Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

Рене Декарт

Рассуждения о методе; Начала философии; Страсти души

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Рене Декарт

1596–1650

Вопросы, на которые дает ответ эта книга

ПО КАКОЙ ПРИЧИНЕ ПРОИСХОДИТ РАЗЛИЧИЕ ВО МНЕНИЯХ ЛЮДЕЙ?

По причине различной направленности мыслей и рассуждений. Стр. 13.

ДОПУСТИМО ЛИ, ЧТОБЫ МЫСЛИТЕЛЯ ВОСПИТЫВАЛ ТОЛЬКО ОДИН НАСТАВНИК?

Нет, будущему ученому нужна «разноголосица мнений». Стр. 31.

КАК ВЫДЕЛИТЬ ИЗ ВСЕГО МНОГООБРАЗИЯ МНЕНИЙ НАИБОЛЕЕ ВЕРНЫЕ?

Выбирать наиболее умеренные и вероятные из них. Стр. 43.

В ЧЕМ СОСТОИТ ЕДИНСТВО ДЕЙСТВИЙ БОЖИИХ?

В предоставлении права природе самой, по установленным Божиим законам, образовать мир из первоначальной формы хаоса и постепенно довести до того положения, в каком мы его видим ныне. Стр. 69.

КОГО МЫСЛИТЕЛЬ ХОТЕЛ БЫ ИМЕТЬ ЕДИНСТВЕННЫМИ СУДЬЯМИ?

Людей, соединяющих в себе здравый смысл с познаниями. Стр. 107.

ПОЛЕЗНО ЛИ СОМНЕВАТЬСЯ?

Да. Если мы в чем-то усомнились, нам легче и естественнее открываются достоверные факты. Стр. 135.

В ЧЕМ ПРИЧИНА ЗАБЛУЖДЕНИЙ?

В нашем своеволии. Человек может даже пожелать быть обманутым. Стр. 157.

КАК ДУША И ТЕЛО УЧАСТВУЮТ В ВОСПРИЯТИИ?

Душа воспринимает все свойственное телу через нервы, но не сами по себе, а связанные с мозгом. Стр. 292–293.

ЗА СЧЕТ ЧЕГО МОЖНО СОХРАНЯТЬ ДУШЕВНОЕ РАВНОВЕСИЕ?

За счет умения желать только достижимое и выбирать такое приятное, которое еще и полезно, всего этого в мире достаточно. Стр. 314.

ЧТО ЗНАЧИТ «СУЩЕСТВОВАТЬ»?

Это значит понимать, что существуешь, и уметь мыслить и сомневаться. Стр. 343.

МОЖНО ЛИ СКАЗАТЬ, ЧТО ДУША НАХОДИТСЯ В КАКОЙ-ТО ОПРЕДЕЛЕННОЙ ЧАСТИ ТЕЛА?

Нет. Душа связана со всем телом и участвует в восприятии действительности за счет различных чувств. Стр. 376–377.

КАКИЕ ДУШИ СЛЕДУЕТ СЧИТАТЬ СЛАБЫМИ?

Те, воля которых вовсе не решается следовать определенным суждениям, но вечно увлекается страстями. Стр. 392.

КАКИЕ СТРАСТИ ВЛАДЕЮТ ЧЕЛОВЕКОМ?

Первоначальных страстей всего шесть: удивление, любовь, ненависть, желание, радость и печаль. Все прочие – либо их соединение, либо виды. Стр. 405.

КАКОВА РАЗНИЦА МЕЖДУ БЛАЖЕНСТВОМ, ВЫСШИМ БЛАГОМ И КОНЕЧНОЙ ЦЕЛЬЮ?

Блаженство не высшее благо, но оно предполагает последнее; оно есть довольство или удовлетворение души, проистекающее оттого, что душа обладает благом. Стр. 522–523.

Рене Декарт. «Я мыслю, следовательно – существую!»

Сложно четко очертить круг научных интересов французского мыслителя Рене Декарта. Создатель аналитической геометрии и физиолог, механик и писатель – он рассуждал о «началах философии», о Боге и Вселенной, заложил начала рефлексологии… Впрочем, такая широта вполне характерна для XVII столетия.

