Луна Бенамор

Там наверху, на середине горы, в развалинах дворца маврских королей Гибралтара, он видел темницу, переполненную людьми всех национальностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключение за то, что они под влиянием любви или ревности нанесли удар ножом, как свободно поступают люди на расстоянии всего нескольких метров, по ту сторону границы.

Кнут хлестал на законном основании. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосов. С холодной методической жестокостью, в тысячу раз худшей, чем страстное варварство инквизиции, истребляли людей, питая их лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.

Нет, здесь был другой мир, где его ревность и бешенство были не у места. Но ужели он потеряет Луну без крика протеста, без вспышки мужественного возмущения? Теперь, когда его разъединили с ней, он в первый раз понял всю важность своей любви, начавшейся от нечего делать, из жажды чего-нибудь необычайного, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что делать?

Вспоминались ему слова одного из гибралтарцев, которые сопровождали его во время его прогулок по Королевской улице, представлявшего странную смесь андалузской насмешливости и английской флегматичности.

– Поверьте, друг, это дело великого раввина и всей синагоги. Вы шокировали их. Весь свет видел, как вы открыто устраивали свидания у окна. Вы не знаете, какое влияние имеют эти сеньоры! Они вторгаются в дома своих прихожан, направляют их, повелевают ими и никто не может им противостоять.

Следующий день Агирре провел на улице или гуляя около дома Абоабов, или неподвижно стоя в дверях отеля, не упуская из виду дверь квартиры Луны.

Быть может она выйдет?

После вчерашней встречи, она, вероятно, забыла свой прежний страх. Им надо было поговорить. Три месяца он сидит в Гибралтаре, забывает о своей карьере, рискует ее испортить, злоупотребляет влиянием своих родственников! А теперь хочет расстаться с этой женщиной, не обменявшись прощальным словом, не узнав, чем вызвано такое неожиданное превращение!

Поздно вечером Агирре вдруг почувствовал трепет волнения, в роде той дрожи, которую испытал в конторе менял, узнав, кто такой вернувшийся из Америки еврей. Из дома Абоабов вышла женщина, одетая в черное, Луна, такая же, какой он ее видел предыдущим днем.

Она немного повернула голову и Агирре угадал, что она заметила его, что и раньше она видела его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шаг, не поворачивая головы, а Агирре последовал за ней на известном расстоянии по тротуару, задерживая группы испанских рабочих, которые спешили из арсенала в деревню Ла Линеа, прежде чем раздастся вечерний сигнал и крепость запрется.

Так шли они один за другим по Королевской улице. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улице), напротив католического собора. Здесь было меньше толкотни и реже были магазины. Только на углу переулков стояли небольшие группы, болтая после трудового дня. Агирре ускорил свой шаг, чтобы догнать Луну, а она, словно угадав его намерения, пошла медленнее. Дойдя до заднего фасада протестантской церкви, он догнал ее на расширении улицы, носившем название Gatedral Square (Соборного сквера).

– Луна! Луна!

Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избегая улицу, и остановились у мавританских аркад протестантского собора, краски которого начинали бледнеть и таять в сумраке ночи. Прежде чем они могли заговорить, их окутала нежная мелодия музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающие звуки органа, голоса девушек и детей, певших по-английски славу Господу, щебеча, как птички.

Агирре не знал, что сказать. Все его гневные слова были забыты. Ему хотелось плакать, опуститься на колени, попросить о чем-нибудь того Бога, кто бы Он ни был, который находился по ту сторону стен, был убаюкан гимном мистических птичек, этих девственных, дышавших верой голосов.

– Луна! Луна!

Ничего другого он не мог произнести.

Еврейка более сильная, менее чувствовавшая эту музыку, которая была не её музыкой, заговорила с ним тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться с ним. Она хочет поговорить с ним, проститься. Они встречаются в последний раз.

