Реквием одной осени

– А оператор крупным планом должен сделать акцент на её, как здесь написано, «больших и упругих сиськах, мерно покачивающихся в такт её бодрым приплясывающим шагам»?

– Вообще, это пометка для уже режиссёрского сценария. А в целом, да. Молочный продукт же.

– Ты псих, Кржевицкий. Ты болен. Ты опасен для нашей репутации. Ты уволен.

Я давно провоцировал этот момент, и теперь не удивлён, и не ошарашен. Лишь спрашиваю:

– А как же дети?

– Какие ещё дети, Кржевицкий?

– Ну, дети, рано оторванные от груди?

– Пошёл вон! – кричит «главный» творец питерской рекламы и, запустив в меня рукописью, добавляет. – Через полчаса в бухгалтерию за расчётом, и чтобы я имени твоего больше не слышал!

– Боюсь, что столь огромной радости я Вам не доставлю. А за радостями поменьше, Вы тоже можете зайти в бухгалтерию. Оксана всегда готова и ждёт…

Ксанка – чёрная дыра нашей конторы. Она всегда что-то теряет: деньги, ключи, документы рабочие и личные. По праздникам – совесть. Человек – беда. Человек – праздник. Человек? Да не, просто женщина. Довольно миловидная, хоть и ничего особенного. Не замужем и никогда не была. С претензией, и цену себе знает (завышенную, конечно). В бухгалтерии она работала не всегда. Начинала помощником менеджера по подбору персонала. Вот интересно, на кой там помощник, если и так ни хера не делают, кроме как глупые вопросы людям задают? Потом сама стала менеджером, откуда и была переведена в бухгалтерию по причине неразвитости коммуникативных навыков (бинго! вы снова угадали, что с языком у неё всё в порядке, только заточен он под другое, что и стало второй причиной перевода, когда об этом прознал директор). С тех пор весёлая и заводная растеряша, до того доступная всем и каждому, стала персоной неприкосновенной (тут-то её ценник и подрос). Все об этом знали, но вслух помалкивали, чем нешуточно раздували её гордость. Я же её никогда не любил по причине ущемлённого самолюбия: она единственная, с кем у меня не получилось, а проще говоря – не встал.

Выказав свою осведомлённость о личной жизни женатого директора, и подмигнув ему на прощание, я в последний раз иду по бордовому ковру бежевого коридора, стены которого увешаны чёрно-белыми фотографиями, сделанными мною на мой старенький «Зенит-Е».

Получив расчёт – неплохая, кстати, сумма вышла: почти целый месяц плюс отпускные за два года – прощаюсь с командором, единственным здесь порядочным человеком, и, махнув на прощание всем остальным, я сажусь в свой «Ситроен».

Насчёт того, что делать дальше, ясности нет. Можно выпить. Ну а что, завтра же не на работу. Послезавтра, кстати, тоже. Хотя, когда меня это останавливало? Можно уехать куда-нибудь, как тогда, два года назад, когда уволившись из газеты, рванул в неизвестность. Эх, два года, два года…

Перекурив, я таки решаюсь. И под тему «Сикстин центури гринсливс», незабвенной группы «Рейнбоу», Пабло навсегда покидает родную парковку.

***

Я решаю уехать. Прокатиться снова по родной стране. Отвлечься. В поездке время летит иначе и на мыслительные процессы влияет благотворно, ведь мир за лобовым стеклом так прекрасен. Цели поездки и маршрут определяю быстро. Но так хочется знать, не только куда я уезжаю, но и от кого. Тогда и решаю назначить третью встречу. К решительному разговору готовлюсь. Я на грани своего терпения. А временами я слаб. Подл. Хочу перед жёстким выбором её поставить. Хочу услышать «Да». Хочу услышать «Нет». Хочу определённости. Мне так будет легче. Каково будет ей – я не думаю.

Но долго я готовлюсь. Боюсь. Как могу, оттягиваю этот гадкий разговор. И наконец-то, собравшись с духом, назначаю встречу.

«Надо было вчера. Сегодня я работаю допоздна, а завтра у сестры день рожденья…», – это я читаю её СМСку, а слышу голос. Слишком стандартные, замыленные фразы. Слишком много совпадений на единицу времени. Как пить дать – врёт. Отшивает потихоньку? «А в пятницу я уже уезжаю», – пишу я и не знаю, слышит ли она голос мой. «Пиши-звони по приезду…», – отвечает она. Или не отшивает?

