Дракон над Москвой. Сборник рассказов

* * *

Открыв глаза от ощущения холода и высунув голову из спальника, Он увидел, что уже рассвело и все вокруг белым-бело. Его удивил этот снег, выпавший в середине мая. Такого на памяти у него никогда не было. К тому же, снега выпало достаточно много – и всего за несколько часов. Сейчас было около шести, а заснул он, видимо, около часа ночи, когда появился на звездном небе яркий Юпитер.

Он с ужасом подумал, что все его старания по сохранению цветов были напрасны, Адонисы, наверное, погибнут от этого внезапного холода или, по крайней мере, не зацветут, и Она не увидит их красоты.

Но солнце поднималось все выше и стало заметно припекать. Снег постепенно начал оседать и таять, из-под него стали появляться метелочки адонисов, на верхушках которых, к его радости, раскрылись бутоны. Он растормошил Ее:

– Вставай быстрее, посмотри на это чудо, дорогая!

Она наполовину вылезла из спальника и села в нем. И широко раскрытыми, удивленными глазами смотрела на склон холма: на нем, среди сверкающего белоснежья, то там то тут сияли золотом цветы любви.

Вьюга

Еще вечером, когда только начались сумерки, я мелком взглянул на термометр, висевший за окном. Его столбик за целый день с плюсовой отметки опустился уже до минус пяти градусов. Да и по ощущениям, когда вышел во двор подышать чистейшим воздухом, почувствовал, что мороз к ночи как бы постепенно набирал силу и стал смело пощипывать за щеки и не закрытые треухом уши.

Исходя из всего этого, мысленно прикинул: «К ночи еще раз стоит протопить печь, чтобы к утру она не остыла и продолжала согревать хату. Ну а раз решил переночевать в уютном тепле, значит надо немного поработать!» – и, продолжая размышлять, отправился к сараю.

Взяв из него колун с отполированным за долгие годы моими ладонями длинным топорищем и сделанным мной в свое время из ясеня или, как у нас в деревне называют его, лима. Выбрал я это дерево потому, что оно, в отличие от березы или того же дуба, при колке дров во время удара по полену не отдает по руке, или, как говорят знающие люди, не сушит руки. Вообще, колка дров – одно из моих любимых занятий, позволяющее практически всем мышцам тела отлично поработать, размяться, да и как-то от этой веселой работы всякий раз поднимается настроение.

Вот и на этот раз, скинув полушубок на скамейку у крыльца и оставшись в свитере, подошел к сложенным возле стены березовым не поколотым поленьям. Беря поочередно по одному кругляку, устанавливая его на большом дубовом пне, стал со спортивным азартом колоть их и складывать рядом в аккуратную стопку.

Довольно быстро возле пня выросла достаточная для одной протопки печи охапка дров, которую и отнес к ней. Открыв чугунную дверцу, по одному полену стал подбрасывать в топку, пока она полностью не заполнялась. И огонь, загоревшись от тлеющих, подернутых пеплом углей, весело потрескивая, заплясал по поленьям.

Довольный собой за сделанное за день, не спеша поужинал жаренной, подрумяненной картошкой и выпил стакан топленного в печи, в старинной глиняной, чудом сохранившейся крынке, молока. Здесь же, за столом, откинувшись на спинку стула, прочитав несколько страниц отложенной утром книги, почувствовал, что глаза неумолимо слипаются, разделся, потушил свет и лег в постель, удобно угнездившись под одеялом, и незаметно провалился в глубокий, без сновидений сон.

Утром проснулся от духоты в хате. От печи все еще струился жар, а это значит, что снаружи мороз не отбирает тепло из дома, что его просто нет, он отступил куда-то на Север. Встав с постели, выглянул в окно и увидел, что синий столбик термометра вместо того, чтобы опускаться, напротив, поднялся к плюсовой отметке, где-то к двум градусам тепла. А с крыши неслышно, неторопливо падает в снег капель, переливаясь разноцветьем в солнечных лучах. Ко всему этому, на кустах калины гранатными зернышками в голубом просторе светились кисти ягод. А вездесущие воробьи весело перелетали с куста на куст, при этом успевая приземлиться на заснеженную тропинку, склевать на ней что-то и вновь быстро вспорхнуть.