Именно Декарту приписывают известнейшее высказывание «Я мыслю, следовательно – существую!», которое могло бы стать девизом всего Нового времени – эпохи, когда научное знание начало освобождаться от жесткого диктата церкви. Именно Декарт первым сформулировал правила познания (истинно лишь очевидное; каждую проблему можно разложить на составляющие ее части; рассуждение должно строиться от простого к сложному; основное подспорье ученого – составление систематизированных перечней и обзоров), которые практически не претерпели изменений вплоть до наших дней. Именно он «реформировал» математическую символику, сделав ее максимально приближенной к той, что ныне известна нам по школьным учебникам. Именно Рене Декарт в философии поставил на первое место разум, создав классическую систему рационального познания.

Родившемуся в 1596 году ученому было суждено пережить многое: участие в Тридцатилетней войне и обвинения в ереси, противостояние с церковью и проблемы с публикацией его работ. И все же творческое наследие Рене Декарта на редкость разнообразно тематически. Его перу принадлежат работы «Геометрия», «Космогония», «Трактат о музыке», «Описание человеческого тела», «Метеоры», «Диоптрика» и множество других.

Мы предлагаем вам составить свое мнение о научно-философской системе Декарта по нескольким известным произведениям. Это, во‐первых, «Рассуждение о методе для верного направления разума и отыскания истины в науках», самая известная работа мыслителя, в которой он излагает свои принципы дедуктивного познания, применимые к любой науке и позволяющие исследователю проникать в суть вещей. «Рассуждение» часто относят к числу трудов, ставших основополагающими для всей философии и науки Нового времени.

Вполне в «декартовском» духе написан еще один вошедший в наш сборник труд – «Страсти души», впервые изданный в 1649 году, за несколько месяцев до смерти ученого. Декарт посвящает его «природе человека», рассматривая строение тела и его функционирование на основании строгих физических законов. Более того, он определяет «локализацию души» в теле человека со всем присущим Новому времени рационализмом!

И еще одно известное произведение, фрагменты из которого мы также предлагаем читателю – «Начала философии» (иной вариант перевода названия – «Первоначала философии». В нем Рене Декарт формулирует основное правило получения достоверного знания – это сомнение. «Я сомневаюсь, значит, мыслю; я мыслю, следовательно – существую», – именно так звучит полностью известное высказывание, приведенное нами выше. И именно в этом труде Декарт приводит свои доказательства существования Бога… Парадоксально? Возможно. Но, может быть, мы просто смотрим с позиции читателя XXI века? А если познакомиться с системой французского гения поближе, то все будет гораздо проще и логичнее? Ведь не просто так научная система Декарта пережила века!

Итак, мы приглашаем вас к чтению…

Рассуждение о методе для верного направления разума и отыскания истины в науках

Ежели рассуждение это для кого-то покажется чересчур длинным, чтобы быть прочитанным сразу, то можно его разделить на шесть частей. В первой части, таким образом, окажутся разного рода соображения относительно наук; во второй части – основополагающие правила найденного автором метода; в третьей части – извлеченные из сего метода некоторые моральные правила; в четвертой части – доказывающие существование Бога и души человеческой доводы, являющиеся основанием метафизики автора; в пятой части – некоторые исследования в области физики, как-то: разъяснение движения сердца и иных затруднений по части медицины, а также определение различий между душой человека и душой животного; в шестой же части автор высказывает свое мнение о необходимых действиях, могущих с бóльшим успехом послужить исследованию природы, а также называет причины, по которым он взялся написать это сочинение.

Часть I

Соображения, касающиеся наук

Здравый смысл есть самая распространенная вещь на свете, потому что всякий считает себя настолько им одаренным, что и те, которых особенно трудно удовлетворить в каких-либо других отношениях, не находят нужным желать этого смысла более, чем сколько его имеют. Неправдоподобно, чтобы такой взгляд на здравый смысл происходил от ошибки, скорее же можно заключить, что способность рассуждать и отличать истинное от ложного, составляющая в точности то, что называют здравым смыслом, или рассудком, по самой природе своей одинакова во всех людях. Также надобно думать, что различие в наших мнениях происходит не от того, что одни люди более имеют рассудка, чем другие, а от того только, что мы направляем различно наше мышление и не одни и те же данные рассматриваем при наших обсуждениях. Но недостаточно иметь здравый смысл, гораздо важнее уметь его хорошо прилагать к делу. Люди с величайшими душевными способностями могут иметь величайшие пороки, как и величайшие добродетели, и те, которые двигаются очень медленно, могут скорее достигать цели, следуя постоянно прямому пути, чем те, которые двигаются быстро, но уклоняются от прямого направления.