Агирре слушал ее, как следует не понимая смысла её слов. Все его внимание было сосредоточено в глазах, словно те пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествию и он ищет теперь в лице Луны следов, оставленных временем. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы от волнения немного посинели. Она щурила глаза, как будто слова стоют ей ужасных усилий, словно каждым из них отрывается что-то от её мозга. Сжимаясь, её веки обнаруживали легкия складки, казавшиеся знаками утомления, недавнего плача, внезапно наступившей старости.

Испанец смог, наконец, понять её слова.

Но ужели она говорит правду? Расстаться! Зачем? Зачем? Он простирал к ней руки, охваченный страстью, но она еще больше побледнела, в испуге отступила, и глаза её расширились от страха.

Они не могут больше любить друг друга. На прошлое он должен смотреть, как на прекрасный сон – быть может лучший во всей его жизни… Но теперь настал момент, когда надо проснуться.

Она выходит замуж, исполнит свой долг перед своей семьей и своим народом. Все прошлое было безумием, детской мечтой её экзальтированного и романтического характера. Мудрые люди её народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслия. Она должна покориться своей судьбе, последовать примеру матери, примеру всех женщин её крови. Завтра она отправится с своим женихом Исааком Нуньес в Танхер… Он сам и его родственники посоветовали ей свидеться с испанцем, чтобы покончить со всем, положить конец двусмысленному положению, которое могло повредить репутации хорошего коммерсанта и нарушить покой миролюбивого человека. Они обвенчаются в Танхере, где живет семья жениха. Быть может они там останутся, быть может отправятся в Америку продолжать дела. Во всяком случае её любовь, её милое приключение, её божественный сон кончились навсегда.

– Навсегда! – пробормотал Луис глухим голосом. – Скажи еще раз. Я слышу, как твои уста произносят это слово и не верю. Повтори. Я хочу убедиться.

Голос его звучал умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающий взгляд пугали Луну. Она широко – широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздох. Казалось, в темноте еврейка постарела.

Огненная птица сумерек пронеслась по воздуху на своих красных крыльях и от грома задрожали земля и дома.

Вечерний сигнал!

Опечаленный Агирре увидел в воображении высокую черную стену, кружащихся чаек, ревущее, покрытое пеной море, вечерний полумрак, похожий на тот, который окружал их теперь.

– Ты помнишь, Луна? Помнишь?

В соседней улице раздались барабанная дробь, щебетание флейт и глухой шум большего барабана. Этот воинственный шум покрывал мистическое пение, проникавшее, казалось, сквозь стены храма. To была вечерняя зоря, перед закрытием ворот крепости. Одетые в желто-серые мундиры, солдаты шли в такт своих инструментов, а над полотняными касками размахивал руками атлет, оглушавший улицу ударами по барабанной коже.

Молодые люди ждали, пока пройдет шумный отряд. И по мере того, как он удалялся, до их слуха из храма снова постепенно стала доходить мелодия небесного хора.

Испанец казался обескураженным, умоляющим и, недавно еще грозный и решительный, он теперь кротко просил:

– Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He может быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы расстались так! He слушай никого. Следуй велениям сердца! Мы еще можем стать счастливыми! Вместо того, чтобы ехать с этим человеком, которого ты не можешь любить, которого ты, несомненно, не любишь, лучше бежим!

– Нет, – ответила она решительно, закрывая глаза, как бы боясь, что, увидя его, может поколебаться. – Нет… Это невозможно. Твой Бог не мой Бог, твой народ не мой народ.

В соседнем католическом соборе, остававшемся невидимым, протяжно, с бесконечной грустью, прозвучал колокол. В протестантской церкви девичий хор начал новый гимн, словно вокруг органа порхала стая шаловливых соловьев. Издали все слабее, теряясь в покрытых ночным мраком улицах, слышался гром барабана и игривые звуки флейт, воспевавших залихватской цирковой мелодией мировое могущество Англии.

– Твой Бог! Твой народ! – грустно воскликнул испанец. – Здесь, где существует столько богов! Здесь, где каждый принадлежит к другому народу! Забудь все это! Все мы равны перед жизнью. Существует одна только истина: любовь.

