Манюшка

Ольга Бруснигина

Манюшка

Глава 1

Утренний осенний туман накрыл маленькую деревушку. Над гладью мутного пруда он висел как большое белое покрывало. Промозглый северный ветер обрывал последние листы с деревьев и устилал слякотную землю. Дождя в эту осень выпало больше обычного. Земля пропиталась влагой, была жидкой и вязкой.

Рассвело. Кое-где сонно мычали коровы, гавкали громогласные псы, просыпались первые петухи и начинали возвещать о наступлении нового дня. Но люди в деревне спали, ветхие избенки молчали.

В это унылое время на деревенском прогоне показалась колесная повозка. Старая, рыжая лошаденка с трудом тянула телегу. Каждый шаг затруднен обилием налипшей на копыта жидкой грязи. Телега выглядела не лучше – деревянные колеса были густо обмотаны не только грязью, но и красной глиной. На особо сложных участках пути, повозка застревала в глубоких колеях, и приходилось туго. Лошадка притомилась, но почуяв человеческое жилье, следовала по намеченному пути, ожидая скорейший отдых и корм.

Путешественников двое. Кроме возничего, совсем юная девушка. Чтобы не замерзнуть от студеного ветра, она завернулась в теплый овечий тулуп, который был явно с чужого плеча. Такие носили зимой мужчины: овчинные шкуры грубой выделки сшивали мехом внутрь. Запах от таких шуб неприятный, кислый, зато это – единственная защита от холода. На голове у попутчицы бурый шерстяной полушалок выцветший и побитый молью. Пальтишко – залатанное, местами с заплатами другого цвета. Вся одежда показывала, что она из бедной семьи, может даже нищей. Свесив худенькие ножки в лапотках, молодица смотрела на дорогу.

Спутник, наоборот, добротно одет: длинное суконное пальто, меховая шапка, сапоги. Глядя на них можно подумать, что это чужие друг другу люди.

– Тпру окаянная, стой! – прокричал мужчина, дернул за вожжи. По команде лошадка послушно встала и замерла, при этом продолжая раскачивать хвостом в память о жгучих насекомых, преследовавших все лето. Стоять скотинка спокойно не могла, то и дело переминалась с ноги на ногу, дергала головой, громко фыркала.

– Ишь расходилась! – крикнул мужчина на бедное животное, будто ждал ответа.

Настроение у возничего далеко не радужное, поэтому скверное расположение духа вымещалось на безропотном животном. Еще раз, вздернув вожжи для оснастки, махнул кобылку по боку прутом.

«Гори все синим пламенем – подумал про себя, – так лучше будет!»

– Ну вот, родимая, добрались! – оглянулся на девушку, – теперь надо угадать в коем доме тетка Катя живет. Спят покуда все, обождем маленько. Подремли, после разбужу. Поди, устала?

Девчонка не ответила, лишь тяжело вздохнула, прилегла в телеге на бочок. Заснуть не смогла, волновалась шибко. Никогда не приходилось уезжать от родимых мест.

В деревне не нравилось: серо, убого, домов мало, грязь кругом, сплошные леса без конца и края. В уездном городке, где до этого жили, гораздо устроеннее: дома из кирпича, церковь, фабрика, лесопилка.

Мужчина обошел упряжь, покачал головой, оценивая необходимость чистить колеса. Недолго думая, сходил в близлежащий березняк и вернулся с большой острой палкой. Нехитрым приспособлением принялся отковыривать грязь с телеги, то и дело, проклиная всеми чертями особенности местных дорог.

Через два дома от прогона стал подниматься скрипучий колодезный журавль, зазвенели ведра.

Встрепенулся:

– Машутка, бери пожитки! Авось повезет!

Девица сбросила тулуп, взяла небольшой узелок, после ловко соскочила с телеги и поспешила вслед за ним.

– Не отставай! – подначивал мужчина, оглядываясь назад.

Она едва поспевала. Зачем такая спешка? Никуда же не опаздывают!