Что касается до меня, то я никогда не приписывал своему уму какого-либо превосходства в сравнении с обыкновенными умами: напротив того, я часто желал иметь такую же, как у некоторых других, быстроту соображения, или такое же пылкое воображение, или такую же обширную и твердую память. И я не знаю других качеств, могущих возвышать ум, кроме вышеперечисленных, потому что относительно разума или смысла, именно того, что нас делает людьми и отличает от скотов, я держусь мнения, что он во всей целостности своей имеется в каждом из нас, следую по этому вопросу общему мнению философов, утверждающих, что понятия о большем или меньшем приложимы только к частностям, но никак не к общей форме[1] или к существу особей одного рода.

Не побоюсь высказать, что в течение моей жизни много было полезно употребленного времени и что с самых юных лет я попадал на пути, которые привели меня к взглядам на жизнь и правилам, доставившим мне, в свою очередь, возможность найти для себя систему, увеличивавшую постепенно мое знание. Эта система, как мне кажется, долженствует возвысить мое знание до высшей для меня доступной степени, по ограниченности моего ума и краткости моей жизни. Я так говорю потому, что уже имел от своей системы плоды, и хотя при обсуждении своего собственного достоинства всегда склоняюсь более к недоверию, чем к уверенности в самом себе, а также, рассматривая философски различные действия и предприятия людей, почти все признаю их пустыми и бесполезными, тем не менее не могу не восхищаться теми успехами в изыскании истины, которых я уже добился. Не могу не питать притом такой надежды на будущее, что если из всех дел человеческих, чисто человеческих, есть хотя одно положительно хорошее и стоящее внимания, то смею думать, что я именно избрал такое дело[2].

Впрочем, очень может быть, что я и ошибаюсь и принимаю немного меди и стекла за золото и бриллианты. Я знаю, насколько мы подвержены ошибкам в том, что касается нас самих, и знаю также, с каким сомнением надо относиться к суждениям наших друзей, высказанным в нашу пользу. Но мне желательно в этой речи раскрыть для других те пути, которым я следовал, представить на общий суд мою жизнь, как на картине[3], имея в виду – из мнений общества о моей жизни извлечь для себя новый способ к увеличению моих познаний и прибавить его к тем способам, которыми до сего времени пользовался.

Таким образом, в этом сочинении я не имею намерения поучать системе, которой должен каждый следовать для развития своего разума, но только показать другим, как я старался управлять своим собственным рассудком. Те, которые берут на себя поучение других людей, должны ставить себя выше поучаемых; и за то, при малейшей ошибке, подлежат строжайшему осуждению. Но так как я предлагаю это сочинение не более как историю, или, если хотите, как басню, в которой найдутся примеры, заслуживающие и не заслуживающие подражания, то надеюсь, что мой труд принесет некоторым пользу, не сделав никому вреда, и что все одобрят мой беспристрастный взгляд на собственное произведение.

Я с малолетства занимался науками, и так как меня уверяли, что именно в науках я найду познание ясное и верное всего полезного для жизни, то пламенно желал их изучать. Но как скоро окончен был мною курс наук, дающий право на вступление в ряды ученых, мнение мое о науках совершенно изменилось, потому что я увидел себя подавленным таким множеством сомнений и заблуждений, что, казалось мне, извлек из учения только ту пользу, что вполне убедился в своем невежестве. А между тем я учился в одном из знаменитейших училищ Европы, в котором, как я полагал, скорее, чем где-либо на свете, должны были находиться ученые люди. Я учился тому же, чему и другие учились, и даже, не довольствуясь преподаваемым, читал все попадавшиеся мне книги относительно самых любопытных и редких познаний. Вместе с тем мне известны были мнения других о моей учености, и я не замечал, чтобы меня ставили ниже моих соучеников, хотя между этими последними были и такие, которые предназначались занимать впоследствии места учителей. Наконец, наш век казался мне не менее процветающим и не менее плодовитым на замечательные умы, как и любой из предыдущих веков. Все эти соображения не давали мне право судить по самому себе и обо всех других людях и вынудили прийти к такому заключению, что нет ни одной науки на свете, которая была бы в самом деле наукой, как мне прежде этим напрасно забивали голову.

