Во имя отца и сына

Корней Кононович не успел очухаться от разорительных судебных тяжб со Степаном Андреевичем Кривохижей, поэтому вылупил на бестолкового и настырного сына набрякшие, как после похмелья, глаза и, обращаясь к жене, тоненько присвистнул:

– Ты послухай, мать, что чадо твое буровить! Ты тольки послухай, чиво он хочить учудить. До чего додумался наш олух царя небесного? – и, не дождавшись поддержки жены, немного подумал и как отрезал сыну: – Какая, Петро, может быть счас женитьба, когда у тибе служба на носу! Ты хучь об етом подумал? Ты хучьсоображаешь, што сидим мы с матерью счас в долгах, как в шелках, после судов праведных по твоей же прихоти? Иде я счас деньги ишо и на свадьбу возьму, скажи мине на милость? А такому, мать, как наш упёртый и настырный Петро, и бай дюже. Яму хучь яловая корова, а он усеримно требуеть, давай-ка телись и никаких гвоздей! И не блажи, слухать не хочу такого бестолкового сына.

Грубее что-либо сказать Петру у него язык не повернулся, да и слов подходящих больше не нашлось.

Ефросинья Платоновна даже опешила от скоропалительного намерения сына и в свою очередь испуганно уставилась на Петра Корнеевича. Изумлению ее не было предела.

– Ты что, совсем сказился? – спросила она непутевого сына растерянным голосом. – Ишо сопли под носом не успели просохнуть, а он жениться собрался. Это ж надо!

– Погоди трохи, ишо успеешь, сынок, себе ярмо на шею одеть, – предупредил Корней Кононович, и без того отягощенный непомерными хлопотами, которые создавал ему сын и которые в последнее время не выпускали его из своих цепких когтистых лап.

Однако, как ни бились, как ни отговаривали родители своего упрямого сыночка Петра, но так и не смогли отговорить его от безумной затеи с женитьбой. Такого настырного переубедить было не так-то просто. А он изо дня в день продолжал талдонить одно и то же, как блаженный. Уши прожужжал отцу и матери своей прихотью. Все родительские уговоры повременить с женитьбой оказались – как об стенку горох.

Родительской твердости хватило ненадолго. Вскоре они поостыли и уже глядели на Петра Корнеевича, как на безнадежного душевно больного молодого казака.

Петр Корнеевич хорошо знал, что делать в данном тупиковом случае и недолго думая бухнулся в ноги своенравному родителю и не ошибся. Любовь и не до такого унижения доводила влюбленных молодых станичных казаков.

Корней Кононович в конце концов понял, что не в силах совладать с упертым сыном, что с таким ему все равно теперь уже не справиться, и махнул на него рукой. Поэтому он тут же снял со святого угла икону Николая Угодника, подозвал жену и вместе с нею наконец благословил настырного сына. Допек надоедливый молодой казак своих родителей каждодневным нытьем и нудным зудом.

– Кому што, а вшивому подай баню. Так, Петро, и тебе. Женись, мать твою так, раз уж женилка выросла и невтерпеж стало, – в конце концов сказал Корней Кононович, – тольки не забывай, што тибе вскорости служба предстоить. Делай теперича что хочешь, хучь об стенку головою бейся! – с признаками крайнего недовольства и с присущей ему грубостью выдавил из себя Корней Кононович. – Будя тибе, Петро, по станице неприкаянно шляться и баклуши бить зря.

Он попытался подыскать другие, более грубые слова, но таких не нашлось.

Материнская милость сразу вслед за мужем обернулась тоже согласием, потому что жалость взяла верх.

– Женитьба, сынок, не напасть, лишь бы, женившись, не пропасть, – предостерегла сына Ефросинья Платоновна и, повернувшись к мужу, поддакнула ему. – Пущай женится! Видно, мы с тобою, отец, полагаем, а Господь Бог располагает.

В результате доконал Петр Корнеевич родителей и добился своего. Корнею Кононовичу, сломленному настырностью сына и ссылкой жены на соображения Бога, наконец пришлось заявить:

– Вот через месяц, кады в поле и дома с огородами загодя управимся, деньжат трохи подкопим, тогда и свадьбу можно будить справлять.