И с каким чувством я должен уехать? Но на помощь приходит зло и приводит с собой ненависть. Являются они в виде французского автопрома. Надо машину проверить и подготовить к дальнему пути. Ах, какие трёхэтажные потоки я изливаю на инженеров-лягушатников. Как я вспоминаю их жён и матерей и куда при этом предлагаю вставить им фильтры и ввернуть свечи. Ей богу, это было бы проще, чем заменить их на машине, которую они сотворили. Так жаль, что никто моих речей не записывает. Я бы с удовольствием послушал потом, ибо повторить не смогу. Для такого нешуточное вдохновение требуется. А потом, мысленно, тех инженеров благодарю. Молодцы они. Вовремя мой гнев праведный вызвали и сами на себя приняли. Легче мне стало. Спустил пар и осознал, что ошибку фатальную чуть не совершил. Правильно. Не буду спешить. Буду ждать. А меня ждёт Золотое кольцо. И не только меня. И, может быть, она тоже будет ждать…

Письма с фронта

День обещает быть хорошим. Рассвет. Выходной у меня и вообще. На дороге пусто. Птички поют, наверное… в машине-то не слышно. Я качу на брошенное армейское стрельбище. На заднем ряду «Альфы» трёхлинейка, переделанная на Вятско-Полянском заводе в перестволенный охотничий карабин. Оптика, правда, убогонькая – трёх с половиной кратная, зато аутентичная, одного с винтовкой года выпуска – 1944. Оружие военных лет выпуска особым качеством, конечно, не блещет. Но в России возможно всё, и за отдельную плату на заводе отобрали и отстреляли лучшие варианты. И лучшая из лучших, за ещё одну отдельную плату, спецсвязью приехала ко мне.

С патронами сложнее. Такое понятие как «культура производства» в нашей стране на низком уровне. Покупаю десять пачек «Повышеннойкучности». В каждой пачке двадцать штучек. Каждый патрон проверяю на ощупь – из сотни десятка полтора-два более-менее. Они для предельных дистанций. Хотя, с предельностью я, конечно, перегибаю. На этом стрельбище до земляного вала триста метров – немало, но на таком расстоянии даже деривацию учитывать не надо, и ветром можно пренебречь, если не шквал. Остальные расстреливаю на стометровом рубеже, или того ближе – навскидку.

Оружие требует постоянной тренировки, поэтому стреляю часто. Ну, как часто – каждые выходные. Чаще не получается – бытовуха заедает. Отстреливаю по полсотни патронов за раз. Больше хуже – точность падает. Это не пулемёт. И даже не пистолет. Винтовка – штука нежная и «жара» не любит.

На «дальняк» стреляю лёжа. На «сотку» – лёжа и с колена. Вблизи – из всех мыслимых положений, которые с винтовкой возможны. Эх, мне бы пистолет! Да кто ж мне его даст-то? Легально, по крайней мере. А нелегально мне не надо. Я человек законопослушный. Относительно, конечно. В стрельбе из «Макара», ТТ и Стечкина, кому хочешь фору дам сто очков вперёд. Этому нас учили.

Учили долго. Мастера своего дела учили. Пистолет – оружие сложное, и стрелять из него «на троечку» нельзя. Разве что застрелиться. Он предполагает множество вариантов ношения, а доставать его надо быстро из каждого. Молниеносно. Что толку от меткой стрельбы, если достать не успеешь, когда в тебя уже целятся? Поэтому уход с «директрисы», выхват, вскидка – это основа основ. А затем уже стрельба. А стреляли мы много. С правой руки и с левой. С двух рук. С двух стволов. На бегу и в кувырке, падая со стула и ныряя под стол, сидя за рулём и выпрыгивая из машины на ходу. Стреляли на звук и вспышку. По- всякому стреляли, как только возможно. Каждый день, по двести-триста патронов за раз. Стволы, разумеется, долго не жили. Ну и хрен с ними. Государство на нас не экономило.

А сейчас я человек гражданский, и стреляю из того, что разрешено. Там, где запрещено. По нынешним временам можно только в специально оборудованных местах. Проще говоря – на платных стрельбищах и в тирах. Ещё чего! Обойдутся.