Возле дома, с резными наличниками, суетилась полная, круглолицая женщина. Скорее всего, затеяла стирку: над крышей дома клубился густой серый дым, топилась печка, воду греть.

– Хозяюшка! – окликнул мужчина, – Погодь, маленько! Скажи, где Катерина Ермиловна живет?

Женщина уперла руки в боки.

– Не знаю никакой Катерины Ермиловны. Одна здесь бабушка Катя в крайнем доме живет, после горелого места, по правому порядку. А, чего-й – ты до нее? Отродясь гостей не видали, за десяток лет, что тут живет.

Лицо деревенской жительницы скривилось в презрительной ухмылке. Заезжие всегда вызывали недоверие. А эти сразу с наскоку лезли, да еще и спозаранок! Чужаки всегда такие наглые!

– Племянницу Машу на проживание привез. Сиротка – ни отца, ни матери, – зачем-то откровенно выдал цель визита мужчина.

Ох, простота душевная!

Женщина окинула оценивающим взглядом родственницу Катерины, хмыкнула, типа: «ходят тут всякие, от дел отвлекают». Вялым движением руки махнула в сторону, куда должны двигаться непрошеные гости. Повернулась спиной, подхватила полные ведра воды и уверенным шагом направилась в дом. Все – разговор окончен! Даже воды испить не предложила!

Пошли по узкой тропе вдоль деревни, по указанному направлению. Пока доплелись до сгоревшего дома, на ногах по целому килограмму грязи налепилось.

Дальше новый сюрприз, Катеринина избенка оказалась так мала, что походила больше на баньку или амбарушку, в которой хранили зерно. Именно в такой жила страшная-престрашная Баба Яга – Костяная нога, о которой с детства знают все ребятишки и которой пугают в случае непослушания.

«Как можно здесь вообще жить?» – мелькнуло у девушки в голове. Дом у дяди в уездном городке большой, устроенный, а это строение жильем назвать сложно. Сарай, не сарай, а так – халупа!

На Машеньку накатился страх, жаль дяде сказать нельзя. Хотелось кричать, что ни за что на свете не останется здесь. Будет выполнять самую грязную работу, лишь бы забрал обратно. Она часто моргала глазами и взволнованно охала при каждом шаге. Дядька же делал вид, что не замечает ее тревожного состояния. Решил и точка!

Возле избы не было таких построек, как у остальных деревенских домов: ни дровяника, ни хлева. Зато вокруг высокий в человеческий рост бурьян, да крапива. Дверь с метр высотой всего, оконца маленькие. Ветхое жилье: подгнившие бревна, покосившаяся крыша. Все настолько убого, что нет сомнения – тетка переживает не лучшие дни, попросту нищенствует.

Маша вцепилась дяде в рукав.

Он видел ее отчаяние. Да, жалко обездоленную судьбой, безвинную малышку, но иного выхода не было. Вина не давала покоя, мучила и заставляла беспокоиться о будущем племянницы, но не для того проехал такие километры, чтобы сдать назад.

Пробираться к заросшему бурьяном дому тяжело. Пришлось протаптывать ногами проход среди мокрой высоченной травы и жгучей крапивы.

– Чтоб тебе! – отмахивался мужчина от нависающих веток.

Чтобы племяннице легче продираться сквозь заросли, заботливо держал за руку. Сделав шаг, тянул за собой.

– Берегись, жжется, – указывал на едкие сорняки, почесывая ошпаренное лицо.

Наконец, удалось добраться до окна. Дядька поозирался, позаглядывал в стекло. Тьма-тьмущая! Непроглядная.

Свернул кулак и начал нетерпеливо стучать. Тук-тук-тук! – раздалось по округе. Ответа не последовало, даже шороха внутри не случилось. Выждав минуту, с большим усердием продолжил стук.

Повезло: в доме зашевелились. Аккуратная старушка невысокого роста, сухонькая, чуть сгорбившись, вышла на свет из темных сеней, встала в дверном проеме.