Ровно через месяц в воскресенье вечером, как и было Корнеем Кононовичем обещано, его проворные сваты, боясь оплошать перед Георгиевским кавалером, появились в доме Паршиковых. Там они с нескрываемой дотошной придирчивостью принялись знакомиться с Петровой невестой Ольгой Паршиковой. Ее родителям они сразу дали понять, что не кота ведь в мешке собрались покупать, поэтому должны присмотреться и немного попытать невесту. После некоторого капризного раздумья Ольгиных родителей она все-таки получила их благословение. Ведь семья Богацковых в станице была не из последних, всегда на виду и на хорошем слуху.

Корней Кононович был такой казак, что из кожи вылезет, чтобы устроить свадьбу как следует, чтобы получилась она не хуже, чем у других станичных казаков.

Он такой, что готов последние штаны снять и заложить в ломбард по такому случаю, но Боже его упаси, чтобы в грязь лицом ударить перед станичниками с подготовкой достойной свадьбы. Иначе не мог он поступить, казачья совесть не позволяла. И не приведи Господи, чтобы оплошать перед языкатыми станичными сплетниками, которым только дай повод позлословить, поэтому пришлось основательно раскошелиться и еще больше залезть в долги к богачам – заемщикам. Недельки через две после удачного сватовства свадьбу Богацковы закатили действительно на славу, и получилась она не хуже, чем у других богатых станичников. При этом Корнею Кононовичу непременно хотелось утереть нос всем станичным богатеям и доказать им, что Богацковы хоть и не их поля ягодка, но тоже не лыком шиты.

Через два дня на подворье Богацковых, в пьяном угаре, отшумела колготная свадебная гулянка. Казалось бы вся свадьба от начала и до конца ничем не была омрачена, и прошла гладко, но один ревнивый казак приревновал свою жену и под конец свадьбы устроил жестокую драку, чем испортил у остальных празничное настроение.

В станице Кавнарской в шутку считали, что какая ж это свадьба, если она обходилась без драки, то и поговорить и вспомнить о такой свадьбе было не о чем. Если же свадьба всё-таки проходила по – тихому, без драки, то тогда такую свадьбу называли с унизительным оттенком в голосе, как обыкновенную безграмотную пьянку или того хуже, с отвратительным презрением, как разнузданная гулянка и не более того.

На третий ее день, после заключительного похмелья, когда сошла на нет и улеглась обременительная суматоха, протер Корней Кононович оплывшие от перепоя глаза и с облегчением вздохнул:

– Ну, теперича у мине, мать, апосля Петровой женитьбы и гора с плеч сволилась!

Но как бы не так. Видать, рановато отец обрадовался.

Медовый месяц у молодоженов пролетел, как во сне. Их семейное скоротечное и безоблачное счастье длилось совсем недолго. Заскучал молодой казак по волюшке вольной. Особенно его прельщали ночные гулюшки под ослепительной бледной луной. В такое времечко, опьяненная лунным светом, во всю ивановскую хороводила на станичной площади молодежь. Вот тут и потянули Петра на сторону и враз совратили бывшие разгульные друзья и заманчивые старые зазнобушки. Проснулся в нем зуд старого гуляки, и он быстро вошел во вкус прежнего блудника.

Петро и до женитьбы был не безгрешен. За ним постоянно глаз да глаз родительский был нужен. Бывало, чуть зазеваются они, а он тем временем уже в шкоду нырнет или еще похлеще какую-нибудь пакость утворит. Многое ему прощалось: дело молодое не безгрешное.

– Но раз женился, – однажды заявил сыну Корней Кононович, – тады извини, блюди свою семью, и никаких гвоздей. А свои старыя гулюшки, Петро, на стороне сейчас жа выбрось из головы и навсегда забудь.

Но не тут-то было!

Рис. 1. Иван Лукич Сорокин. Главнокомандующий Красной армией Северного Кавказа. Командующий 11-й красной армией

Глава 7

Еще не успел молодой бодливый месяц на ранней зорьке как следует упереться в землю рогами, и кубанская весна тоже еще не успела полыхнуть белым цветом вишен и акаций и горьким запахом вдохнуть в казацкую душу живительную силу и надежду на хороший урожай, как неугомонный и непоседливый казак Корней Кононович Богацков, заядлый землепашец и хлебороб, уже был на ногах. Ходил он, озабоченный, по двору, суетился и от радости не знал, куда себя деть от предстоящих приятных хлопот и забот. Не сиделось и не лежалось такому казаку, и сон его не брал. Начиная с ранней весны и до поздней глубокой осени, короче, до тех пор, пока с неба не полетят белые мухи, у каждого станичного казака-хлебороба в поле, на его незабвенной земельной делянке неотложных дел всегда было невпроворот. Даже толком разогнуть спину и посмотреть на небо такому заядлому труженику порою было некогда.

