Новый Улисс, или Книга Судеб

Так тирольский выходец Маттео Пьетро Меркурио, прозванный в Московии Матвеем Петровичем, стал управителем Печерской земли.

Дело это непростое и хлопотное. Печера щедро наделена Господом природными богатствами и имеет важное стратегическое значение. Через ту землю пролегает путь из Обдоры и Великой Пермии через Железные ворота, за Камень, в Югру, в Мангазею, в царство Сибирское. Однако малонаселенность, отсутствие дорог и удаленность от Москвы делает этот край легкой поживой для алчных соседей.

По свидетельству летописца Печера прежде состояла в данниках у Великого Новгорода. Но опричь дани лихие люди новгородские, ушкуйники, приходили и разоряли ту землю и народ ее избивали, а собранные ордынские дани предерзостно присваивали.

Так что службу Печерского наместника синекурой не назовешь. Тем не менее, Матвей Фрязин с порученными ему обязанностями справлялся. Он отечески управлял Печерой в правление Ивана Даниловича и наследовавших ему сыновей – Симеона Ивановича «Гордого» и Ивана Ивановича «Красного». Каждый из них, восходя на великокняжеский стол, подтверждал его полномочия. Пребывая бессменно на своем посту, Матвей Петрович оборонял эту землю от новгородцев, вогуличей-идолопоклонников и сибирцев, вторгавшихся в Печеру с разных сторон, побивавших ее жителей и разорявших городки и погосты. Тем снискал он добрую славу среди жителей Печерской земли, которые даже полагали его за некоего былинного богатыря, а после его кончины сложили про него легендарные сказания.

В записанной на Печере народной былине Матвей Петрович предстает чашником князя Владимира «Красно Солнышко», участником главных событий былины:

Что взговорит чашник фрязин Матвей Петрович:

«Ой еси ты, млад Олеша Попович!

Не шути ты шуткою несвойскою

Над Тугарином Змеевичем:

Тугарин Змеевич, усердия доброва,

Не любит шутки тежелыя».

Что взговорит чашнику млад Олеша Попович:

«Ой еси ты, фрязин Матвей Петрович!

Не печалуйся ты об Олеше Поповиче,

Печалуйся о Тугарине Змеевиче.

А за меня печалуетца Спас и Пречистая Богородица».

И приходит день к вечеру,

А уже идет пир на вечере,

Подадут еству девятую лебядь белою.

И как будет пир навеселе,

Учели князи и бояре напиватися

И сильныя могучия богатыри похвалятися.

Что взговорит ласков князь Владимер Киевской:

«Есть ли мой чашник фрязин Матвей Петрович!

Налей чару в полпята; ведра меду сладково

За Тугарина Змеевича здравие».

Громовые трубы

Их домы вихорь разметал,

их гробы срыли плуги;

И пламень ржавчины сожрал

их шлемы и кольчуги.

Но дух отцов воскрес в сынах.

Их поприще пред нами…

Мы там найдем их славный прах

с их славными делами.

В.А.Жуковский

После кончины легендарного Матвея Петровича, прозванного Печериным, наместничество его ради богатых даней вновь стали оспаривать новгородцы и князья ростовские, державшие в своих руках Великий Устюг, через который пролегал путь к Печере.

На время Москва утратила контроль над Печерской землей. Но она не собиралась терять столь выгодное приобретение.

Лета 6872 (1364) князь великий Дмитрий Иванович «взверже гнев на князе на ростовсково Костентина и взял от тово Ростов и Устюг и пермские месты устюгские».

А спустя три года, говорит летописец, «Дмитрей Иванович заратися на Ноугород, а ноугородцы смирилися. Взял князь Дмитрей по тому розмирю к себе Печеру, Мезень и Кегролские. Люди пермские за князя за Дмитрия крест целовали, а новугородцом не норовили».

Тогда же князь великий Дмитрий поставил владеть Печерой фрязина Андрея Меркурия, племянника Матвея Печерина и составил о том жалованную грамоту, в которой поручил Андрею блюсти порядок в своем владении, а печерянам наказал слушать и чтить его, как было при дяде его Матвее:

«Се яз князь Великий Дмитрий Иванович пожаловал есмь Ондрея фрязина Печерою, как было за его дядей за Матвеем за фрязиным, а в Перми емлет подводы, как было и доселе, а вы, печеряне, слушайте его и чтите, а он вас блюдет. А ходить по пошлине, как было при моем деде при князе при великом при Иване, и при моем дяде при князе при великом при Семене, и при моем отци при князи при Великом при Иване, так и при мне».