«Долго копалась» – хотелось сказать дядьке. В другой раз бы отчитал по-полной. Сегодняшний интерес, загнал самолюбие в самый дальний уголок, ведь он в роли просителя. Привычно мужчина был скор на язык, выражал недовольство без обиняков.

Обменялись первым взглядом.

Хозяйка тем временем зевнула от души, поправила съехавший платок и как ни в чем, ни бывало, спросила:

– Кто ко мне в такую рань?

Прищурила глаза, пытаясь опознать гостей. К удивлению, посетителей видела в первый раз. Обычно до нее только соседи захаживали и то по нужде – проверить, жива ли.

– Тут дело такое, Катерина Ермиловна, племянницу насовсем привез, девать некуда. Ты – единственная родня. Забирай, а то пропадет, калека она! – как на духу, без запинки выговорил утренний визитер.

– Да, какая же она калека, – отозвалась старушка, разглядывая девушку, – девка и девка: руки, ноги на месте? Чего наговариваешь? А то не вижу!

Дядька на минуту замешкался, стушевал перед напором. После нашел, что ответить:

– Безмолвная. Пока маленькая была, мычала, как бычок, а теперь, вообще ни звука. Кто хошь обидит, а она и закричать не сможет. Погляди на нее, что снегурушка, беленькая, красивая! Как пятнадцатый годок пошел, парни проходу давать не стали. Боюсь за нее – испортят девку. А здесь деревня, все равно не как в городе, глядишь, замуж выйдет, мужа хорошего найдет. Она к тому же хозяйственная, услужливая, к любой работе сноровистая, да и нраву кроткого. Бери, Екатерина Ермиловна! Не пожалеешь, ты уж старая, тяжело без подмоги!

– Хорошо вещаешь, – согласилась тетка, – гладко, как по писаному, поди, долго речь репетировал. Только мне невдомек твои заботы. Сейчас, вижу, что на меня обузу перевешиваешь, а у самого душа не на месте. Говори, в чем причина, а то назад поверну! От ворот поворот!

– Причина… – замялся гость, подбирая нужные слова, – не прижилась, с женой ссоры, неурядицы каждый день с утра до вечера. Хоть всех святых выноси!

– А говоришь немая! Как же она без слов ругаться- то умудрялась?

– Не знаю! – махнул рукой мужчина, – жена сказала, что поперечная, что ни укажи, все на вред делает. А кому это понравится?

– Ясно, на поводу у женщины пошел. Это путь самый легкий, гляди, потом не мучайся. Сам-то дома ничего не решаешь?

– Зря ты так, Катерина Ермиловна, жена моя – женщина добрая, деловитая, считай, весь дом на ней. Грех жаловаться!

– Ты и не жалуйся, больно нужно! – ответила Катерина, – живи с женой в согласии и сытости, а девчонку-сиротку – по миру пускай! Чай, безвинная она, сам понимаешь. Не мне к совести призывать, науке учить, взрослый муж, решай сам!

Дядька неумолим. Из деревни воротиться нужно одному. Сотню раз пересказано-передумано. Жена напутствие дала, до сих пор звон в ушах стоит!

– Десять лет, как дочь растил, – продолжил уговоры, – время видно вышло.

– Куда? – не поняла тетка.

– Во взрослую жизнь пора.

– Горькой такая судьбина станет, оглядись вокруг. Не хоромы перед тобой, да и в сусеках пусто!

– Вижу, – согласился мужчина, – только покой дороже!

– О себе печешься?

– Не стыди, Ермиловна, и так кошки на душе скребут.

Пока шла беседа, Маша пристально рассматривала тетушку, ведь видела ее в первый раз. Для себя отметила, что ближайшая родственница – приятной наружности старушка. С первого взгляда понравилась. Речи разумные, в дядькину сторону говорит. Тот, будто виновный стоит, оправдывается.

