Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

– Всякое узаконение тщетно, – говорил Г.Г. Орлов, – когда исполнительной властью оно не будет поддержано. Не имея там ныне довольного числа войск, мы не можем надеяться, чтобы сие объявление порядочно исполняемо было, а потому лучше не делать никакого, нежели дать случай к новым неустройствам. Если же оное сделать рассуждено будет, то надобно, по крайней мере, положить ему предел исполнением в самых только ближних к Оренбургу местах.

Министр иностранных дел граф Н.И. Панин находил, что изолировать Оренбургскую губернию невозможно, что скрывать истину вредно и о происходящем под Оренбургом необходимо объявить во всенародное известие.

– О возмущении, без сомнения, известно уже во всем государстве, – говорил граф Панин, – и правительство, скрывая его пред народом, придает ему более важности, нежели есть оно на самом деле. Для отнятия всех вредных мыслей и толков, следовательно, и для удержания соседних мест в спокойстве нужно объявить о том манифестом во всей империи, именовать мятежников разбойничьими толпами, а Пугачева вором и самозванцем.

Соглашаясь с мнением о необходимости обнародования манифеста, Государственный совет не отверг предложения князя Вяземского и поручил ему составить проект объявления и представить его совету[33].

На следующий день, 10 декабря, Сенат рассуждал, что «хотя нет сомнения, чтоб изменник Пугачев, по взятым на поражение его мерам, вскоре истреблен не был (?), но как всего того над ним в действо произвесть еще некогда было, а между тем слухи об измене везде час от часу распространяются и увеличиваются гораздо больше, нежели сколько в самом деле есть, то Сенат почитает за нужное, чтоб о сей изменнической воровской партии публиковано было во всем государстве от высочайшего ее императорского величества имени краткими манифестами, с точным притом объявлением, что как сам предводитель той воровской шайки, изменник Пугачев, так равно и те, кои в сообщество его доныне вступили и впредь паче ожидания вступят, преданы от Св. Синода анафеме».

В том же заседании князь А.А. Вяземский предложил на обсуждение другой вопрос: не следует ли публиковать указ от имени Сената, чтобы население имело осторожность от разбойнических шаек. Присутствующие члены единогласно согласились с мнением генерал-прокурора, но при этом постановили, что указ этот должен быть отправлен на усмотрение Бибикова, и если он признает эту меру полезной, то публиковать его только в губерниях Нижегородской, Казанской и Астраханской, в Исетской провинции и Екатеринбургском горном ведомстве[34].

Объявляя, что в Оренбургской губернии появилась шайка мятежников, что беглый донской казак Емельян Пугачев «отважился, даже безо всякого подобия и вероятности, взять на себя имя императора Петра III», Правительствующий сенат предостерегал население соседних губерний, чтоб оно не верило ложным разглашениям и приняло меры к охранению себя от разбойнических партий. С этою целью Сенат счел своим долгом напомнить жителям «и возобновить те осторожности, которые по причине бывшей моровой язвы к исполнению во всех селениях предписаны были: ибо и сие зло в слабых и неосторожных людях подобный моровой язве вред произвести может». Предосторожности эти заключались в том, чтобы в каждом селении была оставлена одна дорога для въезда и выезда, все же остальные или были перекопаны, или заняты днем и ночью караулами. На проезжей дороге должны были быть поставлены рогатки или ворота для опроса проезжающих. В каждом селении должен быть выбран смотритель «из лучших людей», на обязанность коего возложено следить за тем, чтобы «бродяги, а иногда и самые воры в селение впущены не были, ибо, ослабев и разбойнические шайки могут в нищенском одеянии и под разными видами входить и зло как разглашением, так и действием коварным производить». Всех подозрительных приказано представлять начальству, шайкам бродяг и разбойников не давать ни пропитания, ни пристанища, отражать их силой и помогать войскам, давая знать о месте сбора мятежников. «А как долг звания дворянского обязывает оных более пещись о спасении невинных крестьян своих от угрожаемого от таковых злодеев разврата, мучительств и разорения и о скорейшем и совершенном истреблении сих бесчеловечных злодеев, то и не можно усомниться, чтобы всякий из них не употребил своего рачения, сил и возможности, дабы вспомоществовать воинским командам, так как и частным смотрителям в вышеприведенном искоренении и поимке злодеев»[35].