– Там – там! – стонал колокол наверху католического собора, оплакивая смерть дня. – К свету! К свету! – пели в протестантской церкви голоса девушек и детей, рассеиваясь в безмолвии сумерек, окутывавших площадку.

– Нет! – жестко проговорила Луна с выражением, которого Агирре раньше не слышал у неё, словно говорила другая женщина. – Нет. Ты имеешь свою землю, свою родину. Ты можешь смеяться над народами и верованиями, выше всего ставя любовь. Нас же, где бы мы ни родились, как бы закон ни равнял нас с другими, всегда называют жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашим единственным знаменем является – религия наших предков.

И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своих. – Безумие!

Агирре слушал ее изумленно.

– Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о ком я думаю сейчас? О твоей матери, которую не знал.

Он вспоминал те ночи жестокой неуверенности, когда еврейка Абоаб рвала свои ярко-черные волосы перед постелью из ковров и маленьких матрасов, на которой тяжело дышала её дочка, пытаясь обмануть ненавистного демона Уэрко, пришедшего похитить её дитя.

– Ах! Луна! Я понимаю простую веру твоей матери, её наивное легковерие! Любовь и отчаянье упрощают нашу душу, срывают с неё пышную мишуру, в которую мы ее рядим в часы счастья и гордости, делают нас робкими и заставляют благоговеть перед тайной, как безрассудных животных. Я чувствую то же самое, что твоя бедная мать чувствовала в эти ночи. Я чую Уэрко около нас. Быть может это старик с козлиной бородой, повелевающий твоим народом. Это – все твои, народ положительный, лишенный воображения, неспособный познать любовь. Кажется невероятным, чтобы ты, Луна, вышла из этого народа.

He смейся над моим безумием, но мне хочется стать здесь на колени, перед тобой, броситься на землю и закричать: Уэрко, чего ты хочешь? Ты пришел, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здесь нет. Она ушла навсегда! Здесь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у неё еще нет имени, но я ей дам его. Мне хочется взять тебя в свои объятия, как делала твоя мать, и защищать тебя от черного демона, а потом, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрепил бы ласками твое новое имя и назвал бы тебя… Единственной, да, именно так, моей милой боготворимой Единственной. Тебе нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вместе и чтобы нашим домом был весь мир.

Она грустно покачала головой.

Все это очень красиво. Но и это не более, как сон. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, – но теперь! И с жестоким упрямством она повторяла:

– Нет, нет, мой Бог не твой Бог. Мой народ не твой народ. К чему идти против судьбы!

Когда её родственники с негодованием говорили ей о её любви, о которой знает весь город, когда «духовный вождь» предстал перед ней с гневом древнего пророка, когда случай или донос единоверца заставил вернуться её жениха, Луна почувствовала, как в ней пробуждается что-то, до сих пор дремавшее. Осадок веры, ненависти, надежд поднялся со дна её души и изменил её чувства, возложив на нее новые обязанности.

Она еврейка и останется верна своему народу. Она не хочет потеряться одинокой и бесплодной среди чужих людей, ненавидевших евреев инстинктивной унаследованной ненавистью. Оставаясь среди своих, она будет пользоваться влиянием супруги, которую выслушивают на семейном совете, а когда она состарится, её сыновья окружат ее религиозным поклонением. Она чувствует, что не вынесет ненависти и ревности в этом враждебном мире, куда ее хотела увлечь любовь, в этом мире, дарившем её народ только мучениями и издевательством. Она хочет остаться верной своему народу и продолжать то оборонительное шествие, которое её единоплеменники совершали сквозь века гонений.

Потом ей вдруг стало жалко упавшего духом недавнего жениха и она заговорила с ним с большей нежностью. Она не может более прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели он думает, что она может его забыть? О! эти дни были лучшие в её жизни. To был роман её жизни, голубой цветок, о котором все женщины, даже самые обыкновенные, сохраняют память, как о веянии поэзии.