Появление чёрной «Волги» меня не радует. Настораживает. Не уж-то объект снова действует? Вот и человек в костюме с пассажирского места вылез и ко мне тащится. Костюм штатский – походка военная. Выправка. Узнаю его издали. А он на меня и не смотрит будто. Шагает, голову чуть задрав и правым глазом щурясь. Солнышку радуется, как бы. Но я-то знаю, что смотрит. Он всё и всегда под контролем держит. Всё замечает. Всё знает: кто, где, когда с кем был и что делал; кто волосы в носу подстриг, а кто газон на тёщиной даче; а порой, как в глаза заглянет участливо, так кажется, что о прыще на заднице и первой несчастной любви он тоже в курсе. Ну а на пустынном полигоне мимо его взора и мышь не проскочит. Ни в прямом смысле, ни в переносном.

Ко мне подходит. Говорит:

– Ну что ты всё стреляешь и стреляешь, не угомонишься никак. Ты же свободный человек, штатский.

Серьёзно так говорит, с упрёком. А после улыбается. Широко. Зубы неестественно белые и ровные. Наверное, вставные. Человек он с мутным прошлым, и подписок всяческих дал за свою жизнь немеряно. Может в плену был, там зубки и оставил. А может… да всё что угодно может быть. Как бы там ни было, правду знает только он, да ещё узкий круг лиц. А за «эти» зубы все его звали «Зубастиком». За глаза, конечно. Так прямо, в лоб, сказать ему такое никто бы не посмел. Побаивались. И он об этом знал. И всегда широко улыбался, словно специально нагоняя страху на оппонента. Но справедливости ради стоит заметить, что этим психологическим оружием (хотя, не исключаю, что в иных ситуациях не только психологическим) он давил не на всех. И я был в рядах этих счастливцев. За что такая честь – не знаю. Но сейчас его дружественно-приветственная улыбка меня не радует.

– Фёдорыч, ты же знаешь, что стрельба, как наркотик. И, в отличие от меня, не в теории знаешь, кто и как с этой «дури» соскакивает.

– Знаю. Но ты же не соскочил, и поэтому я здесь.

– Следите?

– Упаси Бог от такой милости. Контролируем.

– Ну да, «бывших» не бывает. Но чего бы вы от меня ни хотели – я не в форме. Да и желанием не горю опять с конторой связываться.

– Не с конторой. Я от генерала. Да не с приказом или предложением. С просьбой. Личной.

Я сразу всё понял. Внутри ёкнуло. Руки наполнились слабостью, и я повесил карабин на плечо. На левое плечо, стволом вниз. И спросил:

– Что с ней?

– Как догадался?

– Что с ней?!

– Пропала…

Мила… Папенькина дочка, но совсем не генеральская. Любовь моей академической юности. Самое необычное знакомство и приятное воспоминание. Удачный старт провальной военной карьеры и самое большое предательство.

– Где?

– В Абхазии.

– А что дочь генерала забыла среди этой разрухи? Я думал, что «такие» меньше чем на Мальдивы не соглашаются.

– Вот как раз таки в папе всё и дело. Сам понимаешь, каких «люлей» отхватили бы абхазы, если бы не помощь нашей Родины, силами генерала в том числе.

Я-то знаю, конечно. Вот только моего вопроса такой ответ не раскрывает. Ну да ладно. Знают, суки, что по больному бьют, что не откажу. Не понятно лишь, почему именно я понадобился.

– Я так понимаю, что должен её найти?

– Верно.

– Я-то здесь причём? Можно подумать, что у генерала больше людей нет.

– Люди есть. Только тучи сгущаются, и некоторые считают, что фуражка генералу жмёт. Так что о том, что Людмила пропала, знаем только мы втроём. Если, конечно, не протекло. А учитывая, что есть предположение о не случайности пропажи, то играем мы чёрными, и пешкой, которая будет прорываться в ферзи, должен стать ты.

Фёдорыч смотрит мне в глаза – пристально, не моргая. Испытывает на прочность, значит. Ведь сам учил в гляделки играть, сам же теперь экзаменует. Кроме него в этой незамысловатой игре меня ещё никто не побеждал. Но его мне не победить, и я это знаю. Раз за разом напрягаю глаза, сильно сощуриваюсь, затем снова широко раскрываю. Глаза слезятся, болят.