Проект этого указа был утвержден в заседании Государственного совета 12 декабря. На другой день он был уже напечатан, а 16 декабря граф Н. Панин читал сочиненный им манифест, который и был одобрен членами совета. Обнародованный 23 декабря, манифест этот впервые разнес по всей империи известие о появлении под Оренбургом самозванца под именем Петра III. «Излишне было бы, – говорилось в манифесте, – обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может, представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий. Богу благодарение! протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать меч в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи. Уже все истинные сыны отечества познали и долговременно выкупали потом плоды внутреннего спокойствия в такой степени, что ныне приводит каждого в содрогание и единое тех плачевных времен воспоминание. Словом, нет и не может ныне быть ни одного из носящих достойно имя Россиянина, который бы не возгнушался столь безумным обманом, каким разбойник Пугачев мечтает себе найти и обольщать невежд, унижающих человечество своей крайнею простотой, обещая вывести их из всякой властям подчиненности. Как будто бы не сам Творец все твари основал и учредил человеческое общество таковым, что оно без посредственных между государя и народа властей существовать не может».

Императрица выражала уверенность, что все верноподданные будут гнушаться дерзким обманом Пугачева и будут содействовать правительству к восстановлению тишины и покоя.

Как этот манифест, так и тот, который был отправлен с генерал-майором Каром (от 15 октября), императрица приказала перевести на татарский язык, для распространения в Башкирии[36]. Она предоставляла Бибикову сделать в переводах манифестов, если признает нужным, поправки, «также вместо имени генерал-майора Кара включить ваше или же послать и вовсе особое извещение». Бибикову поручено было выбрать из казанского татарского «духовенства» людей надежных, «в башкирском народе кредит имеющих», и отправить их в башкирские селения для увещевания жителей. «Мы надеемся, – писала при этом Екатерина А.И. Бибикову[37], – что если сии отправленные, якоже и прочие татарские по духовенству чиновники, с тем усердием и верностью, которою они нам обязаны, за сие примутся, то скоро все непорядки прекращены будут, тем надежнее, что из давних лет приобретенная по духовному чину над умами башкирцев татарская поверхность во всем никакого препятствия не полагает».

Бибиков отправил не только в Башкирию, но и в Берду восемь человек надежных татар и поручил им уговаривать население, чтоб оно отстало от самозванца, раскаялось и возвратилось в свои дома.

Независимо от этого, по предложению князя Вяземского, Бибиков потребовал к себе подполковника Лазарева, управлявшего прежде башкирцами и пользовавшегося их уважением, но находившегося под судом за злоупотребления. Главнокомандующий предложил ему, как средство заслужить прощение, отправиться в Башкирию и содействовать усмирению населения[38]. Лазарев охотно принял предложение и, снабженный деньгами на подарки влиятельным лицам, отправился в Исетскую провинцию. В помощь ему был назначен коллежский асессор Тоузаков, как человек знающий в совершенстве быт и нравы башкирского народа. С ними отправлено было двадцать человек конвоя, одетого и вооруженного по-гусарски, отпущена тысяча рублей на покупку вещей и предоставлено Лазареву право наиболее верных башкирцев производить в сотники, пятидесятники и другие чины, «смотря по людям и их важности»[39]. Меры эти и известия, что Уфа держится, что она не захвачена еще мятежниками, давали правительству надежду на возможность возвратить башкирцев увещаниями к должному повиновению. С усмирением Башкирии положение края могло значительно видоизмениться и являлась возможность ограничить волнение пределами Оренбургской губернии. В Казанскую губернию направлены были войска, к Симбирску подходили четыре легкие полевые команды, волжское войско не выказывало сочувствия к мятежу, а главное – утешительно было то, что донские казаки выражали отвращение к самозванцу и полную готовность содействовать правительству в усмирении бунта.