Выскочив во двор, быстро потер снегом тело, но умылся в хате. Затем, не спеша позавтракав глазуньей из трех яиц с оранжевыми желтками и золотистыми шкварками, поджаренной на еще не остывшей печной плите, и выпив стакан ароматного чая, подогретого на ней же, вышел на двор подышать свежим воздухом и выполнить по хозяйству кое-какую работу. Тем более что в такой солнечной день было приятно находиться на дворе, а не в духоте дома, понежиться в еле ощутимом солнечном тепле после нескольких хмурых, темных декабрьских недель.

Как-то довольно быстро пролетело несколько часов за разными хлопотами. И ближе к полудню, ощутив, что солнышко перестало нежно ласкать, отставил в сторону лопату, которой к этому времени расчищал тропинку от сарая к дому. Подняв голову, обратил внимание, что на небе стали то там то здесь появляться облака и солнце за ними постепенно скрылось.

Облокотившись на лопату, я продолжал с интересом наблюдать за происходящим на небе. А там, в поднебесье, начала развиваться какая-то необычная погодная драма. Появившиеся вначале только одиночные облака довольно быстро стали свиваться в суровое серое полотно. Оно, как гигантский театральный занавес, постепенно стало закрывать небо от горизонта до горизонта.

Первыми на эти изменения в погоде отреагировали воробьи. Они моментально с громким чириканьем покинули кусты калины, на которых до этого, перескакивая с ветки на ветку, обретались, и шумной стайкой перелетев с них, забились под крыши строений и затихли, словно совсем исчезли с лица земли.

Затем затих ветер, до этого весело гулявший по двору и саду, оставляя за собой небольшие следы в виде снежных извилистых полос.

В следующем акте небесного спектакля серый, сотканный из облаков занавес стал все более уплотняться, а затем заклубился, превратившись в бушующее штормовое море с облачными белесыми гребнями волн. Из них вначале плавно стали опускаться отдельные снежинки, но это продолжалось, пожалуй, всего несколько мгновений.

Неожиданно раздался вздох и задул сильнейший ветер, словно там, за околицей, какой-то гигантский богатырь, наподобие сказочного Добрыни Никитича, вдохнул, а затем выдохнул во всю мощь свих гигантских легких весь воздух с округи деревни.

После этого начался кульминационный акт этого чарующего своей непредсказуемостью и мощью спектакля. Сверху, из небесного шторма, не пошел, а повалил снег. Вроде как там, наверху, языческий бог Перун огромной лопатой сгребал его с облаков, скидывая вниз, на землю. Еще через мгновение снегопад вихрем закрутился, превратившись в белую круговерть, а затем в настоящую русскую, беспощадную ко всему вьюгу!

Оставив лопату на месте, где стоял, я перебежал к крыльцу и остановился на нем, восторженно смотря на завораживающее и чем-то пугающее зрелище. Верная подруга зимы Вьюга с каждым мгновением все сильнее крутилась, завывая в ветвях кустов калины и ветвях деревьев шипящим, глухим свистом, гася гранатовый блеск ягод снежной пеленой, залепляя все вокруг шапками снега, укрывая широкими сугробами с острыми застругами землю. Через несколько минут все исчезло в белесой крутящейся пелене, в которой в двух шагах ничего не было видно.

Сквозь гул снежного неистовства донесся еле слышный звон церковного колокола соседнего села. И мне показалось, что я перенесся в ту старинную Русь, когда в такие зимние бури пономари по селам звонили в колокола, указывая несчастным, застигнутым снежным безумием, путь к спасению.

Побесновавшись всю вторую половину дня, вьюга ближе к ночи утомилась, снежные заряды стали чередоваться с затишьем, чем сразу воспользовались стайки птиц, до этого разметанные разным укромным местам постоянными порывами колючего ветра.

Пичуги из своих потаенных мест перелетели вновь к кустам калины, весело зачирикав, прыгая по веткам в лучах появившегося, низко весящего над горизонтом зимнего солнца, блестевшего яркими блесками в бесчисленных кристаллах снежных застругов соседнего поля.

На закате солнце склонилось к горизонту, коснулось его края и провалилось в темноту, выпустив на прощание дню яркий вертикальный алый луч, засветившийся в темном небе среди звезд.