В лето 6884 (1376) князь великий Дмитрий Иванович повелел Андрею Фрязину, прозываемому по своему наместничеству Печерин, выступить с воинскими людьми в поход на Асана Булгарина (так русские называли эмира Хасан-хана, ордынского правителя Волжской Булгарии) на которого шло войско нижегородское под началом московского воеводы Дмитрия Михайловича Боброк-Волынского. Предав огню много сел и побив изрядно людей, войско подошло к самому Булгару.

Умелый стратег и храбрый воин Хасан-хан решил первым напасть на противника, пока тот не закрепился и не взял город в осаду. Он вышел из своей столицы навстречу русскому войску с боевыми верблюдами, лучниками и арбалетчиками, а со стен булгары открыли огонь из пушек, «гром пущающе з града, страшаще Русское воинство».

У русских в те времена артиллерии не было, и огнедышащие рычащие громовые трубы производили на них устрашающее действие.

Увидев выходящее из города вражеское воинство, воевода приказал своей коннице немедля атаковать супостата. Всадники, в числе которых был Андрей Печерин с отрядом своих воинских людей, воевавших под его фамильным черно-белым стягом, ринулись вперед. И тут Андрей узрел, что навстречу им несутся некие огромные и страшного вида создания, издавая бешеный рев. Казалось, врата ада отворились, и оттуда, придя на помощь поганому Хасану, вырвались на свет Божий неведомые твари. Конь под Андреем, учуяв этих адских созданий, встал на дыбы, и, захрипев, кинулся ошуюю. Впрочем, и другие конники, замедлив бег, подались кто куда врассыпную.

Однако позади конницы уже выстроились пешие полки, создав подобие стальной стены, ощетинившейся копьями. Бросаться на такую стену – безумие.

Увидев это, Хасан поднял руку, и со стен города завыли рожки, призывая к отступлению. Булгарская конница, вперемешку с боевыми верблюдами – именно эти создания, как выразился летописец, «…кони русских вой полошающе», то есть напугали непривычных к ним русских коней, – отступила, опасаясь засады.

Восстановив порядок в своем войске, воевода Боброк скомандовал наступление, велев пехоте бегом продвигаться к воротам, а в случае атаки неприятеля встретить ее копьями. Конница же должна была ударить с флангов. Как запишет потом летописец, русские, превозмогая страх перед грохотом басурманских пушек и ревом «вельблудов», «…крепко противусташа на бой, и устремишася единодушно на них».

Увидев неустрашимость московского войска и его численный перевес, Хасан-хан приказал своей орде отступить и укрыться за стенами города.

Когда ему доложили, что русские уже подступили к воротам и сооружают таран, эмир Хасан запросил мира. Выйдя из ворот со свитой и дарами, он поклонился русскому воеводе и подал ему свою саблю, прося только не жечь город и не истреблять жителей. За это согласился он выплатить участникам похода выкуп пять тысяч рублей: три тысячи воинам и воеводам и две тысячи князьям. А также уплачивать ежегодную дань Московскому великому князю. «И выдать Москве все пушки градские» – добавил воевода Боброк. Хасан, скрепя сердце, согласился.

Операция по доставке в Москву крепостных орудий закончилась успешно

В русском стане праздновали победу. Победители радовались богатой добыче и хвалились друг перед другом своими подвигами. Только воевода Боброк озабоченно рассматривал сложенные штабелем толстенные бронзовые трубы – булгарские крепостные орудия. Он видел их в бою. Устрашающее зрелище. Установить бы такие на московские стены – ни одна вражина бы не устояла. Да только как их в Москву дотащишь? Кому такое под силу? Неужели придется здесь бросить?

– Что Дмитрий Михайлович не весел? О чем печалишься? Пристало ли победителю? – услышал он чей-то беззаботный голос. Оглянувшись, увидел знакомое лицо.