И теперь, когда глубокая весенняя пора устоялась на дворе, ни свет ни заря все станичные казаки на своих подворьях, как и Корней Кононович Богацков, тоже уже были на ногах. Первым делом они молились Господу Богу и рвались в поле, на свою заветную и ненаглядную земельную делянку. Там повседневная насущная работа для них была превыше всех остальных дел. Без нее они себя и не мыслили. При этом каждый из них ни на минуту не забывал, что нужно было все дела успеть переделать в поле вовремя, а лучше всего управиться загодя. Поэтому по весне у трудяги-казака душа болела и не давала ему покоя. Рабочий зуд не позволял расслабляться. Не с руки непоседам было с лодырями равняться. Если у такого хлопотливого хлебороба-казака, как Корней Кононович Богацков из станицы Кавнарской, поинтересоваться, когда же он думает отдыхать, он тут же удивленно посмотрит на тебя и спросит, какой может быть ему отдых, и, усмехнувшись, отшучиваясь, с недоумением ответит, что отдыхать будет на том свете! А на земле нужно работать день и ночь, тогда и толк будет.

Посреди двора у Корнея Кононовича все его взбудораженное суматохой, беспокойное и хлопотное хозяйство тоже просыпалось вместе с хозяином. На разные лады гоготали неугомонные и сварливые гуси. У плетня возле деревянного корыта, наполненного водой, крякал горластый селезень, стараясь держаться подальше от задиристого и надменного гусака, который так и норовил его ущипнуть своим клювом. Этого гусака и сам Корней Кононович тоже недолюбливал, за его скандальный нрав. А петух огненного цвета спрыгнул на землю со своего насеста и, славил раннюю зарю своим скрипучим голосом. Но, оказавшисьрядом с Корнеем Кононовичем он надрывал его душу. На базу мычала рыжей масти дойная корова, умоляя хозяйку Ефросинью Платоновну и ее сноху Ольгу поскорее освободить ее вымя от накопившегося за ночь молока.

Всю эту ночь перед поездкой в поле, на сенокос неуемному казаку Корнею Кононовичу было явно не до сна. Этому казаку, как подшучивали станичники, не спится, не лежится, и сон его не берет, как и любого совестливого кубанского казака-хлебороба, жадного до работы. Какой тут может быть сон, если он всю ночь только о том и думал, чтобы не проспать зарю. Боялся опоздать с выездом в поле. Долго вылеживаться такому казаку не с руки. Такое могут себе позволить только лодыри, но не Корней Кононович. Не к лицу ему было выглядеть беспечным лежебокой перед остальными прилежными, работящими станичниками. Ни к чему такому уважаемому в станице казаку ненужные разговоры о нем как о бездельнике, который любит поспать. Так уж повелось в станице издавна, что каждый казак, боясь позора и стараясь не оплошать перед другими, спешил загодя выехать в поле, на сенокос на своей земельной делянке. Суматошные сборы станичников на сенокос начинались с ранней зари.

И начала кишмя кишеть взбудораженная и неугомонная казачья станица Кавнарская, как потревоженный муравейник.

Корней Кононович понимал, что раз весенняя пора уже устоялась на дворе, значит, мешкать с сенокосом ему никак нельзя. Он всегда помнил народную поговорку, что под лежачий камень вода не течет.

Рабочий зуд распирал и щекотал его душу. Он понимал, что по домашнему хозяйству у него дел невпроворот, а в поле, на своем земельном наделе с ранней весны и до поздней осени такой работы тем более непочатый край. И со всем нужно управиться вовремя. Этот казак до работы был очень жаден, потому что она для него была всласть.

Не успел чуть забрезжить рассвет, и третьи петухи еще не успели дружно прокукарекать, а хлопотливый Корней Кононович, как и все станичники, был уже на ногах.

Он возмущался своей медлительностью и упрекал себя, что даже неразумные птички от малой и до великой, обремененные ежегодной весенней заботой, и те побыстрее него торопились свить себе по весне новое гнездо. А он, кубанский казак, и подавно должен трудиться в поте лица и всегда помнить старую мудрую поговорку, что один рабочий день целый год казака кормит.