Но наш поединок прерывает подъехавший наряд патрульно-постовой службы. Говорят, что они часто сюда заезжают, чтобы поживиться – по закону-то штраф нынче нехилый полагается и административка. Но не в этот раз ребята, не в этот. Чтобы развернуть блюстителей порядка в обратном направлении, хватило бы удостоверения предъявленного водителем «Волги». Вопреки моим ожиданиям, из-за руля, вместо щуплого сержанта, вылез организм в чине капитана. Здоровый, к слову, организм. Высоченный, атлетичный. Сразу видно, что не прост мальчишечка, хотя, судя по лицу, молод не по званию. Но зуб даю – такой голыми руками скрутил бы сержанта и прапора полицейских в бараний рог при случае. И ничего бы ему за это не было.

Мы с Фёдорычем молча наблюдаем за этой сценкой. А я втайне радуюсь появлению «однополчан» здесь и сейчас. Так бывает, что ещё несколько минут назад не был рад и вдруг стал. И дело даже не в откупе от штрафа, хотя и лишних денег у меня нет. А в том, что я снова в деле, пусть и не в рядах. Пусть я четыре года проклинал их самыми сильными словами, которые знал. Пусть. Я всё равно рад, и радость эту пытаюсь не выказывать. Но Фёдорыч о ней знает. А я знаю, что он знает. Иначе и быть не может. Но покобениться, так, чисто для вида, надо.

– И как вы себе это представляете? Я, как минимум, не форме. Последние годы в офисе сижу, и даже не руковожу. В окружении только крысы и планктон. Оперативные способности заплесневели…

– Как-как… каком кверху! Поедешь, найдёшь, вернёшь. Всё.

– А если не получиться, меня самого-то потом найдут?

– Посольскую дочку из Африки вытащил, и с генеральской справишься.

Ох уж эти мне дочки! История с посольской миссией в Ливии была жаркой.

Юная Женя (по арабским меркам не такая уж и юная, всё-таки уже выпускница МГИМО) жила с родителями в Триполи. Жила не тужила, но о дипломатической карьере и не мечтала. А грезила путешествиями и писательством, хоть литературным талантом и не блистала. Ну и допутешествовалась. Отправилась в пустыню. На верблюдах, разумеется, для пущей романтики и сильных впечатлений, столь важных для написания очередного опуса. Поездка, по пустынным меркам, слабенькая планировалась – караван в тридцать верблюдов, и всего две недели в пути туда-обратно. А получилась целая эпопея.

Две недели прошло, а от дочки ни слуху, ни духу. И караван не вернулся, и ни кто из сопровождающих. Папа, естественно, бучу поднял. Мама в истерике. Всё посольство на голове ходит и стены дрожат. Суматоха. Паника. Звонки в Москву. Ситуация чрезвычайная, мягко говоря. Хотя, для тамошних мест, ничего из ряда вон. Если бы дочка была простушкой, конечно. А так – ЧП. Все на ушах.

Военные тем же вечером на вертушках по пути каравана полетели. Вернулись, говорят: стоит караван, голов так десятка три, на дальнем кочевье. Утром, до рассвета ещё, ливийские головорезы на трёх джипах с бензовозом в придачу помчались туда. Приехали, а там три старика погонщика. Разумеется, трясли их, как буратин. Да только толку – ноль. Обычные торгаши оказались. А нужный караван пропал, значит. Три дня «ветролёты» воздух колыхали, а результата с гулькин хрен. Словно вымерла пустыня. Никого. Ничего.

Папаша давай во все колокола звонить. Ну и дозвонился до нашего генерала, специалиста по арабии с сильными оперативными позициями в том регионе. А тот меня за шиворот, да к себе в кабинет. Говорит: полетишь в Ливию, тыры-пыры, дело такое, очень надо помочь. А я, на свою беду, жених дочери и от того особо приближённый, тоже арабист. По правде говоря, южный Кавказ тоже моя стихия и в ней я посильнее буду. Не хотелось мне бесславно в песках сгинуть, с лейтенантскими-то погонами на плечах. Я сразу здраво прикинул – дело гиблое. На этом и попытался настоять, не сильно так, но от души. А он мужик суровый, как залепит мне плюху, но сильно, и тоже от души. Поедешь, говорит, и точка.

