Но греческий ум проявил себя так же активно и творчески в областях философии и науки, как и в литературе и искусстве. Греческая мысль лежит в основе всех современных умозрительных рассуждений, и Аристотель и Платон по-прежнему являются «учителями тех, кто знает»[9]. Греки прямо или косвенно брались за все великие проблемы философии и оформили свои разнообразные выводы в виде тщательно разработанных систем еще до того, как завершилась их активная интеллектуальная жизнь. Эти греческие школы мысли передали римлянам философские убеждения и оказали глубокое воздействие на абстрактную теологию христианской церкви, и всего лишь несколько коротких положений одной из них послужили отправной точкой для бесконечных спекуляций и бесплодных конфликтов между реалистами и номиналистами [10] в позднем Средневековье.

У греков философия и наука были очень тесно связаны друг с другом. Философ, скорее всего, изучал также физику и естественные науки, и бытовало мнение, что устройство Вселенной и элементов, составляющих все небесные тела, можно определить с помощью теоретических рассуждений. Это особенно верно в отношении ранних периодов греческой мысли. Это характерно для всей ранней мысли, что в решении любой проблемы она обращается к рассуждениям, а не к исследованию, а для прогресса знаний характерно и то, что оно непрерывно расширяет количество тех вопросов, которые, как мы ясно видим, можно в действительности решить только за счет эксперимента и наблюдения.

Этого последнего этапа знания греки в большей или меньшей степени достигли применительно к чрезвычайному разнообразию предметов, и объем и характер их научной работы поистине поражают, учитывая их древность. Их любимыми направлениями были математика и естественные науки, физика и астрономия, и они добились в них больших успехов, нежели в науках о природе, таких как зоология и ботаника. Эти научные труды вряд ли повлияли на римлян и в Средние века были полностью забыты христианскими народами Запада; но в эпоху Возрождения возникла современная наука, и она явно и сознательно основывалась на фундаменте, заложенном еще греками. В каждом направлении первый шаг состоял в том, чтобы установить, что знали об этом древние, а затем уже начать новое развитие с той точки, до которой они дошли. Первые медицинские лекции были комментариями к греческим текстам, почти столь же филологическими, сколь и научными, а первым шагом Коперника в подготовке совершенной им научной революции был поиск в классических трудах теории Солнечной системы, отличной от птолемеевской. Это можно сказать обо всех науках – и о тех, где труды греков были окончательно отвергнуты как бесполезные, и о тех, где они по-прежнему представляют ценность. Греческая наука, несомненно, во многих случаях категорически ошибалась; но эти ошибки, по всей вероятности, представляют собой лишь этапы исследования, через которые разум должен был неизбежно пройти в поиске истины, и труды греков, хотя и ошибочные, безусловно, принесли свою пользу.

Такая короткая и общая характеристика не позволяет составить представления о невероятном характере греческого труда, учитывая его древность, небольшую величину страны и немногочисленность поколений, которые его совершили. Однако верная оценка этого труда в наше время настолько широко распространена, что и короткой характеристики вполне может быть достаточно для целей данной книги[11].

Едва ли необходимо, разве что дабы развеять популярное заблуждение, добавить к этому обзору греческих трудов, оказавших на историю столь долговечное влияние, ту негативную характеристику, что в них полностью отсутствуют политические работы. История греческих республик – интересное чтение, и складывается впечатление, будто неуемная активность их политической жизни должна была привести к созданию чего-то обладающего непреходящей ценностью; но, по существу, этого не случилось, если только не считать таковым их предостерегающий пример. Греки испытывали огромный интерес к политике, они перепробовали всевозможные политические эксперименты и показывают нам громадное разнообразие политических форм. Однако весь этот интерес был скорее интеллектуальным, чем практическим. Больше всего их привлекала напряженность соперничества, возбуждение игры, и они шли в собрание, чтобы решать политические вопросы, так же как шли в театр, чтобы посмотреть новую пьесу. У них едва ли отыщется хоть одно государство, которое добилось реального успеха в управлении, и в истории большинства их государств перевороты были такими же частыми и бессмысленными, как где-нибудь в Латинской Америке. В практическом смысле они не были творческим политическим народом, и ни один из их политических методов не стал долговременным вкладом в институциональную жизнь человечества, как это удалось императорскому правительству римлян или представительной системе англичан[12]. Мир впоследствии ничего не заимствовал у них и ничего не строил на их основаниях. В науке о политике, как и в других науках, греки произвели необычайный труд и таким образом, возможно, оказали некоторое влияние, хотя, как правило, его невозможно проследить в образе мыслей государственных деятелей последующих веков. «Политику» Аристотеля называли такой же современной книгой, как труд Евклида, и она современна по той же причине, по которой современен Евклид – потому что это совершенно индуктивное исследование, основанное на очень широком рассмотрении политических фактов. Его собрание сочинений о государственных устройствах насчитывает сто пятьдесят восемь томов. Но наука о политике и создание работоспособных политических институтов – это две совершенно разные вещи[13].