Я не переставал, однако ж, придавать известное значение школьным упражнениям; я знал, что языки, которым обучают в школах, необходимы для понимания древних книг, что остроумие басен пробуждает деятельность ума, что историческое повествование о замечательных деяниях возвышает ум и помогает развитию рассудка (если только это повествование изучать с рассуждением), что вообще чтение всяких хороших книг есть как бы беседа с лучшими людьми прошедших веков, и притом – беседа особенно полезная, так как эти лучшие люди сообщают нам только лучшие свои мысли. Я знал, что в красноречии есть сила и красота несравненная, что поэзия богата тонкостями и прелестями восхитительными, что математическим наукам принадлежат самые хитрые изобретения, служащие как для удовлетворения любопытства, так для развития всех искусств и для уменьшения физического труда людей. Я знал, что богословие открывает путь к спасению души, что философия сообщает искусство говорить правдоподобно обо всем и приводить в удивление малознающих, что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатства тем, которые их изучают, и, наконец, я находил полезным для человека знакомиться со всеми науками, даже основанными на суеверии и вполне ложными, – хотя бы с целью определения их истинного значения и избежания возникающих от таких наук заблуждений.

Но я находил вместе с тем, что достаточно уже употребил времени на изучение языков и даже на чтение древних книг, древней истории и басен; потому что беседовать с древними то же самое, что и путешествовать. О путешествиях же скажу: полезно иметь понятие об обычаях различных народов, чтобы судить здраво об обычаях своей родины и чтобы не находить всего того смешным или глупым, что не согласно с нашими привычками, как думают люди, ничего не видавшие на свете, кроме своего муравейника; но когда слишком долго путешествуют, то становятся, наконец, чужеземцами в своем собственном отечестве. Так точно, когда слишком увлекаются изучением жизни прошедших веков, то обыкновенно остаются в великом неведении относительно того, что совершается в настоящем. Кроме того, басни заставляют нас признавать возможным многое положительно невозможное[4], и о самых правдивых историях можно заметить, что если в них факты не изменяются и не преувеличиваются для того, чтобы возвысить важность рассказа в глазах читателя, то непременно уже самые достойные презрения и незначительные факты опускаются, вследствие чего все остальное представляется нам не таковым, каковым оно было на самом деле. Люди, которые принимают подобные истории за руководство для своих действий, легко впадают во все безумства паладинов наших рыцарских романов и способны затевать предприятия, превышающие их силы.

Я очень уважал красноречие и страстно любил поэзию, но я полагал, что и то и другое было более плодами природных умственных дарований, чем плодом науки. Те, которые рассуждают здраво и наиболее обсуждают свои собственные идеи для придания им возможной ясности и удобопонимаемости, те лучше других сумеют убеждать в справедливости своих предложений, хотя бы они объяснялись только на нижнебретонском наречии и никогда бы не изучали риторики. Также и те, которых воображение наиболее игриво и которые могут выражать свои фантазии картинно и увлекательно, обладают даром поэзии, хотя бы и вовсе были незнакомы с пиитикой.

Мне в особенности нравились математические науки за их точность и доказательность, но я, не понимая прежде их истинного значения и думая, что они могли быть приложимы к одним механическим искусствам, удивлялся, как на таких твердых и прочных основаниях, каковы математические истины, не воздвигли до сего времени чего-нибудь поважнее знания механики. Я видел в этом противоположность с творениями древних языческих писателей о нравственности, которые сравнивал с великолепными дворцами, построенными, однако ж, на песке и грязи. В этих творениях добродетели возвеличиваются и ставятся превыше всего на свете, но познание самих добродетелей сообщается слишком недостаточное, так что нередко под прекрасным именем добра у древних авторов является или бесчувственность, или гордость, или отчаяние, или даже преступление отцеубийства.