Приказ есть приказ, и обсуждению не подлежит. Поехал. Точнее, полетел. В успех не верил даже минимальный: слишком много времени прошло, чтобы следы искать – в таких случаях дня три-четыре, и всё, амба. Может караванщики её отымели, пришибли и песочком присыпали. Может в гарем продали. А может лихие парни силой её отбили и тот же в гарем сдали – платят за славянских девушек щедро (за светленьких особенно) и в долларах. А бедуины народ такой, что за бумажку зелёную и говно собственное сожрут, и в жопу друг друга драть готовы. В общем – дело пахло кислой портянкой. А пока я с «нашими» людьми встречался, справки наводил да экспедицию готовил, тут и «арабская весна» началась. В городе шум, стрельба, мятежники. Пустыня, как улей растревоженный жужжит и кипит всякой швалью. «Тойоты» -пикапы с пулемётами в кузове туда-сюда носятся. Наших дипломатов эвакуировали. А мне куда деваться? У меня приказ. Не живой найти, так хотя бы мумию её доставить должен.

У меня на тот момент уже борода отросла, как у Миклухо-Маклая. И лицо от загара цветом стало почти как у местных. Ну я, значит, для пущей убедительности голову на лысо обрил, в тряпки бедуинские замотался, и погнал на встречу с Ибрагимом. Ему и верить и доверят можно. Во многих здешних вопросах он что-то вроде последней инстанции. Человек с большой буквы «Ч». Я бы даже сказал – ЧЕЛОВЕЧИЩЕ. А внешне и не скажешь: роста невысокого, плешка, бородёнка реденькая, лоб морщинистый, на крючковатом носу очёчки кругленькие – ни дать ни взять, учитель младших классов сельской школы первой половины прошлого века. Отец пятерых детей. А между тем послужной список о-го-го, и людей покромсал столько, что можно небольшое кладбище «заселить».

И вот помчали мы по пескам на такой же «Тойоте», как у всех аборигенов, только без пулемёта. Зато кузов был полностью забит разным стрелковым оружием. Его было столько, что можно целую роту до зубов вооружить. Я Ибрагима спрашиваю: «Зачем столько?». А он мне: «Надо». И всё, никаких пояснений. Едем. Молчим. Несколько раз подъезжали к каким-то селениям. Ибрагим велел мне из машины не вылазить, а сам брал из кузова автомат, гранаты или пару цинков с патронами, и уходил. Подолгу отсутствовал. А возвращался с парой канистр бензина. Так и ехали мы целый день, и всю ночь, и ещё полдня. Пустыня, она ведь только кажется мёртвой. А на самом деле и люди там живут, и путями-дорогами она испещрена изрядно. И не так уж страшна, как кажется.

Все мои экспедиционные планы к чертям полетели из-за этой чёртовой революции. Что делать я не знал, и полностью доверился старшему товарищу, мысленно так его и прозвав – Старшой. Ни о чём его не спрашивал, честно говоря, побаиваясь. А он так и продолжал молчать, лишь изредка подбадривая меня полуулыбкой и добрым взглядом.

Так, к середине второго дня, мы наконец таки въехали в крупное «село». Именно, что въехали, и остановились у здания, которое я назвал «исполкомом». Крупное по бедуинским меркам здание целиком, со стенами и крышей, было утыкано флагами. Старшой вошёл в «исполком». И тут же вышел – минуты не прошло. Вышел, да не один, а с двумя «нукерами». Здоровенные, бородатые, у одного лицо всё в шрамах. Глаза у обоих злющие, кобуры полуоткрытые на поясах, автоматы на плечах, «лифчики» древние, какие ещё в афгане носили. Старшой и говорит: «Поможешь им стволы выгрузить. Дальше с ними поедешь, а я обратно». Вот так поворот! Неизвестно с кем, непонятно куда. Конечно, при необходимости я их пристрелил бы, они и глазом моргнуть не успели. В этом я был уверен, как и в победе в случае ножевого боя. Но ножа у меня не было, а с голыми руками драться я бы не хотел. Это не кино. Это грубая жизнь, и пошлому киногеройству места в ней нет. Увы! Не буду скрывать, что это был страх, в подобной ситуации вполне уместный, я бы даже сказал – здоровый. Но Ибрагиму я доверял полностью, поэтому коленки не тряслись.

Разгрузили. Ибрагим протянул мне сухую руку, я свою в ответ, и при крепком рукопожатии я почувствовал, что он вложил мне что-то в ладонь. Затем он поклонился и по-русски добавил: «Не хочу прощаться. Держись. Надеюсь, ещё свидимся». Запрыгнул в «Тойоту» и резко сорвался с места. С тех пор мы больше не виделись.