Гроза

Шатер из листьев старой яблони плотно укрывал от июльского жара дачную диван-качалку и меня на ней. Но все же кое-где сквозь него пробивались солнечные лучи, отражавшиеся ярками пятнами величиной со старинный пятак и на траве, и на самой качалке, стоящей возле толстого, искривленного почтенным возрастом ствола. На нижней части его, возле самой земли и немного выше ее, зеленел пушистый мох вызывавший ассоциацию с бархатной накидкой на плечах милой старушки.

Вокруг стояла удивительная тишина, нарушаемая на мгновение изредка падающими созревшими яблоками, ударявшимися с тихим стуком о траву. Яблоки больше не могли удерживаться на ветвях из-за того, что их было слишком много.

«Наверное, так же и в большой семье, кому-то раньше времени по разным причинам приходиться покидать ее и выходить в самостоятельную жизнь!» – подумалось мне. Очередной беглец из обильного урожая стукнулся о землю. Лежа, я одной рукой, не глядя, пошарил рукой рядом с качалкой, нащупал упавшее яблоко и, подняв, внимательно осмотрел его, нет ли дырочек, прогрызенных червяками, чтобы ненароком не проглотить его.

Яблоко выглядело созревшим и смотрелось весьма соблазнительно! Один бок его был алым, а вторая половина отливала янтарным сочным цветом! Не удержавшись, надкусил яблоко, и сразу во рту разлился медовый аромат. Оно буквально растаяло, оставив от себя лишь середину с несколькими коричневыми зернышками. Изловчившись, лежа бросил в кусты сирени то, что осталось от наливного.

Но затем не поленился и поднялся. Сел, отложив в сторону книгу «На Западном фронте без перемен», которую читал в очередной раз. Этот роман Ремарка, как и нескольких других произведений, таких как «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Фиеста» Хемингуэя, «Мертвые души» Гоголя, в зависимости от настроения перечитывал по нескольку раз.

Вот и сегодня этот роман заставлял переживать вместе с героями все тяготы кровопролитной мясорубки под названием «война». Воспринять и полностью понять настоящую мужскую дружбу, ту, что позволяет выжить на переднем крае в окопах. Сопереживать вместе с героями трагедию потери в боях товарищей, в силу своего юного возраста так и не попавших во взрослую жизнь.

Поднявшись, неспешно подошел к стоящему рядом столику с самоваром, он был родом не из купеческой плеяды, без всяческих наградных медалей со всевозможных выставок. Самовар, можно сказать, являлся солдатом, он был немного помят, словно боец, побывавший в огненной переделке, и ко всему прочему произведен, как гласила выбитая на нем надпись, на Тульском патронном заводе в 1938 году, то есть в армейской среде. Год выпуска самовара всегда меня немного напрягал. Это был так называемый год «Большого процесса», когда усастый вождь расстрелял тех, кто был слишком близок к «Прометею революции» и хорошо знал о мизерной роли вождя в октябрьском перевороте и гражданской войне. В это же время в подвалах Лубянки был замучен энкаведешниками маршал, награжденный всевозможными орденами за одержанные победы во многих боях – Василий Блюхер, за год до этого принимавший активное участие в судилище над маршалом Тухачевским и приговоривший того к расстрелу. Меня в связи с этим всегда занимало, почему все эти военачальники, прошедшие фронты первой мировой и кровопролитной гражданской войн, имея в подчинении армии, оговаривали себя и уничтожали друг друга. «Они что, ненавидели друг друга? – задавал я себе вопрос. – Или каждый маршал боролся в одиночку за место под солнцем, то есть быть обласканным до поры до времени вождем? Взяли в одночасье, как декабристы, да вывели бы маршалы свои войска на Красную площадь и далее в Кремль. Да смели бы мигом «чудесного грузина», как его называл «Прометей революции»! Почему этого они не сделали? Не спасли и себя, и Россию от многих катастрофических несчастий?» – спросил в очередной раз я себя и в первый – самовар.

Но ответа от него, конечно, не получил. Из него шел пар, и он тихо, как сытый кот, урчал, а это означило, что он уже вовсю кипел. Я взял с полочки столика чашку, которой очень дорожу, так как того, кто мне ее подарил, к сожалению, уже нет в живых. Друг погиб, как главный герой романа Пауль Боймер, но не в окопе, не в небе, где испытывал новейшие самолеты, а на койке в больничной палате.