Еще в октябре войско Донское постановило выбрать тысячу человек из лучших казаков с тем, чтоб они были готовы к походу по первому требованию. Для недопущения в войско эмиссаров Пугачева приказано было атаманам станиц зорко следить за всеми приезжающими и приходящими, «особливо из бродяг и носящих на себе образ нищего»[40].

В конце ноября 1773 года полковник Илья Денисов, тот самый, у которого Пугачев находился на ординарцах и который наказал его «нещадно плетью», просил разрешения Военной коллегии собрать из войска донского пятьсот человек казаков и с ними идти прямо под Оренбург для поражения самозванца[41]. Одобряя такое предложение, императрица приказала полковнику Денисову, с выбранными им казаками, следовать в Самару, где и поступить под начальство генерал-майора Мансурова[42].

Последующие известия относительно донцов были еще более успокоительного свойства. «Я уже имел счастие доносить вашему сиятельству, – писал Рычков князю Вяземскому[43] в письмах, отправленных из Харькова, – что рассеявшийся там слух, будто бы известная толпа мятежников шатается в округе Царицына, делал езду мою весьма опасной[44]. Но, приблизясь к Царицыну, узнал я, что сторона наша спокойна, и больше еще утешился тем, что, проезжая станицами донских казаков и стараясь посторонним образом изведать мысли их в рассуждении Пугачева и всей изменнической его толпы, нашел их в весьма хорошем расположении. Они гнушаются мерзостью его действий и больше еще стыдятся и того, что Дон имел несчастие произвести сие чудовище на свет. В таком точно расположении нашел я, по крайней мере, всех тех, с коими мне и бывшим при мне разговаривать случилось».

То же самое подтверждал и обер-комендант крепости Святого Димитрия, генерал-майор Потапов. Посланные им для наблюдения за донскими казаками офицеры, проехавшие по рекам Дону, Северному Донцу, Хопру, Медведице и Бузулуку, единогласно донесли, что ни в одной из станиц не встретили сочувствия к Пугачеву, причем ротмистр Афанасий Болдырев, бывший в Зимовейской станице, донес, что жена и дети Пугачева «по бедности между дворов бродят»[45].

Это донесение возбудило вопрос, как поступить с имением Пугачева, с его женой, детьми и племянником, бывшим в Петербурге и находившимся уже под присмотром. Так как они не принимали никакого участия в бунте, то, спрашивала Екатерина: «справедливо ли будет их арестовать, ибо и Петр Великий часто говаривал: «брат мой, а ум свой».

Государственный совет постановил, что «для возбуждения омерзения к Пугачеву злодеянию должно дом его на Дону, если найдется, или пустое место, где он живал, чрез палача разорив выжечь и посыпать солью». Семейство же самозванца и его племянника отправить в Казань к А.И. Бибикову, «рассуждая, – писала Екатерина[46], – что, может быть, они послужить вам иногда могут и некоторым способом к скорейшему и удобнейшему извлечению из заблуждения легковерных невежд». В грамоте, данной по этому поводу войску Донскому[47], императрица повелевала: жену, детей и буде есть братьев самозванца, «без оказания им наималейшего огорчения, яко не имеющим участия в злодейских делах его, Пугачева», отправить к генерал-майору Потапову для препровождения их в Казань и «устыжения тех, кои в заблуждении своем самозванцовой лжи поработились».

«Привезенную к вам [в Казань] прямую жену Пугачева, – писал впоследствии главнокомандующий А.М. Лунину[48], – извольте приказать содержать на пристойной квартире под присмотром, однако, без всякого огорчения, и давайте ей пропитание порядочное, ибо так ко мне указ. А между тем не худо, чтоб пускать ее ходить и чтоб она в народе, а паче черни могла рассказывать, кто Пугачев и что она его жена. Сие, однако ж, надлежит сделать с манерою, чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж думаю в базарные дни, чтоб она, ходя, будто сама собою рассказывала о нем кому можно или кстати будет…»

«Что же касается до дома Пугачева, находившегося в Зимовейской станице, то в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, – сказано было в грамоте от 10 января, – и хотя бы состоял он в развалившихся только хижинах, имеет Донское войско, при присланном от обер-коменданта крепости Святого Димитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейшин и прочих оной станицы жителей, при всех при них сжечь и на том месте чрез палача или профоса пепел рассеять; потом то место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения, яко оскверненное жительством на нем все казни и лютые истязания делами своими превосшедшего злодея, которого гнусное имя останется мерзостью навеки, а особливо для донского общества, яко оскорбленного ношением тем злодеям казацкого на себе имени, хотя отнюдь одним таким богомерзким чудовищем ни слава войска Донского, ни усердие оного, ни ревность к нам и отечеству помрачиться и ни малейшего претерпеть не могут нарекания».