Корней Кононович спешно вывел во двор с база своих лошадей, запряг их и уселся в передке на перекладной доске поперек шарабана, а рядом с собой усадил сына Петра. Женщинам – своей жене Ефросинье Платоновне и снохе Ольге – он постелил солому в задке повозки, чтобы помягче было сидеть. Там они и умостились, как квочки на гнезде во время высиживания яиц.

Корней Кононович понимал, что дорога предстояла кочковатая, и женщин на ней будет сильно трясти, поэтому уважил их. Когда выехали за околицу, Корней Кононович начал подгонять кнутом своих справных лошадей, которые радовали глаз своей упитанностью и хозяйской ухоженностью.

Когда заря вовсю заливала своей горячей алостью восток, станичные казачьи повозки, словно сговорившись, наперегонки друг с другом устремились в поле, как на пожар. Самые нетерпеливые, зараженные духом соревнования, то и дело лихо и с задором обгоняли, по их соображениям, медлительных и нерасторопных. Из задков казачьих повозок торчали черенки кос, деревянных грабель, штыковых лопат и тяпок и всякой нужной и ненужной всячины. И потянулись казачьи повозки из станицы по грунтовой дороге, и гнали сосредоточенные казаки лошадей, устремившись к своим земельным наделам.

Со стороны растянувшаяся посреди поля обозная вереница станичных разношерстных повозок была больше похожа на спешное переселение непоседливых кочующих цыган. Можно было подумать, что эта орава вечных странников вместе со всем своим табором только что снялась с временной стоянки и погнала лошадей куда глаза глядят.

Каждый глава семьи старался загодя попасть на свою делянку. Корней Кононович Богацков со своим малочисленным семейством тоже спешил. Он непременно хотел успеть добраться на свою делянку до восхода солнца, пока ночная роса не высохла, тогда, решил он, и косить будет легче.

Старым казакам, таким, как Артем Силантьевич, тоже не сиделось дома, и они не мытьем так катаньем старались увязаться следом за своим молодняком. По такому ответственному случаю надел Артем Силантьевич свою отбеленную домотканную холщовую рубаху, тщательно расчесал деревянной гребенкой реденькие волосенки на голове, пригладил пятернею седую бороденку и по старой привычке с гордостью устроился в передке повозки. Со стороны похоже было, что все его непоседливые казаки-сверстники как будто собрались ехать не в поле, а в церковь, к причастию, или на веселый праздник, устроенный на станичной площади. Счастливо возбужденные нетерпением, они вертели головами по сторонам и с радостью на душе оглядывали степную буйную травяную вольницу, а если подворачивалась такая возможность, шутили друг с другом.

На просветленных лицах старых казаков была заметна хозяйская озабоченность и много раз пережитая радость от предстоящего сенокоса, посадки овощей или прополки своего земельного надела. Когда повозки останавливались на делянках, хозяева распрягали лошадей и с Богом отпускали их на выпас. Тут лошади, дорвавшись до сочной полевой травы, набрасывались на нее с жадным наслаждением.

За какие-нибудь два-три дня из станицы Кавнарской успели перекочевать на свои земельные делянки целые семьи. Хозяйство они оставляли под присмотром своих немощных стариков, которым работа в поле была уже не под силу, или в крайнем случае повзрослевшим детям, которым они могли доверять.

К удовольствию Корнея Кононовича его семья благополучно добралась до своего совсем не близкого земельного надела. И вскоре он со своим сыном Петром Корнеевичем приступил к обустройству стоянки и первым делом намеревался изготовить балаган, чтобы укрыться в случае непогоды. А супруга Корнея Кононовича Ефросинья Платоновна вместе с невесткой Ольгой- тут же не мешкая закинули черенки тяпок на плечи и поспешили туда, где собирались прополоть рано взошедшую бахчу.

По всему необозримому кубанскому степному простору, который уходил далеко за горизонт, как грибы после дождя, вырастали казачьи балаганы, похожие на цыганские шатры. Вот уж где чувствовалась казачья волюшка вольная. Ликовало сердце Корнея Кононовича, взволнованное степным раздольем. В его балагане, который он поставил на скорую руку и сверху накрыл тяжелой свежескошенной травой, стояла паркая духота и преснота молодого молочая и порея.