Когда мы обращаемся к свершениям Рима, нас поражает контраст между ним и Грецией. Возникает впечатление, что у каждого народа Древнего мира была своя особая сфера приложения способностей, и, работая в ней, он уже не мог выйти за ее границы. Во всяком случае, Рим был силен там, где Греция была слаба, и слаб там, в чем сильна Греция. Он трудился в области политики и права и почти не затрагивал художественной и интеллектуальной сфер. Конечно, мы не могли бы позволить себе остаться без латинской литературы. В некоторых своих аспектах – лирической поэзии, сатире и истории, например, она явно относится к высокому разряду. Она подарила нам прекрасные образцы красоты и блеска, и, вероятно, всегда найдется тот, кто считает их важнейшими качествами литературы, как всегда найдется тот, кто ставит Поупа[14] в ряд величайших поэтов. Но по сравнению с греческой латинская литература не обладает ни оригинальностью, ни глубиной, ни силой. Сами древние в большей или меньшей степени сознавали этот контраст, и хотя латинская литература пронизана влиянием греческой мысли, едва ли можно отыскать хоть один пример вплоть до самых последних дней греческой литературы, когда бы у греческого автора чувствовалось осознание хотя бы самого существования латинской литературы.

То же можно сказать и о римских искусстве и науке, хотя, пожалуй, римская философия лучше всего демонстрирует контраст между двумя народами. У Рима не существовало своей оригинальной философии. Римляне просто осмысливали в других формах те результаты, которых достигли греки. Наглядный пример – тот род эклектического философствования, столь знакомый нам по сочинениям Цицерона, риторическая популяризация того, что казалось ему наилучшим в греческой мысли, без каких-либо собственных суждений, в лучшем случае не более чем сочувственные комментарии или парафразы. Это различие между двумя народами еще более отчетливо проявилось в той форме греческой философии, которую римляне культивировали с особенной любовью и в которой они произвели на свет двух столь прославленных мыслителей, как Сенека и Марк Аврелий. Их привлекал напряженно этический характер стоицизма, идеал сильной мужественности и его принципы, естественно применимые к обстоятельствам, в которых культурный римлянин оказался в условиях ранней империи. И именно с этой чисто практической стороны римляне культивировали стоицизм. Они искренне восхваляли добродетель, наставляли себя и других людей в правильном образе жизни, пытались превратить его в миссионерскую философию и обратить его руководство и поддержку на помощь людям в целом, превращали его абстрактные формулы в конкретные нормы права, но не развивали его как науку или философию. Вся римская мысль имела практический характер, а отнюдь не эстетический или умозрительный.

И именно в этой практической стороне римский ум нашел свою миссию. Великий труд, который совершил Рим для мира, был политическим и законодательным. Как бы высоко мы ни ценили Грецию за ее литературу, мы должны столь же высоко оценить Рим за то, что сотворил его гений в области управления. Если верно то, как иногда говорят, что за всю историю не возникло литературы, которая могла бы соперничать с греческой, не считая английской, то, пожалуй, еще более верно, что англосаксонский народ – единственный, который можно поставить рядом с римским по его творческой мощи в области права и политики. Следует довольно подробно рассмотреть ту работу, которую проделал Рим в этой сфере, поскольку Римская империя – это основополагающий факт всей современной цивилизации, или, точнее, внешняя структура всей последующей истории.

Возможность оказывать такое важное политическое влияние Рим получил, разумеется, как итог своих военных успехов и обширных завоеваний; но сами по себе они ни в коей мере не являются свидетельством его правящего гения. Это была возможность, которую никто, кроме великого политического народа, не мог бы создать или использовать для каких-либо добрых целей, когда она ему представилась. Римские завоевания были не просто военной оккупацией. После одного или двух поколений народы, которые упорнее всего сопротивлялись его наступлению, становились римлянами, по крайней мере те из них, кто уже не обладал не менее развитой цивилизацией, чем римская. С самого начала своего продвижения, поглощая мелкие соперничающие города-государства, окружавшие его в Италии, Рим относился к своим подданным как к друзьям, а не как к побежденным врагам. Он разрешал им максимальную местную независимость и свободу самоуправления, какая была возможна при строгом его контроле над всеми общими вопросами. Рим не вмешивался в местные предрассудки и верования, если они не вредили общему благу.