Так вот, на чашке красивым шрифтом написано: «Aero Club». Друг, преподнося ее мне, сказал: «Это тебе как в память о нашем аэроклубе, о тех наших незабываемых юношеских годах, когда мы учились летать на планере, самолете, прыгали с парашютом, с азартом покоряли небо!»

Поднеся чашку к крану самовара, повернул его «ветку», и в чашку сразу стремительной горячей струей полился крутой кипяток. Наполнив ее почти до краев, долил из маленького чайника, стоявшего на фигурной «конфорке» самовара и все это время подогревавшегося, заварки. Затем бросил в чашку несколько листков мяты и, осторожно ступая, чтобы не расплескать налитое, вернулся к качалке, аккуратно сел, прислонившись к ее спинке, и сделал первый глоток, можно прямо сказать, ароматного, божественного чая.

Пригубив немного, посмотрел на небо. В прозрачной голубизне невысоко в восходящем потоке изящно парили друг напротив друга два коршуна. Видно было даже, как у них шевелились перья на концах крыльев, когда птицы, управляя своим полетом, входили в вираж, чтобы остаться в «восходящем», и теплый поток уносил этих прирожденных летунов все выше от земли.

Отпивая чай, все же не переставал следить за птицами, постепенно превратившимися в две черные точки. Но самое интересное, что коршуны кружились там, в поднебесье, над тем же местом, где начался их парящий полет. А это означало, что в воздухе на всех высотах был абсолютный штиль. «Да, – подумал я, – весьма редкое явление в природе наблюдаю, когда нет ветра по высотам».

Но в этот момент по июльской жаркой тишине вначале повеяло еле уловимое ласковое дуновение зарождающегося ветра, словно легкий поцелуй той единственной, без которой не можешь жить! На это дуновение первыми отреагировали листья на макушке высокого серебристого тополя, росшего возле дома. Они, затрепетав, нарушили всеобщий умиротворенный покой томного солнечного полдня. По мере взросления Эола вслед за тополями дружно зашелестели листья, а затем стали гнуться тонкие ветки груши и яблонь.

Продолжая пить чай, не переставал наблюдать за небом. Паривших коршунов куда-то вообще унесло этим поднявшимся ветром. На нем как-то сразу появились вначале одинокие, похожие на слегка растрепанные гусиные перья облака, затем неожиданно быстро полетевшие к южному горизонту, волоча за собой неизвестно откуда появившуюся клубящуюся серую плотную пелену, которая постепенно затягивала, как мрачным занавесом, голубой простор, превращаясь в мощные грозовые тучи. Затем из них, еле слышно среди шума листвы, начали раздаваться все нарастающие глухие, ворчащие гулкие раскаты грома! Голос бога Перуна с каждым мгновением становился все громче и раскатистей, и настойчивей приближалась гроза!

Она быстро накатывалась на сад, был уже виден мощно крутящийся предгрозовой вал. Быстро встав, подхватил самовар и отнес его в рядом стоящий чайный домик, взяв там легкое кресло, сел в него и стал дальше любоваться неисчерпаемой завораживающей мощью природы.

А на небе тем временем среди сверкающих в сгустившейся темноте молний лишь одна вершина грозовой тучи еще светилась в лучах солнца, но и она скоро исчезла в клубящейся мгле. Удары грома становились все мощнее, и они из гулких, раскатистых, превратились в резкие удары, словно артиллерийские выстрелы из мифической царь-пушки бога Перуна!

После очередного разряда молнии и последовавшего за ним самого мощного раската не истаивавший до этого ветер как по команде стих и полился с сильным шумом сплошной поток воды, как в народе говорят: «Разверзлись небеса». Но эта «Ниагара» продолжалась всего каких-то пять минут. Дождь прекратился, тучи неожиданно рассеялись, и вновь в голубом небе появилось солнце, отражаясь в миллионах капелек, оставшихся после дождя на листьях и траве, а через небосклон перекинулась необычно цветастая радуга.

По мокрой траве добежал до старой яблони, по толстым раскидистым ветвям забрался повыше на развилку, с которой всегда видно далеко вокруг, и замер от восторга! Радуга, впечатавшись в голубой простор, перекинулась с высокого берега реки через нее, отражаясь в воде. Вторым своим ярким концом радуга как бы прижала горизонт, чтобы он хоть на миг не убегал от тебя!

Запах сушеных грибов

Посвящаю моей маме Зинаиде Васильевне.

