ничего не было. Значит, придется завтра…»

Почему же? Почему?

«Он зажмурился, крепко стиснул зубы и тихо, раздельно роняя слова, ответил:

– Он был не один… Там сидела женщина и еще кто-то… Не то мальчик, не то девочка… Длинные локоны и большие капризные глазки…»

Террорист не бросил бомбу в карету, вопреки своим страстно высказанным накануне словам о том, что необходимо истребить, уничтожить врагов – всех до одного, без остатка, без претендентов, чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала в жилах народа.

Приговорённый к смерти, идущий на смерть революционер не убил врага, ибо не желал отнять жизнь у его жены и ребёнка. Для террориста – это высшая форма благородства. Марат благороден!

Но, может быть, он сдрейфил, прикрывшись причиной, что враг был в карете не один? Но нет. Рассказчик сообщает:

«Когда на следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел, как пчелиный улей, я догадался, что на этот раз – он был один…»

Революционера зовут Ян. Это традиционное польское имя. Ненависть поляка не просто к самодержавию, а к тирании, топчущей его нацию, такая, какой не может быть у русских Кирилла и Евгении. Кирилл в лодке поёт русскую народную песню «Меж высоких хлебов затерялось», которой стало стихотворение Некрасова «Похороны», а о Яне говорит, хотя больше в шутку, – «тигра лютая». Но тот окажется прекрасен своим благородством. Поляки прославились их гордостью, а гордый не бросит бомбу в карету, в которой едут женщина и ребёнок. Грин знал, кого воспеть.

Глава VI. Малинник Якобсона

Показав русских солдат, офицеров, казаков, Грин представляет русского человека из самых низов. В 1910 году в N 73 журнала «Всемирная панорама» увидел свет рассказ «Малинник Якобсона». Русский голодный бродяга Геннадий с завистью смотрит на жизнь чистого уютного эстонского городка, где оказался, просит хлеба у сидящего перед своим домом старика-эстонца. Его портрет нарисован с симпатией: «Лицо, изъеденное ветром и жизнью, пестрело множеством крепких, добродушных морщин».

Геннадию дают хлеба, съев который, он видит позади дома за забором малиновый сад. Уже описание забора передаёт прелесть этого уголка. Низ щелей меж досками «скрывался в репейнике и крапиве, середина зеленела изнутри, и изнутри же верхние концы щелей пылали нежным румянцем, словно там, в огороженном небольшом пространстве, светилось вечерней зарей свое, маленькое, домашнее, пятивершковое солнце».

Это «домашнее солнце» – символ творения, которое зажёг неустанным трудом и заботой его созидатель. Деталь прекрасная. Впечатляюще дана реакция чужака:

«Угрюмое любопытство бездельника, которого раздражает всякий пустяк, подтолкнуло Геннадия». Любовно ухоженный уголок благополучия будит у бродяги злобу, он перелезает через забор. «Оборванный, исхудавший, трясущийся от ненависти и страха, он напоминал крысу, облитую светом фонаря во тьме погреба», – пишет Грин. Обратим внимание, что персонаж – бездельник и подобен крысе.

Геннадий бросается уничтожать сад: «через две-три минуты малинник напоминал вороха разбросанной, гигантской соломы». Бродяга хочет убежать, но перед ним Якобсон: «Горло старика клокотало и всхлипывало, как у человека с падучей, он хотел что-то сказать, но не смог и бешено обернулся к искалеченным кустам сада. Тогда Геннадий увидел, что рыжие вихры Якобсона тускнеют. На голову старика садилась таинственная, белая пыль: он быстро седел».

Старик поседел, глядя на своё уничтоженное творение, – малинник, чьё изобилие сочных ягод только что пронизывало солнце.

Нам рассказали, как крестьян западной губернии убивали русские солдаты, мы прочитали, как мирного прибалтийского крестьянина расстреляли казаки. Теперь мы видим – малинник эстонца уничтожил русский бродяга. Грин последователен.

Глава VII. Победа Петра Шильдерова

Грин считал, что русский, чтобы вызвать восхищение, должен перестать быть русским. Пётр Шильдеров – так назвал писатель героя рассказа «Далекий путь», впервые напечатанного под названием «Горные пастухи в Андах» в литературном приложении к журналу «Нива» в 1913 году. Фамилия образована от немецкого слова Шильдер / Schilder (вывески). Этого человека встретил в горах Южной Америки, в Андах, русский путешественник, от имени которого ведётся рассказ. Пётр Шильдеров не обрадовался соотечественнику, поначалу сказав:

«– Я – здешний и не понимаю вас».

Но рассказчику всё-таки удалось «разговорить» его, тот поведал свою историю. Сообщив, что его звали (не зовут, а звали) Пётр Шильдеров, он сказал: «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов мертвенной, унылой наружности – казенных учреждений».

Человек служил столоначальником в Казённой Палате, то есть был обеспечен. Он добавляет штрихи к характеристике города, говоря о жилых домах: «Деревянные дома, выкрашенные в серую и желтую краску, напоминали бараки умалишенных. Осенью мы тонули в грязи, зимой – в сугробах, летом – в пыли».

Кто окружал героя рассказа? «Общество, доступное мне, состояло из людей-моллюсков, косных, косноязычных, серых и трусливых мужчин».

В уста Петра Шильдерова Грин вкладывает слова:

«Разнообразие земных форм вместо глухой русской равнины казалось мне издавна законным достоянием всякого, желающего видеть так, а не иначе. Я не люблю свинцовых болот, хвойных лесов, снега, рек в плоских, как иззубренные линейки берегах; не люблю серого простора, скрывающего под беспредельностью своей скудость и скуку».

То, чего не любит герой, очень похоже на места, где находился в бессрочной ссылке отец Грина и где родился и рос писатель. Напоминают они и край, куда ссылали его самого. Через созданный им образ он выражает собственные чувства.

Герой рассказывает, как подействовала на него картинка «Горные пастухи в Андах», и объясняет: «Невыразимая тоска овладела мной, как будто чудесной силой был вырван я и брошен из этих мест, полных красоты, величия и свободы, в рабство и нищету». Вести жизнь чиновника значило для него жить в рабстве и в нищете общения, в духовной нищете. И он оказался в плену своего желания быть там, куда потянуло его всей душой, где он «нашел вторую, настоящую родину».

Грин выделяет названием «Разрыв» главку, посвящённую тому, как Пётр Шильдеров вырвался из России. Тёплым июльским вечером он сидел у ворот своего дома на лавочке, напротив возвышалось здание исправительного заведения, из его решетчатых окон пахло кислой капустой и кашей. Жители улицы, которая зовётся Косой улицей, сидели на лавочках и «грызли в идиллическом настроении семечки». Арестанты в здании напротив запели «Отче наш». «Торжественные звуки молитвенного пения создавали в тишине вечера настроение благости и покоя».