Он знал, как внушить своим подданным, что его интересы совпадают с их интересами и что их наибольшая выгода лежит в укреплении его власти, как это, на свою беду, обнаружил Ганнибал[15], открывший путь к продвижению и успеху в тесных рамках государств для честолюбивых духом людей во всех провинциях. Уместно здесь вспомнить и о немаловажной деятельности в то время доверенного лица Цезаря испанца Бальба [16], фактически ставшего правителем Рима.

Рим не предпринимал сознательных попыток романизировать жителей провинций и не прибегал к насильственным методам для превращения их в общий народ; однако разумными доводами, своим постоянным присутствием и положительными результатами он полностью убедил их в превосходстве своей цивилизации над их. Он всецело привлек их на свою сторону благодаря миру и доброму порядку, который установил повсюду, благодаря решительным преимуществам общего языка, общего права, общих торговых соглашений, благодаря единообразному денежному обращению, значительно усовершенствованным средствам сообщения и, отнюдь не в последнюю очередь, одинаковым отношением к представителям каждого народа. Литература дает нам множество доказательств той любви, которой пользовалось римское правление. Мы, конечно, не утверждаем, что столь благое правительство не имело своих исключений, и с течением времени оно постепенно выродилось в дурное правительство, и задача по поглощению непрерывного потока все новых варваров оказалась слишком тяжела для истощенной империи. Но даже там, где правление Рима было наименее благоприятным для его подданных, оно до последнего века было намного лучше предшествовавших ему условий, и процесс романизации завершился еще до того, как оно где-либо превратилось в серьезное зло.

Результат такой политики проявился быстро. Им стал процесс добровольного вхождения провинций в общий римский народ. Если кто-то и предпринимал какие-то сознательные усилия, чтобы добиться этого результата, то именно жители провинций, а не правительство, и, конечно же, они не предпринимали никаких сознательных усилий для его предотвращения. И это была подлинная ассимиляция, а не просто довольная и спокойная жизнь под властью чужеземцев. Местное платье, религия, нравы, родовые имена, язык и литература, политические и юридические институты и национальная гордость почти или полностью исчезли, исчезли для всех, кроме низших классов, и все стало римским – стало подлинно римским, так что ни римляне по крови, ни другие народы никогда и ни в коей мере не ощущали различий в происхождении, как и мы никогда не ощущаем их, например, у полностью американизированного немца, чье происхождение выдает только немецкая фамилия. Галлию, Испанию и Африку называли более римскими, чем сам Рим. В некоторых провинциях были школы риторики, то есть школы, где обучали пользоваться латынью, настолько знаменитые, что туда стремились ученики со всех концов империи. Галлия вывела в свет некоторых, ставшими знаменитейшими латинскими грамматистами[17]. Не следует забывать и те уважаемые испанские семейства, которые подарили латинской литературе двух Сенек [18] и Лукана[19], а христианской истории – проконсула Галлиона[20], участника записанного в Деяниях [21] инцидента, который так ярко отражает отношение культурного римлянина к первым христианам[22]. Что касается политической жизни, то мы уже упоминали Бальба.

До окончания I века императором стал еще один испанец – Нерва, и с ходом времени императоры все чаще происходили из провинций. В те дни, когда империя разваливалась на части и местные военачальники пользовались своей военной силой, чтобы сделаться независимыми правителями, нигде не произошло возврата к прежней национальной автономии, но везде военачальник становился римским императором и воспроизводил, насколько позволяли обстоятельства, римское устройство, судебные формы, должностную иерархию, сенат и даже монеты, и, что более удивительно, в последние дни империи некоторые из ее самых убежденных и преданных защитников против собственного же народа были германцами или имеющие германское происхождение.

Можно привести еще немало доказательств полноты этой романизации, но, пожалуй, наилучшим примером является язык, ибо он один из тех составляющих, которые народ, старающийся существовать независимо, стремился бы сохранить сознательнее всего, как мы видим это на примере валлийцев, а также по тому, что в речи современной Европы перестали использоваться национальные языки и латынь стала всеобщим языком от устья Дуэро до устья Дуная. Нельзя сказать, что это произошло с каждым человеком. В отдаленных сельских районах и среди низших классов национальный язык долго оставался местным диалектом. В некоторых самых труднодоступных краях национальная речь сохранилась надолго, как у басков и в Бретани. Но латынь стала универсальным языком всех состоятельных классов. Кроме того, эта перемена произошла не потому, что кто-то сознательно отказывался говорить на своем родном языке и усваивал вместо него латынь. Просто во всех повседневных делах было очень удобно, если все говорили на латыни вдобавок к родному языку. Латынь учили без намерения отказаться от родной речи, и, безусловно, в течение одного или двух поколений оба языка существовали бок о бок в качестве общеупотребительных, и местный язык лишь постепенно выходил из употребления и исчезал. Как мы знаем, в некоторых случаях, как, например, в Карфагене, весьма значительная литературная деятельность на местном языке продолжалась и после того, как латынь стала повсеместной.