Я благоговел пред нашим богословием и не менее кого-либо другого надеялся найти в нем путь к своему спасению, но, узнав наверное, что путь этот настолько же открыт для людей самых невежественных, как и для самых ученых, и что истины откровения превыше нашего разумения, я не осмелился обсуждать последние моим слабым разумом и даже нашел, что для успеха в подобном деле необходима помощь свыше или надобно быть более, чем человеком.

Я ничего не скажу о философии, кроме того что хотя она и была развиваема в течение многих веков лучшими умами, не заключает, однако ж, в себе пока ничего бесспорного, ничего не подлежащего сомнению, а потому надобно быть особенно самонадеянным, чтобы ожидать от себя получения большей от философии пользы, чем другие.

Что касается до остальных наук[5], именно тех, которые заимствуют свои начала из философии, то я не мог ожидать от них какого-либо действительного научного знания при их шатких основаниях. Ни почести, ни материальные выгоды, которые эти науки обещают ученым, не могли меня склонить к их изучению, тем более что, благодаря Бога, я не в таком был положении, чтобы обращать науку в ремесло ради поправления своего состояния, а также, хотя я, подобно циникам, и не презираю славы, но ставлю ни во что такую известность, которая приобретается незаслуженно. Обратив внимание на то, сколько может быть несогласных философских мнений об одном и том же предмете, и притом мнений, поддерживаемых ученейшими людьми, тогда как истинное мнение должно быть всегда только одно, я прямо признал почти что за ложное все, что было не более как правдоподобным в философских учениях[6]. Наконец, что касается до некоторых мнимых наук, то я довольно был уже сведущ, чтобы не даваться в обман ни обещаниям алхимика, ни предсказаниям астролога, ни плутовству магика, ни вообще хитрости или самохвальству тех, которые промышляют выставлением напоказ знания, которого не имеют.

Вследствие всего этого я оставил занятия науками, как скоро возраст позволил мне выйти из-под зависимости моих учителей. Приняв твердую решимость не иметь другого просвещения, кроме того, которое может найтись во мне самом или в великой книге мира, я посвятил остаток моих юношеских лет путешествиям, обозрению дворов и армий, посещению людей различных нравов и званий, различным наблюдениям, испытанию самого себя в разных случайностях жизни и при всем этом – размышлению о встречающемся мне для извлечения чего-нибудь для себя полезного. Я предпочел такие занятия наукам потому, что мне казалось, что я встречу более истины в рассуждениях, которые делает каждый человек по обстоятельствам, прямо к нему относящимся и за ошибку в которых он наказывается самыми фактами, чем в рассуждениях ученого человека, не имеющих никаких последствий и могущих влиять на самого ученого разве только тем, что чем они менее, тем более он будет ими тщеславиться, так как тем более потребовалось ума и изворотливости на предание нелепым суждениям правдоподобия. А я всегда пламенно желал научиться отличать истинное от ложного, чтобы верно ценить свои собственные поступки и твердо идти по пути жизни.

Я должен заметить, однако ж, что, изучая других людей, не нашел в этом изучении ничего верного, но увидел и здесь между мнениями такое же разногласие, какое видел между мнениями философов. Вследствие этого наибольшая польза, которую я извлек из моих путешествий, состояла в том, что, видя как многое, признаваемое нами безумным или смешным, принимается и одобряется другими великими народами, я научился не верить слепо убеждениям, внушаемым нам только обычаями и примером других, и таким образом освободился от многих помрачающих здравый смысл заблуждений. Но, употребив несколько лет на изучение части вселенной и на приобретение опытности, я решился в один прекрасный день заняться изучением самого себя, употребив все силы моего ума на отыскание верного пути в жизни. Это последнее предприятие, как теперь вижу, мне настолько более всех прочих удалось, что лучше было бы, если бы я вовсе не бегал от своей родины и от своих книг.