– Или ты думаешь, что я не представляю себе как сложится моя жизнь? Ты был – неожиданностью, которая скрашивает жизнь, радостью любви, которая видит счастье во всем окружающем и не думает о завтрашнем дне. Ты не походил на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замуж, буду иметь много детей, целую кучу, – ведь наш народ так плодовит! – а по ночам муж целыми часами будет говорить мне, сколько мы нажили днем… Ты – ты нечто совсем другое. Быть может, мне пришлось страдать, напрягать все силы, чтобы сохранить тебя и все-таки ты мое счастье, моя мечта!

– Да! Я все это, потому что люблю тебя! – возразил Агирре. – Понимаешь ли ты, что делаешь, Луна? Представь себе, что перед твоим дядей Забулоном вдруг выложат на прилавок тысячи фунтов, а он повернется к ним спиной с презрением, чтобы пойти в синагогу. Разве он так поступит? Так вот. Любовь – тоже дар судьбы! Как и красота, богатство и власть. Все мы, рождающиеся на свет, можем получить одну из этих счастливых случайностей, но немногим они даются! Все живут и умирают, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смешивают ее с удовлетворением животного чувства. А на самом деле любовь – привилегия, случайный лотерейный выигрыш, как миллионы, как красота, которыми пользуются лишь немногие. И вот, когда любовь становится на твоем пути, Луна, Лунита, когда судьба подносит тебе своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улице, я видел расписание пароходов. Завтра один уходит в Порт-Саид! Достаточно небольшого усилия! Бежим! Там подождем парохода, который повезет нас в Австралию.

Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, с которой она слушала молодого человека. Глаза её блестели жестким блеском, голос её звучал жестоко и резко:

– Доброй ночи!

И она повернулась к нему спиной и бросилась бежать. Агирре последовал за ней, на расстоянии нескольких шагов.

– Так ты уходишь! – воскликнул он. Так! И мы больше не увидимся! Разве возможно, чтобы так кончилась любовь, которая была для нас целой жизнью?

В протестантской церкви замер гимн. Умолк колокол католического собора. Военная музыка затихла где-то далеко в городе. Гнетущее безмолвие окутало влюбленных. Агирре казалось, что мир опустел, что свет погас навсегда, и что среди хаоса и вечного молчания жили только он и она.

– Дай мне по крайней мере руку! Мне хочется в последний раз почувствовать ее в своей! He хочешь?

Она, казалось, колебалась, потом протянула ему правую руку, такую бесчувственную и холодную!..

– Прощай, Луис! – сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видеть его.

Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утешить его, как все женщины в минуту великого горя. Пусть он не отчаивается. Жизнь ждет его с её сладкими надеждами. Он увидит свет. Он еще молод.

Агирре говорил сквозь зубы, обращаясь к самому себе, как безумный. Молод! Как будто для горя существуют возрасты. Неделю тому назад ему было тридцать лет! Теперь он чувствует себя старым, как мир.

Луна сделала усилие, чтобы освободиться от него, боясь, что прощание затянется, боясь за себя, неуверенная в своей стойкости.

– Прощай! Прощай!

На этот раз она уходила бесповоротно и, не в силах последовать за ней, он позволил ей уйти.

Агирре провел ночь без сна, сидя на краю постели, пристальным тупым взором разглядывая рисунок обоев на стенах комнаты. И это могло случиться! И он позволил ей уйти навсегда, как слабый ребенок. Несколько раз он с удивлением замечал, что говорит вслух:

– Нет. Это невозможно. Этого не будет!

Свеча потухла и Агирре продолжал в темноте свой монолог, не сознавая, что говорит, «He будет этого! He будет этого!» – бормотал он решительно. Но ярость сменялась упадком духа, и он спрашивал себя, что может сделать он, чтобы выйти из этого мучительного состояния. Ровно ничего.

Несчастье его непоправимо. Они возобновят свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимут паруса, чтобы направиться к противоположным странам и у каждого из них останется только воспоминание о другом. А под разъедающим прикосновением времени это воспоминание будет все слабеть, тускнеть и рассеиваться. И это конец сильной любви, страсти, способной заполнить целую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется, – миру скорбь их останется неизвестной, как несчастье, постигшее пару муравьев! О жалкая доля!

