Лучше чем когда-либо

И опять он вспоминает фильм… Нет! Он видит…

Актер, еще молодой, подходит к ее дому… Заходит в подъезд… Садится в лифт и поднимается на ее этаж… Подходит к ее двери… Указательным пальцем нажимает кнопку звонка… Мы слышим один короткий звонок. Мы видим, как он прислушивается. «Интересно, она дома?» – проносится в его голове. За дверью ничего не происходит, тишина… И он никак не может решить, звонить ли еще раз. И внезапно мы слышим шаги, а затем сонный, как нам кажется, голос спрашивает:

– Кто там?

– Я! – смущаясь, говорит он.

– Ты?! – радостно спрашивает она.

– Я! – радостно говорит он.

Резко и широко распахивается дверь. Она молодая и голая в лучах утреннего солнца. Он ничего не видит: солнце бьет прямо ему в глаза. Он видит (и мы тоже) только ее силуэт. Желто-золотистые цвета… Ее счастливая улыбка… Она бросается в его объятия… И они соединяются в одно целое…

Ах! Какая красивая сцена… Нет, не сцена, а картина, и они, застывшие в ней…

И…

Эзра поворачивает голову к девушке. Она действительно хороша и чем-то напоминает актрису. Она одиноко сидит за своим столом и ждет того, к кому пришла, и не подозревает, как быстро все проходит. Ему вдруг захотелось подойти к ней и сказать:

– Знаешь, дорогая… Мы не можем изменить конец… Это невозможно!

Я вспоминаю…

Она голая… Надевает мой халат… Хитро улыбается… Он для нее невероятно большой: длинный и широкий. Она может обернуть себя им три раза. Выглядит она потрясающе. Смуглое тело… Великолепная фигура… Длинные ноги… Маленькая грудь… Рыжие волосы и прическа а ля Анжела Дэвис… Она распахивает халат и медленно, с улыбкой и рычанием, приближается ко мне. Я стою завороженный и голый. Нет! Мне красивой такой не найти… Она надевает мой черный галстук, другой, красный – мне… Смотрит на нас в зеркало. Мы голые и в галстуках…

– Мы такие с тобой красивые… – И склонив голову набок: – И элегантные…

Затем она медленно поворачивается ко мне, обнимает меня, держа края халата, и мы вдвоем внутри халата. Ах! Как же это уютно… Я могу стоять так вечность… Или нет? Она опускает руки ниже моей попы и поднимает меня. Откуда у нее силы поднять меня? Все с тем же рычанием она бросает меня на кровать. Прыгает и садится сверху… смеется… я лежу на спине, она сидит на мне, раздвинув ноги… распахнутый халат… ее маленькая грудь… Нет! Мне красивой такой не найти… Она наклоняется, прижимается маленькой грудью к моей груди… И наши сердца бьются как одно… Или нет? И она шепчет мне на ухо:

– Люби меня… Ржавенький!.. Люби меня…

И целует… целует прямо в ухо… Ощущение блаженства… И я исчезаю…

Как же ее зовут?..

Театр…

Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….

Второй актер:

– Если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…

Занавес падает. Мы слышим бурные аплодисменты и крики «Браво!»

Занавес поднимается, и на сцене никого…

Мы смотрим в зал – и там никого…

Кафе…

– Я должен встать и уйти… Какая же она была красивая в моем халате и одинокая… И эта одинокая… Она одна сидит за столом и пьет кофе…

Она уже не везде… она за столом одна… и в очереди ее нет, и за барной стойкой ее нет… И выглядит она очень одиноко… Прямо как у Пикассо «Любительница абсента». Но вместо абсента кофе… И сидит она за столиком, который тоже в углу зала, и линии угла комнаты напоминают крест. Такой же, как на картине, и такое же ощущение, что она несет крест на себе за всех, за нас…

Он задумчиво оглядел кафе.

– Приходит момент, и ты вдруг осознаешь, что все, жизнь прошла. И совсем не так, как ты ожидал. Но иногда, когда выпьешь абсента, появляется надежда… Что все-таки есть возможность выбраться из этого болота… Спастись… Ведь может быть… А?

Настойка абсента была самым модным напитком Парижа начала XX века. Согласно легенде люди которые ее пили, не были обычными алкоголиками, а страдали какой-то возвышенной формой зависимости. И еще якобы абсент – это не просто алкогольный напиток, а напиток, погружающий тебя в особый мир, мир фантазий, где все фантастически красиво. Но когда проходило его влияние, ты чувствовал не просто одиночество, а великое одиночество, и тебе хотелось себя обнять, чтобы почувствовать: ты как бы не одинок…

Разве это мы руководим своей жизнью?

Разве все в наших руках?

Разве это мы делаем выбор?

Разве это я себя обнимаю, руками с тонкими и длинными пальцами?