После нелепых его объяснений, девушка поняла, что вряд ли назад дорога будет. Пусть до последнего надеялась на благоразумие, сострадание, последние чаяния развеялись, словно дым остывшего костра.

Катерина Ермиловна пока задумалась: «Самой есть нечего, а тут еще нахлебница объявилась. С другой стороны – родная кровинушка, надежда в старости, будет кому стакан воды подать на смертном одре. Да и кровь не вода – памятка от сестрицы младшей. Девчушке и так в жизни настрадалось: отца убили за три колоса, мать с горя повесилась. Ничего! Будем живы – не помрем! Уступлю!».

Добросердечная женщина никогда не проходила мимо чужого горя, всегда старалась помочь. Не всегда в ответ платили той же монетой, но ни разу не спокаялась о содеянном. Верила, что всем воздастся на небесах, так и жила до этих пор.

История сестрицы милой, что ножом по сердцу. Поглядела на Машеньку, и всплакнуть захотелось. Вот, участь горькая!

Машины родители – хорошие люди, трудолюбивые, меж собой славно жили, в любви, в согласии. Работали день и ночь, не ленились: хлеба много сеяли. Деревня хорошая, зажиточная, да и от уезда вблизи. Дом добрый справили, хозяйство крепкое – живи да радуйся! Только не всем на роду, видно, благословение дается.

Как-то раз после урожая, отец с десятью мешками пшеницы поехал на базар, не один, а еще с двумя соседями. Обозом – безопаснее, грабежа на тракте много. По пути-дорожке завистливые односельчане зарезали его, а тело в реку кинули. Следы преступления в той же воде смыли. Зерно же от себя продали, барыш – поделили. Всем твердили, что до города без проблем доехали, торг провели. А назад ехать отец не явился, где-то в городе заплутал. Ждали-ждали, не дождались, оглобли к дому без него поворотили.

Долго искали отца, всей округой ходили: кто в лес, кто в городе справлялся. В недолгих, после дождя в реке всплыл, страшный надутый. Мать Маши после похорон не переставала плакать, все у бога: «За что?» спрашивала. Не удержалась, перед зарей, в сенях на перекладине повесилась, грех великий приняла. Успокоилась, а о дочке малой не подумала.

Маша была маленькая годочков пяти, но весь ужас запомнила. Проснулась, а маменьки рядом нет. Позвала, поискала. Вышла в сени и за ноги ледяные ухватилась. Закричала со всей мочи, завыла. Слез бедное дитя выплакала много, с того времени речь у Маши напрочь отнялась.

Единый раз Катерина на похоронах видела малютку, жалела, но в дом не взяла, у самой горя хватало.

Жить после смерти родителей сиротка у бабушки по отцовской линии осталась, вместе с семьей Василия дядьки родного: семеро по лавкам.

Работала не покладая рук сызмальства: дом мела, мыла, бельишко стирала, за малышами доглядывала, еду варила. Кусок хлеба честно отрабатывала.

Бабушка скоро померла, а девочка в семье осталась. Дядька полюбил, не обижал. Вот только его жена Анна – сварливая, жадная: для нее Маша, что заноза в пятке. В порыве злости и словом обижала, и пощечину или затрещину запросто могла дать. А причин для этого находилось немало: то одежда не простирана, то в избе холодно, вовремя не затопила, то малец в сырых пеленках лежит.

– Безрукая! – орала тетка, – Неумёха. Тебе только клопов давить, и то промахнешься!

Машенька стойкая, терпела, да и ответить не умела. Что с немой взять? К тому же сердцем к новым братьям и сестрам прикипела. Особенно к последышу Витюшке. Нянчила не хуже родной матери.

Понимала свою сиротскую долю. Идти-то больше некуда! Тетка кричит, надрывается, а все попусту. Всплакнет Маша в углу, вытрет слезы, да опять за работу.