Часть II

Основные правила метода

Я находился в то время в Германии, по случаю войны, которая и теперь еще там не кончилась. Возвращаясь с коронации императора к армии, я был задержан началом зимы в одной местности, где, не находя никаких развлечений и не отвлекаясь притом особенными заботами или желаниями, оставался по целым дням один в теплой каморке, с полным досугом для рассуждений с самим собою. Первая мысль, которая пришла мне в голову в это время, была та, что часто в созданиях многосложных и выполненных многими мастерами менее достоинства, чем в тех, над произведением которых трудился всего один человек. Так, мы видим, что здания, проектированные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те строения, над исправлением которых трудились многие, старавшиеся пользоваться старыми стенами, воздвигавшимися в свое время совсем с иными целями. Мы видим, например, что древние поселения, обратившиеся в течение времени из местечек в большие города, обыкновенно бывают хуже устроены, чем города, воздвигнутые на равнине по плану инженера, хотя, сравнивая здания первых городов со зданиями последних, в отдельности можно найти не менее строительного искусства в древних городах, как и в новых. Тем не менее, если обратить внимание на безобразное смешение больших и малых строений, а также на кривизну улиц старых городов, то подумаешь, что только случай, а не воля разумных людей управляла их постройкой. Если затем вспомнить, что в городах всегда имелись чиновники, наблюдавшие за благоустройством, то надобно согласиться и с тем, что трудно добиваться чего-нибудь близкого к совершенству, работая только на основании чужих трудов и произведений[7]. Таким образом, я пришел к мысли, что те народы, которые вышли из полудикого состояния и цивилизовались только постепенно, составляя для себя законы по мере необходимости, не могут быть настолько образованны, как народы, с самого первого начала своего принявшие учреждения какого-нибудь мудрого законодателя, хотя совершенно верно, что учреждения истинной религии, как данные самим Богом, несравненно выше всех других учреждений. Но, обращаясь к делам чисто человеческим, я думаю, что если Спарта процветала когда-то, то не потому, чтобы каждое из ее узаконений было хорошо, так как многие из этих узаконений были нелепы и даже безнравственны, но потому, что спартанские законы, как придуманные одним законодателем, все вели к одной цели. Таким образом, я думал, что книжные науки, по крайней мере те, которых основания только правдоподобны и которые не имеют настоящих доказательств, сложившись постепенно из учений нескольких лиц, не так близки к истине, как те бесхитростные рассуждения, которые может сделать здравомыслящий человек относительно предметов, ему представляющихся[8]. Я думал также, что вследствие естественной постепенности в нашем развитии, заставляющей нас быть прежде детьми, а потом уже людьми, и отдающей нас в течение долгого времени под управление наших инстинктов и наставников, часто не согласных между собой в своих требованиях и не всегда нам советующих лучшее, нам невозможно иметь столь же верные и ясные суждения, как если бы мы с самого нашего рождения пользовались вполне рассудком и ничем бы кроме него не руководились.

Справедливо, что нам не приходится видеть, чтобы разрушали дома в целом городе единственно для перестройки его на другой образец и для украшения городских улиц, но мы часто видим, как многие хозяева разоряют свои дома для перестройки их, часто принуждаемые к этому ветхостью зданий и непрочностью фундаментов. Точно так же и я был убежден, что немыслимо для одного человека преобразование целого государства от самых его оснований, т. е. обновление государства посредством предварительного его разрушения; немыслимо также преобразование всей системы наук или порядка преподавания наук, принятого в училищах, но я полагал, что ничего лучшего не могу придумать, как, выкинув один раз из своей головы все принятые мною до того времени на веру учения с тем, чтобы заменить их потом лучшими, или, пожалуй, принять опять те же учения, но добившись предварительно полного их понимания. Я был твердо уверен, что этим способом гораздо лучше найду для себя правила, чем если бы я строил, руководствуясь только принципами, внушенными мне с детства и принятыми мною без рассуждения. Хотя и при исполнении такого моего намерения я предугадывал различные затруднения, но трудности эти считал устранимыми и без сравнения меньшими против трудностей, которые встречаются при малейших преобразованиях в общественных делах.