За окном темнело, метель после мутного красного заката все с большей яростью стала набирать силу. Вихри снежной поземки, несшиеся холодными белесыми языками по полю, стали залетать в сад, и скоро он скрылся в круговерти вьюги. Только сиротливая ветка яблони росшей рядом с домом, раскачивалась под порывами ветра. Она, словно пытаясь вырываться из этого снежного безумия, тихо стучала по оконному стеклу. Как выбившийся из сил путник, милосердно просящий в злое ненастье о приюте.

Сидя на низенькой скамейке возле открытой печной топки, Валентин Иванович дремал под доносящуюся в дом неумолкаемую дикую песнь вьюги. Через чуть прикрытые дремой веки посматривал на горящие и потрескивающие дрова, от которых исходил березовый душистый жар. Исподволь к этому тонкому запаху стал примешиваться сказочный аромат сушеных грибов.

Этот ни с чем не сравнимый аромат унес его в далекое, увы, уже еле различимое за туманной завесой времени детство. В такие же тягучие снежные вечера, когда за морозными серебряными узорами окон наступали синие сумерки. И низкое зимнее небо совершенно опускалось на землю, придавливая снега сизыми облаками. Мама изредка готовила картофельные котлеты.

Отец зажигал висевшую под потолком керосиновую лампу, в которой на фитиле начинала весело порхать золотистая огненная бабочка, и комната от этих причудливых теней на стенах становилась таинственной. Мама начинала колдовать у раскаленной до вишневого цвета печной плиты.

Вначале она делала картофельное пюре, а уж из него лепила котлетки и жарила их на толстенной чугунной сковороде. Котлеты в кипящем масле становились золотистыми с тонкой золотистой хрустящей корочкой.

Затем она готовила к ним густую, коричневую, ни с чем не сравнимую по вкусноте подливку из сушеных грибов, перед этим достав из старинного дубового буфета белый заветный холстяной мешочек, от которого шел тот незабываемый, чудный, тонкий аромат присущий только грибному лесу.

Очарование лесными просторами запало в душу Валентину Ивановичу также в детстве и, как ни странно, в центре шумной Москвы.

Мама довольно часто ездила к дальним родственникам в столицу в гости и заодно за продуктами и часто брала его с собой.

Это были замечательные поездки. Все начиналось с суматохи в доме во время сборов. С постоянной боязнью взрослых: «Как бы не опоздать на поезд! И не забыть билеты!» Бабушка скороговоркой, как бы убыстряя отъезд, причитала: «Давайте езжайте! Мало ли что случится с «транваем», вдруг с рельсов сойдет!» И поэтому все отправлялись к поезду загодя, почти за два часа.

Но переполненный и скрежещущий на поворотах трамвай всего в полчаса исправно довозил их до железнодорожного вокзала, где начиналась еще более интересная, непередаваемая суматоха.

В огромном здании вокзала толкалось множество народа с узлами, перевязанными веревками чемоданами, снующими по зданию ребятами.

От этого людского муравейника под высоченным потолком стоял густой гул, который периодически перекрывал металлический голос, неразборчиво скороговоркой говоривший что-то, – и все сразу замолкали, настороженно вслушиваясь, задрав головы, словно пытаясь там, под потолком, увидеть того, кто там бубнил не своим, а железным голосом.

Не менее интересная суета продолжалась после посадки в вагон. С устройством на «своих местах», с беспокойством о каких-то «двойных билетах», знакомством с соседями.

В конце-то концов, после нудного ожидания и протяжного гудка паровоза, вагон с железным лязгом дергался, и город с его улицами, домами под стук колес на стыках рельс медленно проплывал перед глазами, а затем и вовсе исчезал. За окном начинали мелькать поля, рощи, деревни, а на отвалах насыпи – одна за другой надписи: «Слава Сталину».

Народ в вагоне через некоторое время успокаивался, и наступало время вечернего чаепития.

Высокий проводник в черной форме с погонами надевал белую курточку и разносил чай в мельхиоровых подстаканниках. Маленький Валя, исподтишка смотря на него, боялся, что тот обнесет его и он один останется без чая. Но проводник, наклонившись к нему, спрашивал: «А Вам, молодой человек, наверное, с лимоном и двойной порцией сахара»? Валя робел от внимания к себе самого главного в вагоне и только молча кивал ему головой, боясь произнести хоть слово. Но когда тот ставил перед ним стакан и ложечка в нем призывно начинала звенеть: «Давай пей!», Валя, все же переборов стеснение, тихо произносил: «Спасибо!» Проводник на это, улыбаясь, произносил: «На здоровье, молодой человек!» И Валя начинал, прихлебывая, пить чай, который казался ему в тысячу раз вкуснее, чем дома.