– А, это ты Андрей? Славно сегодня воевал, хвалю! Только вот думаю: отбили мы у Асана эти громовые трубы, а что дальше? С собой не заберешь. Тут оставишь – супостат опять их на стены поставит, и что же, вновь воевать его идти? А войску возвращаться пора – князь великий ждет.

– Да, задача… – призадумался фрязин. – Был бы дядя жив – наверняка бы что-нибудь придумал… Хотя, постой! Князь великий Дмитрий Иванович, когда назначил меня наместником Печеры, дал мне грамотку, по которой я могу истребовать подводы из Великой Перми.

– Подводы?

– Да! Надо послать гонца в Пермь. Пусть пришлют подвод, положим по одной пушке на подводу, авось довезем. Да несколько подвод пустых – если что в пути случится.

– Мысль хорошая. Но только… Не ровен час, какой супостат на Москву пойдет, да хоть те же рязанцы. А войско далече. Нет, не могу я ждать, пока подводы твои прибудут!

– А тебе и не надо! Веди войско на Москву. Немного ратников только оставь для охраны. А я погружу все на подводы и двинусь следом.

На том и порешили.

Долго ли, коротко ли, но операция по доставке в Москву крепостных орудий закончилась успешно. Если не считать, что одну пушку утопили при переправе через Суру, да разбили дорогою две подводы. Дмитрий Иванович сам вышел встречать необычный обоз, осмотрел огнедышащие трубы, обнял и расцеловал Андрея Печерина, и велел ему оставаться при нем, великом князе, в Москве. А привезенные пушки приказал установить на городских стенах.

Эти орудия очень пригодились шесть лет спустя, когда к городу подошла Тохтамышева орда, «волости и села жгучи и воюючи, а род христианский секучи и убиваючи, а иные люди в полон емлючи». Защитники города два дня отбивали атаки ордынцев, «иные тюфяки, а иные пушки великие пущаху». Только из-за предательства и коварного обмана Тохтамышу удалось овладеть Москвой.

Впрочем, Андрей уже не застал этой трагедии.

В лето 6886 (1378) он сопровождал великого князя в походе на идущего на Москву с великой силою татарского мурзу Бегиша.

Войска встретились возле реки Вожи, заняв позиции на противоположных берегах реки. В этом месте река была глубока и быстра, и был только один брод. Узнав об этом от посланных вперед разведчиков, Дмитрий Иванович занял позицию на холме перед бродом, перекрыв татарам единственную переправу.

Защитники города два дня отбивали атаки ордынцев, «иные тюфяки, а иные пушки великие пущаху»

Бегиш не решился переходить реку на виду у русского войска и несколько дней выжидал. Тогда Дмитрий Иванович, видя нерешительность татар, решил прибегнуть к хитрости. Он приказал войску отступить как бы в страхе перед неприятелем. Обрадованный Бегиш решил воспользоваться освободившимся бродом и бросил свою конницу в погоню за отступающим противником. Однако московиты уже поджидали татар, выстроившись в боевой порядок наподобие полумесяца. Андрей Печерин находился на правом фланге, на который обрушился первый натиск татар. Пришпорив свою лошадь, он кинулся навстречу врагам, но был сражен случайной стрелою, попавшей в щель между шлемом и кольчугой. Случилось это 11 августа 1378 года.

Зловещий синодик

В уездах и станах кровь льется рекой,

А царь – вурдалак все напиться не может,

Он истово крестится правой рукой,

А левой – сдирает у подданных кожу.

С. Воробьев

В ожидании неминуемой кончины живота своего страх Божий обуял ныне дряхлого старца, а прежде кровавого деспота Иоанна IV «всея Русии». В ночных снах, а теперь и в дневных видениях замученные и убитые являлись ему, взывая к отмщению. А загубил он на своем веку человеческих жизней без счету – и простого звания, и жен, и детей, и знатнейших бояр, и князей-рюриковичей, и даже людей божьих, иноков. Одно то, как поступил с архиепископом Пименом новгородским для адского костра достаточно: с почтенного слуги Божия сорвали клобук, посадили на кобылу задом наперед и повесили гусли на шею, как на скомороха. Потом, конечно, умертвили. А о принявшем схиму боярине Козаринове-Голохватове сказал: сей боярин хочет стать аки ангел, вознесенный в небеса? Привяжите его к бочке с порохом, да подпалите – пущай полетает!