Работа косарей начиналась с рассветом. Уходили они в травостой по росе, чтобы успеть как можно больше скосить до восхода солнца, пока трава не стала жестко-дротяной.

К утру поле, одетое белесой дымкой, серебрилось от выпавшей росы.

С восходом солнца, вытесняя прохладу, накопившуюся за ночь, набирала сил докучливая паркая теплынь, пахнущая кубанским степным разнотравьем. Волнующим душу божественным, завораживающим разноцветьем играли в лучах восходящего солнца удивительные серебряно-изумрудные капельки росы, которая выпала на заре. Влажный утренний туман с особой заботливой нежностью укрывал кубанскую степь белесым и легоньким пушистым одеялом.

Взволнованному Корнею Кононовичу как радивому казаку-хлеборобу, завороженному такой степью, казалось, что находится он, как в раю, не иначе. Помолившись Богу за такую благостную красоту, которая придавала ему в его нелегкой работе небывалые утроенные силы, он брал в руки косу, кивал молившемуся сыну Петру, чтобы тот не медлил и непременно начинал косить вслед за ним. С лица Корнея Кононовича еще долго не сходила улыбка счастья от удовлетворения видеть сочную траву, которая после покоса высохнет как следует, а зимой за милую душу пойдет на корм домашнему скоту. Степь ободряла и окрыляла возмужалого казака – собственника, влюбленного в свой земельный надел, который был выделен его отцу по велению самого царя-батюшки, Российского самодержца, почитаемого всеми кубанскими казаками.

Как только ободнялось чуть, высоко в небе над млеющей кубанской степью был виден жаворонок, который завис над зачарованной утренней степью. Его возбуждающе заливистая песня долго висела в вышине и ободряюще действовала на душу Корнея Кононовича, очутившегося в поле в такую рань на своем земельном участке.

А неугомонный серенький и невзрачный птах бил об воздух крылышками и своей полусонной, но до захлеба заливистой трелью до изнеможения начинал славить кормилицу казаков – кубанскую землю. Этот жаворонок будоражил и заражал своей жизнерадостной песней проснувшихся кузнечиков, которые вскоре, придя в себя, дружным хором начинали трескуче подпевать неуемному певуну-жаворонку.

Вскоре минует весна, и в начале лета будет млеть разнеженная кубанская степь, которую и глазом не окинешь. А в июле, когда подопрет макушка лета, эта степь уже будет томиться, угоревшая от несносной жары.

На следующий день Корней Кононович, проснувшись до зари, выползал на карачках из своего балагана наружу и сипло откашливал накопившуюся за ночь мокроту после вчерашнего курева. Его торопливая и тоже непоседливая жена Ефросинья Платоновна выползла вслед за мужем.

Корней Кононович остановился возле балагана, потом поскреб пятерней за пазухой под рубахой и долго приходил в себя. И, еще не ожив как следует, уже начинал крутить цигарку и, щурясь, оценивающим взглядом приноравливался к косам, которые с вечера висели на шарабане повозки и теперь сверкали своими крючковатыми носами.

Молодоженам – снохе и сыну в их отдельном балагане – Корней Кононович решил дать немного позоревать и досмотреть сладкие предутренние сны.

Ефросинья Платоновна расстелила на траве, которая была вытоптана, около балагана домотканую цветастую попону. Эта попона в полевых условиях служила столом, и она быстро поставила на нее съестное для каждого едока. Скудный завтрак состоял из куска свиного сала с хлебом, с головкой – на любителя – злющего лука и чеснока, а также поставила перед каждым тружеником по большущей кружке, наполненной ядреным домашним квасом.

Настоящий казак за стол не сядет, пока не сотворит молитву во славу Богу и три раза не перекрестится. Первым это сделал озабоченный Корней Кононович, а затем подошел и сын Петр Корнеевич со своей женой Ольгой, и они тоже помолились, повернувшись лицом на разрумяненный восток.

Только после молитвы все присели за импровизированный стол. С завтраком семья Богацковых управилась быстро, каждый понимал, что рассиживаться некогда.