Он будет скитаться по миру, влача за собой свои воспоминания, быть может даже ему удастся их забыть, ибо жить может лишь тот, кто умеет забывать. А когда с годами его скорбь утихнет, он станет пустым человеком, улыбающимся автоматом, способным лишь на грубо чувственные вожделения. И так он будет жить, пока не состарится и не умрет.

А она, красавица, от которой на каждом шагу, казалось, исходили музыка и благоухание, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали от него. Она будет, как все еврейки: прекрасной матерью, растолстевшей от семейной жизни, вялой вследствие свойственной им плодовитости, окруженной кучей детей, занятой ежечасно наживой и накоплением. Она станет похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее светило, освещавшее короткие лучшие мгновения её жизни. Что за ирония судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нет, не Луна! Прощай, Орабуэна!

На следующий день Агирре взял билет на пароход, шедший в Порт-Саид.

Что ему делать в Гибралтаре? В продолжении трех месяцев, когда рядом с ним была любимая женщина, скрашивавшая его существование, город походил на рай – теперь это был несносный однообразный городишко, запертая крепость, сырая и темная тюрьма. Он телеграфировал дяде, извещая его о своем отъезде. Пароход должен был отплыть ночью, после вечернего сигнала, взяв провиант угля.

Служители отеля сообщили ему новость.

Кхиамулл умер в больнице со свойственной чахоточным ясностью мысли, говоря о далекой солнечной стране, о её увенчанных цветами лотоса девушках, смуглых и стройных, как бронзовые статуи. Сильное кровотечение положило конец его мечтам. Весь город говорил о его похоронах. Его соотечественники, индусские владельцы лавок, отправились все вместе к губернатору и взялись за устройство похоронной церемонии. Они хотят сжечь его труп за городской чертой, на восточном берегу. Его останки не должны гнить в нечистой земле. Английское правительство, снисходительное к религиозным обычаям всех своих подданных, отпустило дрова на сожжение.

Когда наступит ночь, они выроют ров на берегу, наполнят его щепками и стружками, поверх наложат большие поленья, на них труп, потом опять поленья и когда за неимением горючего материала, костер потухнет, его единоверцы соберут пепел, положат его в ящичек и бросят в открытом море.

Агирре холодно выслушал все эти подробности. Счастливец Кхиамулл! Он умер! Огня, побольше огня! О если бы он сжег весь город, потом ближайшие страны и наконец весь мир!

В десять часов океанский пароход поднял якорь.

Опираясь на борт, испанец видел, как становилась все меньше, словно тонула на горизонте, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньков. На фоне неба виднелся её темный хребет, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя с роем звезд, сверкавших между его лапами.

Пароход обогнул Punta de Europa. Огни исчезли… Теперь виднелась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самом крайнем её пункте горел глаз маяка.

Вдруг на противоположном конце горы, словно выходя из моря, вспыхнул другой свет, в виде красной черты, в виде прямого пламени. Агирре угадал, что это такое!

Бедный Кхиамулл!

Огонь уже пожирает его труп на берегу. Люди с бронзовыми лицами окружат теперь костер, как жрецы давно минувших поколений, следя за уничтожением останков товарища.

Прощай, Кхиамулл!

Он умер, мечтая о Востоке, стране любви и благоуханий, стране чудес, и мечты его не осуществились. И на Восток же ехал Агирре с пустой головой, с утомленной, бессильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной из пыток.

Прощай, нежный и грустный индус, бедный поэт, грезивший о свете и любви, продавая в сырой дыре свои безделушки!

Его останки, очищенные в огне, растворятся в лоне великой матери-природы. Быть может его хрупкая душа птицы снова оживет в чайках, кружащихся вокруг горы. А быть может она будет петь в ревущих, пенящихся волнах подводных пещер, аккомпанируя клятвам других влюбленных, которые придут сюда в урочный час, как приходит обманчивая иллюзия, сладкая лживая любовь, чтобы дать нам новые силы продолжать наш путь по земле.