Предчувствовал душегубец, что скоро черти потащат его на правеж за такие его неизгладимыя вины: настанет его черед держать ответ перед Всевышним за сотворенное на земле, и знал: нет и не может быть ему оправдания.

Увлеченный своей инфернальной бухгалтерией, вспоминал кровавый старец былые «подвиги»; страшные картины вставали перед его глазами.

И приказал венценосный палач своим слугам собрать допросные листы и указы об арестах, и все имена замученных и казненных внести в синодик, сиречь поминальник, чтобы монахи по всей стране ежедневно поминали невинных мучеников: может хотя бы это зачтется ему на Страшном суде.

Ослушается ли кто грозного царя?

Заскрипели перья приказных подъячих, выводивших казенным письмом по шероховатым пергаментам:

«Лета седмь тысящь девятдесят перваго (1583 год от Рождества Христова) царь и государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии велел написати в сенаники [синодике] князей и боляр и прочих людей опальных по своей государеве грамоте… и разосла по монастырям поминание и велел поминати на литиях и литоргиях, и на понахидах по вся дни в церкви Божий…».

По принципу «хочешь, чтобы было сделано хорошо – сделай сам», самодержец, по своему обыкновению, сам возглавил составление синодика (как прежде, в опричные времена, лично возглавлял «министерство пыток» – Пытошный двор в Александровой слободе). Имена же казненных дописывали подъячие, справляясь с «первичной документацией».

«В Губине Углу отделано 30 и 9 человек» – диктовал государь. «Михаила, Левонтия, Бряха, Никита…» – дописывали писцы.

«В Матвеищеве отделано 84 человека, да у трех человек по руки сечено» – «Григория, Алексея, Севрина, Федора, инока Никиту Казаринова, Андрея Баскакова муромца, Смирнова Терентия, Василия, Ивана; Григоря, Иева, Василия, Михаила, да детей их 5 человек…»

«Отделано» – значит, убито, замучено, казнено.

Истово взявшись за поминальную работу, так же как прежде он истово брался судить и казнить, Иван Васильевич наткнулся на проблему: в некоторых пытошных листах палачи ленились, а может, не успевали или не сочли нужным перечислять имена своих жертв, и записывали их на счет как скот, по головам, десятками, а то и сотнями. Как записать этих безымянных мучеников в синодик? Но не даром он помазанник Божий! Нашел-таки решение: «А которые в сем сенаники не имены писаны, прозвищи или в котором месте писано 10 или 20 или 50, – диктовал царь, – ино бы тех поминали: «ты, Господи, сам веси имена их».

Увлеченный своей инфернальной бухгалтерией, вспоминал кровавый старец былые «подвиги»; страшные картины вставали перед его глазами.

Вот добрался он до 1570 года:

«Казни в Москве… июля 21 дня – 16 душ, среди них женок двух, да детей двух, да князя Петра, боярина Серебреного,…»

«Июля 27 дня… – Никита Фуников, казначей земский, да Иван Висковатый, печатник. Василий Стефанов, дьяк з женою да 2 сына, другой дьяк Иона Булгаков з женою да з дочерью, дьяк Григорий Шапкин с женою да 2 сына… Да подъячеи – Григорий Печерин, Воин, Борис, Макарей…».

Последние слова писцы едва разобрали, а следом за тем, утомленный монотонным перечислением, старец поник лысой головой, погрузившись в тревожный сон, что с ним в последнее время случалось нередко.

Старческий сон перенес его на тринадцать лет назад.

Жаркий день на Москве, на небе ни облачка.

В открытые окна дворца доносится стук молотков и визг пил: за кремлевской стеной, на рыночной площади, прозываемой «Поганой лужей», плотники в спешке завершают приготовление к казни. Солнце уже давно встало, а у них еще не готово. Надо бы артельщиков за нерадивость отделать, да только где ж потом мастеров найти, а потребность в них чуть не каждый день.

Наконец Малюта явился с докладом: «Готово, государь».

И впрямь готово. Была «Поганая лужа» – а стал целый ярмарочный городок. Только вместо качелей-каруселей помосты с орудиями казни, а вместо привычной вони от мясных и рыбных рядов – запах свежеструганых сосновых досок.