Через десять лет, когда подросла, красавицей сделалась. Жизни совсем не стало, тетка бесилась все больше. Еще случай некстати вышел: паренёк стал под Машу клинья подбивать, на улице встречать-провожать. Однажды даже пряник печатный подарил. Такая красавица – большая редкость. Все молодцы заглядывались, головы заламывали.

Для Анны это последней каплей стало, рассвирепела: «Ты еще в подоле принеси, дармоедка проклятая!»

Не стесняясь пересудов соседей, злобная мегера вымещала гнев побоями и сквернословием.

Дядя решил отвезти племянницу в Берёзовку, от греха подальше. Знал, что тетка Катерина – добрая душа, не откажет.

Давно устал от постоянных скандалов. Женушка каждый день поедом ела, грызла почем зря. Не смог больше терпеть, сдался. Теперь стоял и ждал ответа. Катерина медлила – оно и понятно. Жила в поле – былина, а тут – подарок! Не сразу очухаешься.

Наконец, Катерина прервала молчание:

– Зовут, вроде Машей, позабыла я, видела-то последний раз малюткой? – спросила она.

– Машенькой, – отозвался дядька Вася, натужно улыбаясь.

Он был готов шаркнуть ногой, сделать поклон, если нужно, лишь бы сладилось.

– Милости прошу, девонька, – отозвалась женщина, обнимая свою новообретенную родственницу.

– Сердечная ты женщина! – похвалил Василий.

– Спасибо на добром слове!

– Тебе спасибо! Выручила!

– Пойдем в избу, передохни, перед обратной дорогой, – добродушно предложила старушка, показывая рукой на дверь.

– Тороплюсь, обратный путь неблизкий.

– Как ведаешь, тебе решать, настаивать не стану.

– Ну, раз все сложилось как нельзя лучше, – обрадовался дядюшка, – поеду. Живи Маша – не тужи. Прости, Христа ради, храни тебя бог!

Девчушка на ласковые слова отозвалась, всплакнула. Обняла на прощанье.

– Прости меня! – еще раз сказал он, опуская голову.

– Долгие проводы – лишние слезы! – отозвалась тетка Катерина, – иди Василий, не поминай лихом!

– Прощай Ермиловна, не держи зла!

Поклонился в пояс, снимая шапку.

– Прощай! Не упомню, не горюй!

С тяжелым сердцем поспешил к лошаденке, чтоб скорее добраться до дома. По уже оттаявшей дороге путь назад будет куда длиннее. Совершил свой грех, повесил камень на шею. Зато жена успокоится, перестанет стены криками сотрясать, может ласковее станет, почитай которую ночь одному спать приходится. Куда уж больше? Невмоготу!

– Но, пошла, зараза, – хлестнул кобылку по упругому крупу.

Лошадка, взбрыкнула, храпнула, и сошла с места. Телега хоть и немного, но стала легче – хозяин возвращался один. Вместе с ним ехали только темные думы.

Маша ступила на порог нового жилья, наклонилась, чтобы попасть внутрь. Ох, и низкий же проем, так и лоб можно расшибить с непривычки!

В избушке темно. Сквозь маленькие оконца свет едва проникает внутрь и освещает только переднюю часть. Половину всей избы занимает русская печь. На ней старая Катерина иногда спит, еду тоже на ней готовит. Топилась по – черному, чтобы согреться, надо дверь открытой держать, а то задохнуться можно. В избенке все пропахло дымом. В красном углу, как положено, иконы староверские для моленья, в моленную не ходила, дома богу молилась. Изо всей мебели: две лавки да стол. Из кухонной утвари лишь две миски, крынка глиняная, кружка, пара деревянных ложек. На полу – лежанка из соломенного матраса. Ни подушек, ни одеяла. Укутывалась тетка старым пальтецом, а под голову пиджачишко свернутый клала. Нищета голимая! Ни поесть, ни одеться!