В одной части империи мы наблюдаем явное исключение из этого поглощения местных народов римским. В восточной половине Древнего мира другой язык стал всеобщим и другая цивилизация была почти столь же распространена, как римская на Западе. Историческая причина этого нам известна. В то время как упадок политической жизни самой Греции достиг своей низшей точки, пришли эллинизированные македонцы и с военным превосходством греческого воина построили великую восточную империю. И хотя эта империя едва ли вообще была греческой в своей политической жизни или в своих институтах, да и, более того, во многом противоположна всему, что могла создать подлинно греческая политическая жизнь, но громадное превосходство греческой интеллектуальной цивилизации и тот факт, что греческий язык был языком власти и правящего класса, сделал греческий язык и греческие идеи всеобщими[23]. Они основательно укоренились на Востоке ко времени римского завоевания, так что Рим вступил там в соприкосновение с всеобщей цивилизацией, не менее высокоразвитой, чем его собственная. Естественно, она сохранила свое место. Кроме как политически, Риму нечего было предложить Востоку, и там не было необходимости в объединении и ассимиляции, которую Рим проводил на Западе. Однако политически Рим мог предложить очень многое, и такое его влияние на Востоке оказалось не менее сильным и долговременным, чем на Западе. Закон и государственные учреждения и формы стали полностью римскими. Латынь стала языком правительства и закона и оставалась таковой до конца VI века. В греческих компендиумах и переводах законодательство Юстиниана оставалось основой закона поздней Восточной империи. Даже когда столь отдаленная часть римской территории, как Пальмира, попыталась в III веке создать новое восточное государство, она прибегла к римским политическим формам, и у подданных современной Турецкой империи не было оснований радоваться тому, чему их правители научились от римлян в вопросе налогообложения. Это исключение из всеобщей романизации Древнего мира, которое представляет собой Восток, скорее видимое, нежели реальное.

В этом процессе ассимиляции Рим, как уже высказывалось предположение выше, являл собой разительную противоположность Греции. Афинам времен Делосского союза[24] представилась та же возможность, которая и Риму. Спарте она представилась вновь после Пелопоннесской войны. Трудности на их пути были лишь немногим больше, чем те, с которыми столкнулся Рим в Италии; но ни то ни другое греческое государство не сумело сделать и шага к реальной консолидации Греции, и обе империи распались. Это различие и даже причины его были настолько явны, что они не избежали внимания очевидцев того времени. Замечательная речь, которую Тацит в двадцать четвертой главе одиннадцатой книги «Анналов» вкладывает в уста императора Клавдия, иллюстрирует столь многие из только что рассмотренных вопросов, включая и последний, что я позволю себе привести здесь отрывок из нее. Когда встал вопрос о допуске галлов в сенат, против чего выдвигались различные доводы, Клавдий сказал[25]: «Пример моих предков и древнейшего из них Клавса, родом сабинянина, который, получив римское гражданство, одновременно был причислен к патрициям, убеждает меня при управлении государством руководствоваться сходными соображениями и заимствовать все лучшее, где бы я его ни нашел. Я хорошо помню, что Юлии происходят из Альбы… и, чтобы не ворошить древность, [скажу], что в сенате есть выходцы из Этрурии, Лукании, всей Италии и, наконец, что ее пределы были раздвинуты вплоть до Альп, дабы не только отдельные личности, но и все ее области и племена слились с римским народом в единое целое. Мы достигли прочного спокойствия внутри нашего государства и блистательного положения во внешних делах… Разве мы раскаиваемся, что к нам переселились из Испании Бальбы и не менее выдающиеся мужи из Нарбоннской Галлии? И теперь среди нас живут их потомки и не уступают нам в любви к нашей родине? Что же погубило лакедемонян и афинян, хотя их военная мощь оставалась непоколебленной, как не то, что они отгораживались от побежденных, так как те – чужестранцы? А основатель нашего государства Ромул отличался столь выдающейся мудростью, что видел во многих народностях на протяжении одного и того же дня сначала врагов, потом – граждан. Пришельцы властвовали над нами; и детям вольноотпущенников поручалось отправление магистратур не с недавних пор, как многие ошибочно полагают, а не раз так поступал народ и в давние времена»[26].