Вот и заговорщиков-воров гонят бравые государевы опричники. Вот она крамола, как она есть – целых триста человек злоумышленников против помазанника Божия! Только толпа зрителей что-то жидковата, да и те норовят скрыться. То ли от жары, то ли от страха. А это плохо. Балаган без зрителей – не балаган. Или в людишках недовольство зреет? Не дай Бог, взбунтуются, как свеи против своего короля Ерика…

Ну-ка, пусть Малюта распорядится, пусть его молодцы народ успокоят, скажут, чтобы возвращались посмотреть на царский суд и милость.

– А ты сам-то, Малюта, как думаешь, неужто не токмо бояре, но и служилые дьяки с подъячими, живущие не от имений, а от царской милости, и те государя не любят? Все триста душ? И Никита, которому государственная казна доверена, и Висковатый, хранитель печати?

– Да, государь, эти—то самые зловредные. Вины их доказаны. Хоть сами они упорствуют, но другие на них донесли. Под пытками кто правду не скажет?

Прикащик Земского двора Григорий Печерин шел в толпе осужденных босиком по пыльной дороге, подгоняемый гладкомордыми опричниками в зловещих черных сутанах. Босиком – потому что один из охранников, расталкивая арестантов поутру, приказал отдать новые сафьяновые сапожки, отцов подарок.

– До заката дня ты уже предстанешь пред Богом, – сказал опричник, гадко ухмыляясь, – а там тебе сапоги не понадобятся.

Прикащиков, младших подьячих, писцов и прочую мелкую сошку вместе с конюхами и приказными сторожами, гнали в конце колонны, а впереди шествовали начальники приказов и дьяки. По нынешним временам – первые лица государственных ведомств, министры и начальники департаментов. Будто вся государственная власть была в одночасье арестована. Григорий, которого черные сутаны схватили только вчера, просто не мог в это поверить. Это было похоже на дурной сон, и молодой человек время от времени щипал себя за ухо, чтобы проснуться. Однако дурной сон продолжался.

Отца арестовали неделей раньше. Как всегда, выехал со двора без четверти семь утра, но к обеду не вернулся. Такое, конечно, и раньше бывало: в Посольском приказе иной раз возникали срочные дела. Матушка послала дворового Тришку сбегать в приказ узнать. Тришка вернулся белый как мел и сообщил, что возле приказа полно опричников, которые никого не пускают, а со двора выносят корзины со свитками и грузят на возы. А в одном возке сидят под охраной приказные, и руки у них связаны.

Когда отец не пришел и на следующий день, матушка, отослав младших, которым было сказано, что батюшка выехал с посольством в Лифляндию, сказала Григорью, что случилась беда, и отец попал в опалу, а то и хуже.

Зная обычай опричников, она посоветовала ему бежать из Москвы.

Может, и зря он матушку не послушался… Хотя куда сбежишь? У черных сутан везде соглядатаи. Если на дороге схватят – точно казнят как изменника. И не только его самого, но и жену Ирину, которая на сносях, а то и матушку.

Скрывая страх, на следующий день Григорий все-таки отправился к месту службы, в Земский двор. Там вроде бы все было по-прежнему, только очень тихо. Шептались, будто некоторые приказы чуть не в полном составе схвачены и уведены в Александрову слободу, но все старательно делали вид, что ничего не случилось. Несколько дней он работал, исполняя привычные обязанности. Думал, опасность миновала. А вчера пришли и за ним.

Когда чернорясники притащили его на съезжий двор, он увидел там множество знакомых и незнакомых людей, загнанных в лошадиные стойла или в большие деревянные клетки, грубо сколоченные на дворе. Некоторые стонали и просили пить, другие сидели молча, потупя взор. По двору деловито сновали опричиники, то приводя новых жертв, то выхватывая кого-то из клеток и таща в съезжую на допрос. Среди этого множества лиц растерянный Григорий не сразу признал отца, сидящего возле ограды. Лицо его было в кровоподтеках, а одежда изорвана. Увидев, Григорий хотел было кинуться к нему, но отец помотал головой, подавая предостерегающий знак. И только когда стемнело, к Григорью, помещенному в дальний угол двора, подошел служка и жестом показал следовать за ним. Пробираясь в тени навеса, служка привел его к клети, где находился отец, и позволил им поговорить. Отец, кинув служке монету, и, поманив сына, тихим голосом заповедал, чтобы не подавал виду, будто они знакомы, а тем более родня. Потому что опричники имеют обыкновение истреблять неугодных им людей вместе со всем семейством, с женами и чадами.