Чистым дом не назовешь. Кругом: грязь, копоть. Лежак совсем старый, пыльный, солома затхлая, давно не меняная. Катерина не могла по стенам прыгать, пыль, паутину собирать – здоровья не хватало. Умом все бы сделала, а как начнет: одышка мучает, ноги подгибаются, беда, да и только.

Маша с сожалением осмотрелась вокруг. Стало чуточку страшно, что среди такой убогой обстановки, придется жить.

– Ну, немая, не глухая – это хорошо! – прервала раздумья новоявленная тетушка, – значит, меня слышишь. Поладим. Проходи, снимай, с себя, на гвозде возле двери вешай.

Маша кивнула в ответ, отыскивая вешалку.

– Разглядеть тебя охота. Да ладно, после! Счас, краюху дам, да квасу. Поешь и ложись на лавку. Потом все решим, – затараторила старушка.

Почему-то тетке Катерине вспомнилась деревенская юродивая. В Березовке, на другом конце проживала глухонемая женщина, которая не говорила и не слышала с самого рождения. Когда ей чего-то нужно было – громко мычала, махала руками. Со стороны виделась, как сумасшедшая.

Еще раз взглянула на племянницу и улыбнулась: Маша на умалишенную не похожа. Всему виной жуткий случай, когда мать в петле увидела. Просто в голове что-то отключилось разом. Кто знает, может, потом заговорит бедняжка?

Маша, хоть и находилась в смятении, от жизненных перемен и неясности судьбы, поняла, что попала в нужное место: «Я ей родная, здесь спокойнее будет, не то, что в приживалках. Во всем помогу, скрашу старость. Стыдно, что Бабой-Ягой представила».

Она, не имея речи, часто разговаривала сама с собой, размышляла. В хорошенькой головке всегда была какая-то фантазия. Внутренние диалоги зачастую давали стимул быть сильной. Но больше всего ей нравилось петь. Услышит песню, запомнит, и повторяет по нескольку раз. Одно непонятно – в голове слова есть, а наружу почему-то не выходят, застревают внутри.

Сейчас подумала: «Нужно обязательно понравиться тетушке». Съела ржаную корочку, запила кислым квасом и прилегла на лавку, как та велела.

Вот так и появилась в Березовке новая жительница, которую Катерина ласково окрестила – Манюшкой. Березовские так же кликать стали. Девчушка, к любому труду приучена, на все руки горазда: помыть, постирать, копать, за скотом ходить. Грязную избу в два счета промыла, тряпочки отстирала, пауков повывела.

Старушка довольнехонька. Запала в сердце сиротка. Деревенским соседям, с кем знакомство водила, нахваливала, с гордостью и любовью рассказывала, что преображения в доме случились – чистота и порядок. Мнение о прибывшей сложилось хорошее. Да и видели, что и вправду умница, скромница и хозяйственная. Мимо пройдет, улыбнется, головой кивнет. Не девушка – золото!

Катерина в Березовке тоже чужая. Приживалась постепенно, через страдания и боль. Пожилая женщина в молодости красавицей была. Даже в старом возрасте отпечаток былой красы остался: ясные синие глаза, открытый взгляд, русая коса до пояса. Родовая у них такая: все женщины синеокие, светловолосые.

Жила в городе. Дом новый, хозяйство богатое, достаток и порядок во всем. Муж на лесопильне трудился, прилично зарабатывал. Сыночков родила, только те – один – семи лет, другой – пяти в одно время померли, животами мучились. Бедные крохи! Горе тяжело пережила, поседела. Других чад бог не дал.

Жили, заботясь, друг о друге, покуда не настигла новая беда. Поехал супруг на лесозаготовку. Дерево то, наверное, два века стояло, пока его спилить не решились – огромный дуб, кронами в небо со стволом необхватным. На весь лес один такой вымахал, желудями всю землю вокруг осыпал. Вся деревня ходила собирать, таскали ведрами, корзинами, забивая закрома.