«Братья бородачи» жестами пригласили меня пройти в «исполком», проводили до маленькой комнатки, и пожелали приятно отдохнуть пару часов до выезда. Оставшись один, я прочитал записку Ибрагима. Корявыми буквами, выражаясь фривольно, на обрывке газеты Старшой нацарапал: «Заграбастаешь чувиху – вали охламонов – дуй в черномазию». Слог, конечно, не очень-то изысканный, из чего я сделал вывод: «братья» по-русски понимают кое-что, но в России не жили и не учились, и если записка попадёт к ним, то ничего не поймут; до девушки меня всё-таки доставят, но основания не доверять «братьям» есть, и очень весомые; «черномазия» = Нигер, там спокойно, и есть наше посольство или консульство.

Дело оставалось за малым – убивать, чтобы выжить, и выжить, чтобы выполнить задание.

И я их убил. Чужой смерти я не боялся – приходилось уже людей на тот свет отправлять. Сложно было выбрать момент, решиться. Ведь я не знал куда мы едем, и сколько людей там окажется. Да к тому же Ибрагим не пояснил, валить ВСЕХ или только этих двух…

Девушка оказалась на одном из кочевий (так, по степному, я называю эти места, потому что, к стыду своему, не знаю, как они называются в пустыне), на стыке границ Ливии, Нигера и Алжира. Наверное, Ибрагим знал об этом и, отчасти, поэтому рекомендовал бежать в «черномазию». Ей повезло. Её действительно собирались продать, но из-за мятежей на севере чёрного континента, всполошились серьёзные люди и в соседних государствах. И канал поставки встал. Ей повезло дважды. Её могли бы просто поиметь и убить, и правильно бы сделали. Но жажда наживы сыграла против «синдиката». Её не били, не насиловали, а хорошо кормили и даже давали мыться, невесть откуда привозя по бочке воды в день. Они не теряли надежды поживиться, они надеялись неизвестно на что, и всячески пытались сохранить «товар» в надлежащем виде. Жадность фраера сгубила…

И не только фраера…

***

Звоню Игоряну.

Игорян – мой старинный друг, художник и поэт (шутка), человек с хорошими манерами по происхождению, а также анархист, бабник и алкаш по жизни. По теперешней жизни. А в прошлом кадровый офицер, чья военная карьера рухнула стремительней, чем взлетела. Впрочем, он этим не удивлён особо, ведь иначе и не бывает. Ныне он рядовой клерк, как сам про себя шутит, напевая известную и некогда популярную песню: «мне повезло, я не такой, как все, я работаю в офисе». А сколько водки мы с ним выпили, а сколько баб отымели… Он красавчик с накачанными бицепсами, порой излишне плоским юмором и мечтами о несбыточном, всегда был любимчиком девочек, девушек и женщин, а сам за всю жизнь любил только одну…

Он снимает трубку быстро, после двух гудков. Он, как и я, терпеть не может телефонных разговоров, и несколько раздраженно выпаливает:

– Да!

– Пи. да! – на его манер, злобно, но шутливо, как могут себе позволить только друзья, выпаливаю я. – Работаешь?

– Нахожусь на рабочем месте…

Он уроженец Абхазии: отец русский, мать армянка из Агудзеры. Жить, правда, под субтропическим солнцем довелось ему недолго – всё сломала война.

От Ингури до Сухума грузинская гвардия дошла быстро. По пути убивали, разрушали и грабили. Армянам, жившим зачастую зажиточно, досталось особо. Отец, профессор какого-то там университета, востоковед-полиглот, чудом успел спасти семью – на последнем самолете улетели во Владикавказ. Потом был Питер. А в школу он пошел уже в Царском Селе, где мы и познакомились, учась в первом классе «Б».

Говоря короче: грузин он не любит, Кавказ ему дом родной, и да – он тоже полиглот. Русский, грузинский, абхазский, армянский – свободно; некоторый специфические диалекты Кавказа – тоже; английский, немецкий, итальянский – на уровне достаточном для делового общения; а ещё по-французски наблатыкался, и в старших классах головы девкам дурил на загляденье эффектно своими «белями», «лямурами» и «тужурами». Одно слово – уникум. Дар природный у него. Талант. Но, не смотря на это, только по блату сумел подвизаться в аналитическом центре стратегических исследований (ни или что-то такое, я точно не помню), специалистом по Кавказскому вопросу и странам арабского мира, который вместе с языком недурно изучил в военной академии.