Спозаранку, пока не ободнялось, Корней Кононович не спеша обошел свой земельный надел. Ефросинья Платоновна собрала посуду со стола и спрятала в балагане. Ее сын Петр и сноха Ольга ей с удовольствием помогали. В образовавшемся прерыве Ефросинья Платоновна, глядя на эту пару молодожонов, вспомнила свою молодость и с увлечением начала незамысловатый рассказ:

– Счас и смех и грех вспоминать, как твой, Петро, батюшка Корней Кононович в молодости после недолгих ухаживаний и катаний мине на качелях заслал к нам своих сватов. А усе началося с качелей и куруселей, которые в станице завлекали молодежь по праздничным дням на станичную площадь. А я, глупая ворона, рот раскрыла и, глядя на такого жениха-красавца, уже и глаз не могла от него отвести. Словно околдовал мине женишок. Недолго думая я тут же бух в ноги моему строгому батюшке, мол, согласна замуж за етого казака, тольки благослови. Тады мой батюшка, до того как согласиться, вышел во двор и прежди всиво посмотрел, на каких лошадях приехали сваты. А кады он открыл калитку и увидел перед своими воротами расписную тачанку, запряженную лихими конями, сразу помягчел, смилостивилси и без разговору дал мине свое отцовское благословение. И тольки апосля свадьбы мой строгий папаня раскусил, што Корней Кононович приезжал мине сватать на чужих конях, которых он выклянчил у кого-то в станице по случаю своего сватовства. Вот тады мой папаня за голову взялся и понял, что его окрутили, но диваться было некуды. Вот каким, Петро, премудрым оказалси твой папаня. Как видишь, он и смолоду был не простой казак, обведеть вокруг пальца кого захочить.

Корней Кононович тем временем быстро обошел и осмотрел свой земельный надел. А вокруг, как живой, притихший и загадочный степной кубанский простор дышал опьяняющим чистейшим духом разнотравья. До глубины души взволнованный, Корней Кононович вдыхал его полной грудью, никак не мог вдоволь надышаться этим бодрящим настоем воздуха и благодарил в душе Господа Бога за такую неописуемо сказочную и волнующую земную благодать. Млел уматерелый казак от удовольствия, и его душу распирало от счастья, что послал ему Господь Бог такую земную красоту. Любовался казак-хлебороб и никак не мог налюбоваться рядом посеянными всходами щетинистых зеленей озимой пшеницы, которые подавали надежды на будущий урожай. Вернувшись к своему балагану, он не удержался и обрадованно сказал заспанному сыну, который вместе с женой Ольгой уже крутился около балагана:

– Пшеничка, сынок, в этом годе не тольки у нас, но и у других казаков, видать, хо-о-ррошая удастся, – И тут же с твердой уверенностью прибавил: – Нынче хлебушком огребемся!

– Слепой сказал, побачим, – пошутил Петр Корнеевич.

Перед глазами у восторженно настроенного Корнея Кононовича волнообразно колыхалась, как бы вздыхая, живая, притихшая и загадочная необозримая кубанская степь. Она невольно будоражила своим опьяняющим чистейшим духом разнотравья душу не только Корнея Кононовича, но и каждого соседа по делянке, ухватистого и жадного до работы станичного казака-хлебороба.

Такая чарующая красота природы еще долго не отпускала Корнея Кононовича, поэтому он любовался и никак не мог налюбоваться не только своим, но и соседскими заботливо ухоженными земельными наделами. Прежде всего его радовали делянки пшеницы и ячменя, поэтому он прикидывал в уме насчет обнадеживающего урожая. Потом Корней Кононович трижды перекрестился, азартно поплевал на ладони, и только тогда взялся за черенок косы и, взглянув на сына, сказал:

– Ну, с Богом, Петро! – и как бы играючи взмахнул косой, которая вжикнула, подчиняясь азарту косаря, и с особым упорством принялся за свое ответственное дело.

Петр Корнеевич, боясь уступить отцу в рабочей сноровке, принялся следом, а женщины с тяпками через плечо пошли, чтобы заняться прополкой бахчевых.

Корней Кононович, молодецки взмахивая, заносил косу, при этом с напряжением поворачивал морщинистую шею то влево, то вправо.

Петр Корнеевич молча шел рядом и, боясь отстать от отца и оплошать, ловко взмахивал косой, приноравливаясь к отцовскому шагу.

Монотонно вжикали две косы. Буйное разнотравье в этом году вымахало по пояс и радовало косарей. Отец и сын Богацковы спешили с покосом, боясь упустить время. Если чуть перестоит трава, трудно будет с ней справиться.