Назначенные генералом Потаповым майор Рукин и войском Донским старшина Туроверов отправились в Зимовейскую станицу. Прибыв на место 4 февраля 1774 года, они не нашли в станице семейства Пугачева и узнали, что оно живет в Есауловской станице у матери жены самозванца. Дом последнего был продан еще осенью 1773 года отставному казаку Еремею Евсееву за 24 руб. 50 коп. и перевезен им в Есауловскую станицу. Несмотря на это, Рукин и Туроверов признали необходимым отобрать дом от Евсеева, сломали его и перевезли «прямо на то место, где его, злодея, Зимовейской станицы обитание имелось». Затем как дом, «так и при реке хижина с огорожею и с нескольким числом садовых деревьев» 6 февраля были сожжены, пепел рассеян и место это окопано рвом для «оставления на вечные времена без поселения, яко оскверненное злодейским жительством». При этом жители заявили майору Рукину, что, гнушаясь и «мерзя злодейскими пороками» Пугачева, желают переселиться на другое место, «о чем и просить намерены позволить им оное исполнить, дабы и имя сей станицы (хотя оно для положения своего от наводнения пред другими и выгоднее) могло совсем уничтожиться»[49].

Одновременно с искоренением имени Пугачева в войске Донском императрица приказала предавать публичному сожжению чрез палача все его манифесты и воззвания[50]. Сенат объявил об этом указ 10 января 1774 года, с прибавлением, чтобы манифесты эти отнюдь не читались в народе и никому не объявлялось их содержание; но Военная коллегия поручила А.И. Бибикову подлинные указы самозванца жечь, а копии с них доставлять в коллегию[51].

«Между прочими мер принятиями к искоренению злодейств Пугачева, – писал граф З.Г. Чернышев Бибикову[52], – не бесполезно кажется, быть может, и обещание некоторого награждения тем, кто, его живого взяв, приведет к оренбургскому ли губернатору или же к военным нашим командирам. Таковое обещание помянутым губернатором действительно и учинено, но как оно слишком умеренно, то пишу я теперь к г. Рейнсдорпу и находящемуся в Яицком городке подполковнику Симонову, дабы учинили они публикацию, что за приведение означенного самозванца живого дано будет в награждение десять тысяч рублей».

К этому граф Чернышев присоединил, что по просьбе главнокомандующего императрица приказала отправить в Казань тысячу человек малороссийских казаков[53]. «В сих исстари ненависть примечена к яицким, – писала Екатерина Бибикову[54], – а употребить их будете как знаете».

Глава 3

Прибытие войск, назначенных в распоряжение А.И. Бибикова. – Поражение мятежников у Самары и пригорода Алексеевска. – План наступательных действий. – Действия полковника Юрия Бибикова. – Поражение мятежников у села Сухарева. – Освобождение Заинска. – Занятие Нагайбака и крепости Бакалы. – Действия князя П. Голицына и генерал-майора Мансурова. – Воззвание к калмыкам. – Поражение мятежников у деревни Захаркино. – Состояние Оренбурга.

В то время, когда формировалось казанское ополчение и А.И. Бибиков принимал меры к усмирению башкирцев, к театру военных действий стали подходить войска. 7 января прибыли на подводах три эскадрона Изюмского гусарского полка, а 8 января вступил в Казань второй батальон 2-го гренадерского полка. Через два дня, 10 января, прибыл Владимирский полк; 17 января – Архангелогородский карабинерный и 27-го числа остальные роты Томского полка[55].