Пилили двуручной пилой. Кора плохо поддавалась, словно железная, разве, что крошилась мелкой стружкой. После, когда до мягкой древесины дошли, все равно помучиться пришлось. Пока старались-трудились, планы строили: видишь ли, древесина-то ценная, хоть ложки из нее режь, хоть табуретки с лавками. Когда дуб задумал свалиться, напарник прочь отскочил, а муж опору держал. Ну, где человеку против такого исполина выстоять?

Муж, на любую работу горячий, все стремился больше ухватить, утащить, чтоб заработать. Такая черта характера была бы угодна, если не доводилась до абсурда. Где другой поглядел, как другие работают, ну, подмогнул маленько, не напрягая живота, этот угодник брался за непосильную ношу. Свалился дуб, подминая неразумного трудяжку, ноги перебил, спину сломал.

Катерина, как за маленьким ходила, словами худыми не попрекала, на чудо и исцеление надеялась. Хворь распорядилась по-другому – помер мученик через два года. Ей на то время за сорок минуло. Считай, бабий век позади: детей не нажила, мужа потеряла.

Замуж больше не вышла, да и не предлагали. Не возражала, когда к ней золовка с семьей переехали. Вместе веселее, решила по доброте душевной. Вещей в доме появилось много, новая хозяйка весь скарб притащила: сундуки, ложки-плошки и прочее.

Сперва жили ровно, друг другу помогали. Потом на золовку дурь напала: мужа ревновать стала. Зорко следила за каждым шагом своего благоверного. Колкие слова напрасных обвинений обрушивала на голову ни в чем неповинной родственницы. Злоба проявлялась в самых нелепых ситуациях, даже мелкие бытовые вопросы решались с неизменной грубостью и криками. Если хотелось Катерине приготовить еду, постирать, либо в баню сходить – приходилось разрешения спрашивать, не хотелось лишние неудобства сожителям доставлять. С какого-то дня, сейчас уж и не вспомнить, получилось, что перестала быть хозяйкой в доме.

Пошли жуткие склоки. Сожительница стала хлебом помыкать: «Де – ешь наше», кухня-то одна! Шире-дале. Терпела, в своем доме мечтала дожить, но невтерпеж стало. Покаялась, что добрая, не может под напором устоять, слова поперек вставить. Глядишь, умела бы за себя постоять, поскандалить, все сложилось бы по-другому. Золовка – женщина умная, быстро превосходство поняла, взяла хозяйство в руки, а для невестки лишь угол за печкой оставила.

Катерина обнаружила, что лишняя, ненужная, вызывает раздражение со всех сторон. Собрала скромные пожитки в котомку и отправилась в Березовку. Думала, что сродница троюродная жива, такая же бездетная. На тамошнее проживание надежду питала. Оказалось, сестра три года как померла. Обратно возвращаться нельзя, хоть в чистом поле шалаш строй.

Березовка – бедная неустроенная, селится некуда, но мир не без добрых людей. Каждого пришлого заметно, увидали, что бедолага мыкается. Разузнали, что не от хорошей жизни объявилась. Сердобольная крестьянка, Зойкина мать, дала кров, и кусок хлеба за столом.

В ту пору освободилась маленькая избенка на два окошка на самом краю, хозяева за лучшей долей в город уехали. Рядом погорелое место и получалось, от остальной деревни на большом отшибе. По странному обстоятельству, при пожаре, дом в центре пламени стоял, а огонь мимо прошел, будто колпаком накрыло.

Перебралась туда, радуясь собственному жилью, пусть и такому бедному. В этом неустроенном приюте сызнова начинать пришлось: дров нет, есть нечего, ни ложки, ни плошки, голый пол да стены. Сама уж старая женщина, проку никакого. Ветхую избенку обустроила только в меру своих сил. После прежних хозяев осталась лавка, да печка, этим скарбом и обвыклась. Первое время, выдирала крапиву да полынь кругом, потом выбилась из мочи. Валялась по два дня, ожидая смерти. Решила, что не станет полоть: «Пусть зарастает, а то окочурится».