Полный впечатлений от всех этих событий, он, лежа с открытыми глазами на нижней полке, куда его заботливо укладывала мама, вслушивался в ритмичную песнь колес. Они, как ему казалось, перестукивая, как бы приговаривали: «Вперед, вперед!», и эта несмолкаемая дробь убаюкивала, и его постепенно охватывал сон.

Рано утром в полудреме, еще не полностью проснувшись от громкого голоса проводника объявлявшего: «Граждане, вставайте. Скоро прибываем в столицу нашей Родины!», Валя не сразу мог сообразить от этого возгласа, где он находится. А потом, полностью проснувшись и сбегав в туалет умыться, быстро перекусив, протискивался к окну, чтобы посмотреть, как вагон медленно подъезжает к перрону, на котором толпился народ, встречающий поезд.

В Москве Валю поражало все: многоэтажные дома, и конечно, метро. Особенно ему нравились движущиеся вниз и вверх лестницы, по которым не надо было шагать, а нужно просто, держась за черный резиновый скользящий поручень, стоять и ждать, когда эта лестница сама привезет тебя к перрону или выходу из метро. Занимали его и выскакивающие из темного туннеля вагоны с самозакрывающимися дверьми, уносящие тебя в темноту и выскакивающие на ярко освещенные красивые станции.

Удивляли его бесконечные толпы народа, на улицах и в метро в спешке снующие навстречу друг другу! Вереницы сигналящих автомобилей и, что удивительно, – полное отсутствие лошадей с телегами на улицах!

В старинном городе, где они жили, все было наоборот. Дома стояли в патриархальной тишине, утопая в зелени высоких лип и тополей. Были они приземистыми, как правило, одноэтажными, деревянными с резными наличниками, ставнями на окнах и скамейками под ними.

В одну из таких поездок в столицу мама повела маленького Валю, как она сказала, «в Третьяковку». Посредине светлого большого зала – картина с изображением бескрайнего, уходящего до самого горизонта леса и далекого, затерявшегося среди этого невообразимого лесного простора и таинственно отливающего серебром озера, с парящей в высоком полуденном небе и манящей за собой в эту прекрасную даль птицей.

Поражающая великолепием картина колдовски заставляла учащенно биться детское сердце Вали, вызывая непреодолимое, щемящее душу желание: очутиться среди этого великолепия и брести, не останавливаясь, в этой сказочной дали за неведомым счастьем.

Будучи уже взрослым и не единожды посещая Третьяковскую галерею и наслаждаясь «Лесными далями» Шишкина, Валентин Иванович испытывал то же самое чувство из далекого детства: очарование лесом и манящими в неизвестность таинственными далями.

Со временем добавилось новое ощущение: когда он наслаждался этим шедевром, ему порой казалось, что рама исчезла и он стоит не перед картиной, а на опушке этого леса и вокруг него веет еле уловимый аромат хвои и тончайший грибной запах. Верный признак обильного урожая этих таинственных созданий природы.

Надо отметить, что такое в отдельные годы случались, когда грибное чудо совершилось. Особенно запомнилось Валентину Ивановичу одно лето. Оно было нежарким, с частыми, удивительными по своей красоте теплыми «слепыми» дождями. Когда из почти чистого неба, прикрытого лишь тончайшими светящимися облаками, лились поющие и сверкающие в солнечных лучах теплые хрустальные струи.

Они-то, эти волшебные дожди, и дали такое невиданное изобилие разнообразных грибов, но особенно много было белых, и появились они рано, как только в полях выкинула колос пшеница.

Обходив в то лето с друзьями вдоль и поперек ближайший к деревне лес и, как казалось Валентину Ивановичу, собрав там все грибы, он с друзьями стал ездить за ними в более далекие, ставшие глухими места. В тех краях уже не осталось деревень, только изредка среди островов крапивы и бурьяна встречались заброшенные сельские кладбища с осыпавшимися могильными холмиками да упавшими на них полусгнившими крестами.