В этот промежуток времени в Симбирск прибыла 22-я легкая полевая команда; в Сызрань – 24-я легкая полевая команда и в Саратов – два эскадрона поселенных бахмутских гусар[56]. 30 декабря генерал-аншеф Бибиков получил известие, что генерал-майор Мансуров, заболевший горячкой и пролежавший в Серпухове без памяти семь дней, оправился от болезни, нагнал 23-ю и 25-ю легкие полевые команды и с ними следует к Симбирску, но находится еще в 400 верстах от города[57].

Прибытие этих войск значительно усиливало боевые средства Бибикова, «но, – писал он[58], – к утушению заразы сего очень мало». Главнокомандующий очень хорошо понимал, что не Пугачев важен, а важно всеобщее негодование. «Пугачев чучело, – говорил Бибиков, – которою воры – яицкие казаки – играют»[59]. На местные гарнизонные команды положиться было невозможно, «что я уже испытанием знаю», писал Бибиков[60]. «Сия негодница довольна, что их не трогают и до первой деревни дошедши, остановись, присылают рапорты, что окружены и далее идти нельзя. Нужно было несколько раз посылать им на выручку. Они ободрили злодеев [настолько], что осмелились в самые им лезть глаза». Население было уверено, что войска не желают идти против государя, и простой народ явно говорил, что солдаты драться не будут. Бибиков слышал эти рассказы по пути в Казань, слышал и то, что в некоторых полках, как, например, во Владимирском пехотном, ходили разного рода неприятные слухи. Солдаты жаловались на тяжелую службу, говорили, что их привели в Петербург для участвования в церемонии бракосочетания великого князя Павла Петровича, а не дали даже и «по чарке водки». Они роптали на то, что их заставляли вбивать сваи на Дворцовой набережной, и говорили, что служба так тяжела, что они положат оружие пред появившимся «царем». Известие о походе было встречено с большою радостью. «Не на Воронеж ли? – спрашивали солдаты друг друга. – Если туда, то дай Бог, потому что там все дешевле»[61]. По прибытии в Москву солдаты рассказывали, что появившийся под Оренбургом не Пугачев, а истинный государь, «да и государыня уже трусит», говорил сержант Филипп Мухин[62], «то в Раненбом [Ораниенбаум], то туда, то сюда ездит, а графов Орловых и дух уже не помянется».

За полком учрежден был строгий надзор, и в Нижнем было арестовано несколько солдат. Арест этот произвел грустное впечатление на А.И. Бибикова, и он «дьявольски трусил за своих солдат, чтоб они не сделали так же, как гарнизонные: не сложили оружия пред мятежниками»[63]. Тем не менее главнокомандующий решился действовать наступательно и, прежде всего, очистить от мятежников Самарскую линию. Избирая для этой цели находившиеся вблизи Самары легкие полевые команды и не имея понятия ни о составе офицеров, ни об образе мыслей нижних чинов, А.И. Бибиков отправил в Симбирск и Самару лейб-гвардии Преображенского полка поручика Державина с поручением сделать «примечание как на легкие обе полевые команды, так и на гусар: в каком состоянии они находятся и во всем ли исправны и какие недостатки? каковых имеют офицеров и в каком состоянии строевые лошади?»[64].

Вместе с тем главнокомандующий отправил два предписания: одно командиру 24-й полевой команды, майору Муфелю, двинуться из Сызрани и выгнать мятежников из Самары; а другое командиру 22-й команды, подполковнику Гриневу, выступить из Симбирска, присоединить к себе бахмутских гусар и следовать на соединение с Муфелем.

Отойдя верст тридцать от Сызрани, Муфель встретил бежавших из Самары: дворян с их семействами, капитана Балахонцева с 23 солдатами и прапорщика Панова с казаками. Узнав от них, что Самара занята мятежниками, Муфель поспешил движением и 28 декабря был уже в пяти верстах от города, в селе Рождественском.

Здесь ему передали, что, по распоряжению атамана Арапова, партия в 300 ставропольских калмыков должна была атаковать отряд с тыла, в то время, когда сам Арапов двинется с фронта.