– Я отсюда вряд ли живым выйду, – сказал отец, – а тебя, если не прознают, что ты мой сын, может и отпустят. Если окажешься на свободе, времени не теряй. Беги к немцу Шлихтингу, который, помнишь, у нас бывал дома, он поможет. Шлихтинг говорил, что собрался тайно бежать в Литву, а оттуда на родину, в Померанию, вот бы и ты с ним. На вот тебе пояс, в нем припасено серебро, достаточно на дорогу. Только чернорясникам не показывай – эти и серебро отберут, и на тебя же донесут. Будь осторожен, береги себя. Ну, все, иди, и запомни: ты меня не знаешь.

Страшные это были времена.

Немец Шлихтинг позже, уже сидя в спокойном Вильно, куда не простиралась власть московского царя, запишет в своих воспоминаниях: «При дворе тирана не безопасно заговорить с кем-нибудь. Скажет ли кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеется или поморщится, станет веселым или печальным, сейчас же возникает обвинение, что ты заодно с его врагами или замышляешь против него что-либо преступное».

На рыночной площади открылись Григорию диковинные сооружения, столбы и колеса. Не сразу сообразил, что это: Стефан Палицын, погодок, служивший в разбойном приказе, глаза открыл.

– Ну, это ж воров и разбойников казнить, – прошептал Григорий, – на нас-то вины нет.

– Вина наша уж в том, что мы родились в такие времена, – ответил Стефан и перекрестился.

Тут черные сутаны на них зашикали и, ударяя без разбору своими посохами, заставили арестантов пасть ниц прямо в площадную пыль. «Государь, государь» – послышалось вокруг. Повернувшись направо, увидел Григорий как на устланный коврами помост, сделанный наподобие крыльца, восходит царь, одетый не по-царски – в черную рясу с куколем на голове.

На другой помост, возвышавшийся над толпою, где посередине стояла плаха с топором, а возле нее – палач разбойного приказа, взошел дьяк Василий Щелкалов, и, развернув длинный свиток, дрожащим голосом стал зачитывать вины думного дьяка, хранителя Большой государственной печати Ивана Михайловича Висковатова. В обвинении говорилось, будто он, дьяк Висковатов, сносился с польским Сигизмундом, хотел предать ему Новгород, будто писал султану, чтобы он взял Казань и Астрахань, и звал крымского хана опустошать Россию. Чего быть никак не могло – в этом Григорий был уверен.

Выслушав приговор, Висковатов снял шапку, низко поклонился народу, и, назвав обвинения небывалыми и наглыми клеветами, стал по пунктам разоблачать ложь дознавателей. По толпе прокатился ропот. Тогда на помост выскочил, аки черт, сам глава дознавателей и зачинщик всего действа рыжебородый Малюта Скуратов, и, сбив печатника с ног, кривым ножом отсек его ухо. Следом за ним на дьяка набросились палачи из опричиников и стали кромсать его ножами, срезая с него, живого, куски мяса.

Наскоро зачитывались вины осужденных и назначенные им способы казни, которые тут же приводились в исполнение

Затем настал черед Никиты Фуникова, обвиненного в потворстве изменнику и в утаивании государственной казны. Для Фуникова скорый на всякое злодейство Малюта придумал небывалую казнь: почтенного дьяка, сорвав с него одежду, попеременно обливали то кипятком, то холодной водой, а тем временем жену его посадили нагой на натянутую веревку и протащили по ней несколько раз.

После этого палаческий конвейер вовсю заработал в разных углах площади. Наскоро зачитывались вины осужденных и назначенные им способы казни, которые тут же приводились в исполнение. Людей распинали на бревнах, колесовали, четвертовали, бросали в кипяток, заживо поджаривали на железных решетках. Каждый раз, когда находился мужественный человек, заявлявший о своей невиновности и бросавший обвинения в адрес Малюты или самого царя, в народе поднимался ропот, одни вслух возмущались и жалели невинных мучеников, другие норовили с площади убежать. Опричникам приходилось удерживать народ силой.