Эта тема заслуживает даже более полного изложения и пояснения, так как благодаря всеобъемлющей романизации мира труд Рима смог оказать свое радикальное влияние на всю последующую историю. Без этого его, скорее всего, ждала бы гибель. Именно полнота этой ассимиляции так прочно закрепила римские идеи в умах всех его подданных, что последующий поток германских варваров, охвативший империю, не смог их вытравить, а вынужден был в конце концов и сам поддаться их влиянию.

Однако это отнюдь не единственный важный результат, проистекающий из единства, установленного Римом в Древнем мире. Совершенно явно, что Рим подарил всему Западу более высокоразвитую цивилизацию, чем была у него прежде. В течение одного или двух поколений благодаря ему провинции оказывались на той высоте, на достижение которой без посторонней помощи им потребовались бы столетия. Это вполне очевидно, к примеру, в вопросах правительства и порядка, любому читателю «Записок о Галльской войне» Цезаря [27]. И так было во всех аспектах цивилизации.

Эта империя также сдерживала германское завоевание в течение трех веков или более того. Рим остановил процесс вооруженной миграции, предвестниками которого были кимвры и тевтоны[28] в конце II века до нашей эры и который Ариовист [29], несомненно, начал во времена Цезаря; и его снова начали Аларих[30] и Хлодвиг[31]. В промежутке между ними германцы атаковали римские преграды, и со времен Марка Аврелия с ними вели отчаянную борьбу, которая в конце концов стала безнадежной. Но этих четырех столетий, полученных Римом, оказалось достаточно. В течение них провинции полностью романизировались, христианство распространилось по всей империи и приобрело ту компактную и прочную организацию, которая была столь жизненно необходимой в неразберихе последующих лет[32], а римское право получило свое научное развитие и точную формулировку.

Невозможно переоценить историческую важность того факта, что это было именно органическое единство, установленное Римом, а не просто соединение фрагментов, искусственно удерживаемых вместе вооруженной силой, благодаря которому цивилизованный мир стал как бы единой нацией. Более того, невозможно даже высказать этот факт словами так, чтобы передать его полное значение. Здесь на помощь читателю должно прийти его воображение. Мы уже показали, что именно таков был характер союза, установленного Римом. Союза не только внешнего, но существующего во всех областях мысли и деятельности; и он был всесторонним – Галлия стала настолько римской, что, когда римское правительство исчезло, галлы не могли и помыслить себя кем-то иными, если не римлянами. Непосредственным результатом этого было то, что романизированные жители провинций сразу же начали процесс романизации своих германских завоевателей и преуспели везде, где у них были хорошие шансы; и именно по этой причине, несмотря на падение Рима, римские институты не погибли вместе с ним.

Более отдаленным последствием этого было то сильное влияние, которое идея единства, одной охватывающей весь мир империи, оказывала на умы людей на протяжении всего раннего Средневековья. Именно оно вместе с влиянием другого, более реального союза – великой объединенной церкви, существование которой стало возможным только благодаря этому римскому единству, – удержало Европу от распада в эпоху феодализма. Еще более отдаленное последствие состоит в том, что современная федерация наций, которую мы называем христианским миром, основанная на столь неисчерпаемом кладезе общих идей и традиций, является результатом римского единства. Если бы не Рим, скорее всего, со временем она сформировалась бы благодаря чему-то иному, но так уж сложилась история, что это произошло благодаря Риму.

Наконец, это римское единство позволило распространиться христианству. При тех религиозных идеях, которые преобладали в Древнем мире до Рима, стоило христианскому миссионеру лишь попытаться объявить о своей религии за пределами Иудеи, как его арестовали бы и казнили за попытку совершить государственный переворот. Нужна была терпимость одной национальной религии к любой другой в империи и слияние всех местных национальных правительств, чья жизнь и процветание считались связанными с процветанием национальной религии, в великое всеохватывающее правительство, которое могло позволить себе терпеть любые формы религии, которые, по логике войны, оказались уступающими его религии, – все эти результаты завоеваний Рима потребовались для того, чтобы христианство стало всеобщим. Как говорит Ренан[33]: «Трудно представить себе, как могли бы преуспеть апостолы, как они вообще могли приступить к выполнению своего замысла в условиях, когда Малая Азия, Греция, Италия были разделены на сотни мелких республик, а в Галлии, Испании, Африке и Египте оставались в силе их старые национальные институты. Единство империи было необходимой предпосылкой для любого религиозного прозелитизма в широком смысле, если он хотел поставить себя выше национальностей».

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5