Устроив вагенбург в селении Рождественском, майор Муфель, в семь часов утра, 29 декабря, подошел к Самаре, где был встречен огнем из двух полевых и шести чугунных орудий. Не теряя времени на перестрелку, он смело двинулся вперед, и хотя встретил упорное сопротивление, но штыками выгнал мятежников из города, захватил 200 человек пленных и все орудия, причем сам лишился трех человек убитыми и пятнадцати ранеными. «Злодеев хотя и побито довольное число, – доносил он[65], – однако за великим снегом и метелью, которыми трупы заносило, никак исчислить было не можно, да и здешними обывателями многие трупы были покрадены».

Донося о своих действиях Бибикову, майор Муфель свидетельствовал о храбрости всех чинов, и в особенности хвалил команду волжских казаков, которые «немало свергали их [мятежников] с коней пиками»[66]. Он писал, что «все в Самаре жители более оказывают суровости, нежели ласки» и что «самарское духовенство всемилостивейшую нашу государыню в поминовении из ектений исключило». Спрашивая Бибикова, как поступить со священниками, нарушившими обязанности и присягу верноподданных, Муфель доносил, что за неимением свинца он должен несколько дней пробыть в городе, и просил прислать ему «хотя малую частицу карты, дабы я мог узнать окрестности сего места, а от старой карты ничего узнать не можно».

Между тем 4 января прибыл в Самару подполковник Гринев со своим отрядом, при котором находился и поручик Державин, имевший предписание главнокомандующего исследовать, кто из жителей наиболее виновен во встрече мятежников. Всех таковых было приказано отправить в Казань, «а некоторых для страху жестоко на площади наказать плетьми при собрании народа, приговаривая, что они против злодеев должны пребыть в твердости и живота своего, как верные подданные, щадить не долженствуют»[67].

В течение двух дней Гринев, при содействии Муфеля и Державина, занимался восстановлением порядка в городе и приведением к присяге жителей, от которых отбирались подписки, что они впредь останутся верными императрице, не будут иметь ни тайных, ни явных сношений с мятежниками и как самого Пугачева, так и его шайки будут почитать злодеями, изменниками и разбойниками.

Что касается духовенства, то оно все оказалось виновным, но Державин не признал возможным арестовать его, опасаясь, «что, лиша церкви служения, не подложить бы в волнующийся народ, обольщенный разными коварствами, сильнейшего огня к зловредному разглашению, что мы, наказуя попов, стесняем веру».

Разделяя это мнение, главнокомандующий потребовал, чтобы казанский архиепископ Вениамин отправил в Самару новых священников, а тех, которые оказались виновными, приказал прислать в Казань. Отправив их в числе девяти человек, подполковник Гринев в два часа ночи, на 7 января, выступил из Самары к Алексеевску со сборным отрядом, состоявшим из пехоты, кавалерии и четырех единорогов[68].

Темная ночь и сильная метель замедляли движение, и в девять часов утра Гринев остановился в восьми верстах от пригорода Алексеевска с тем, чтобы дать людям отдохнуть и покормить лошадей. Но ни того ни другого не удалось исполнить, так как мятежники, в числе 2000 человек[69], под начальством двух атаманов, Арапова и Чулошникова, атаковали только что остановившийся отряд. Построив каре, в котором один фас составляли гусары и казаки, второй – егеря, третий – мушкетеры и четвертый – драгуны, подполковник Гринев приказал открыть огонь и постепенно подвигался вперед. Отвечая огнем из трех орудий, мятежники, почти все конные, произвели ряд атак, но прорвать каре не могли. Понеся весьма значительные потери от разрывных гранат, которых сами не имели, мятежники стали отступать, будучи преследуемы гусарами и казаками.

У самого пригорода Алексеевска Арапов и Чулошников пытались снова остановить Гринева, но и на этот раз неудачно. Бой, продолжавшийся в течение почти целого дня, окончился занятием Алексеевска. Потеряв убитыми пять нижних чинов и девять ранеными, подполковник Гринев захватил три чугунных орудия с 60 ядрами и 230 штук рогатого скота[70]. Население города было приведено к присяге, а виновные в возмущении были пересечены плетьми в церковной ограде при собрании всего народа[71].