И он опять посмотрел на нее. На девушку…

Ха! А она следит за мной… Я чувствую… Может, она чувствует мое одиночество… Или мне кажется… Или нет… Сомнения…

Посмотрел вокруг невидящим взглядом:

– Главное в отношениях – это сомнения! Да! Сомнения… Определенность убивает отношения, я точно знаю! А может, и нет! – С еврейским акцентом: – Я знаю???

Я вспоминаю…

Мы в парке… Осень… Листья… Солнце… Детская качалка… И она напротив… Красотища…

Мы сидим на детской качалке, курим и треплемся. То молчим, то треплемся. Прохладно. Даже холодно… И все же я люблю осень. Это моя любимая пора года. И все самые значительные события моей жизни происходили осенью. Ха! Только сейчас до меня это дошло. И с ней… Мы встретились с ней тоже осенью… Да! Осенью…

Я вспоминаю…

Стою в трамвае, в проходе, и держусь за поручень. О чем это я тогда думал?

Я представляю…

Театр…

Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:

– Нет, нет, нет! Не верь ей, Эзра, не бросай на ветер волшебство, которое существует между нами! Не верь ей! Мы должны быть вместе, Эзра! Когда мессия придет, мы должны быть вместе!

Первый актер:

– Когда я думаю о таких людях, как Миля, Яша Столяров, Боря Клейман, Мика Воловодовский, меня берет ужас. Только представьте! Они прожили ту жизнь, и другой у них не будет… Никогда!

Обводит всех взглядом.

Девушка из кафе:

– Поэтому ты должен о них всех рассказать.

– Как же мне выбрать? Как выбрать? Их ведь так много… Неизвестных, которые исчезли в никуда… А у меня так мало времени… Вот, например, Ганс. Кто о нем расскажет, если не я? Или моя мама, Ольга Бускис… Мой Зейда Абрам… Мой папа Хаим… А городские сумасшедшие?! Миля, Боря Клейман… Сумасшедшие… Нет! Они не были сумасшедшие… Мы думали, что они сумасшедшие. Нет! Сейчас я знаю: они не были сумасшедшие. Они были свободные… Они говорили и вели себя, как чувствовали, а не как надо, как положено… Свободные люди… А мы называли их сумасшедшими…

После паузы:

– Лучше быть сумасшедшим, чем рабом! Лучше быть сумасшедшим…

Девушка из кафе:

– Почему?

Первый актер:

– Быть сумасшедшим – значит быть свободным! Свободным от всего! – Задумавшись: – Нет! Они не сумасшедшие… Они были другие… Они просто освободили свой разум от всякого контроля и позволили своим мыслям витать без всяких ограничений, без какой-либо последовательности. Они брали образы, знакомые нам с детства, и соединяли их каким-то им одним ведомым способом, так что в их сознании получались какие-то сюрреалистические картинки. Они видели то, что нам не дано видеть… И еще… Слова, которые мы используем в обычной жизни, они использовали по-своему по-другому, и поэтому у них возникали идеи, на которые мы ну просто не способны. Недаром великие умы, на наш взгляд, тоже немного сумасшедшие. «Ненормален тот, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах, а они ведь показывают точное время…» – говорил Сальвадор Дали.

Он задумчиво посмотрел на девушку, на второго актера и, смотря в зал:

– Неужели… Неужели нельзя жить так, как тебе хочется?! – После паузы: – Нет! Я просто обязан о них рассказать… Чтобы все знали и помнили о них… и, может, рассказали другим…

Второй актер:

– Я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме… И я говорю: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

Первый актер:

– А я должен попробовать… Я обязан рассказать о всех них! Ведь если я о них ничего не скажу, то они как бы и не существовали…

Пауза…

– Вот! Опять почувствовал прикосновение… прикосновение грусти…

Девушка из кафе:

– Не умирай! Рассказывай…

Первый актер:

– Так с чего начать?

Девушка из кафе:

– С тех двух резников кур. Когда тебе было семь или восемь… Кто о них вспомнит, если не ты?

Первый актер:

– Хорошо. Слушайте…

Жмеринка…

Маленький город, маленький дом. И я маленький. Мне семь или восемь. Я стою у резника. С большой соломенной корзиной с двумя круглыми ручками. В корзине две курицы, у которых одной темно-синей тесемкой завязаны лапы, а другой перевязаны крылья.

Я стою в маленькой комнате и смотрю на двух пожилых мужчин. Они оба в ермолках, с бородами и пейсами. Оба почти моего роста. Они режут кур и разговаривают. Я заворожен действием, которое происходит перед моими глазами.

Я вспоминаю…

Резник разговаривает с коллегой и не обращает никакого внимания на меня (в его глазах я просто не существую).

– Человек так устроен, что он должен верить во что-нибудь, и он верит… Но люди, которые сомневаются в существовании Бога, выбирают себе человека и начинают его обожествлять, думая и веря, что он знает ответы на все вопросы! А этот чело век, видя поклонение людей, придумывает законы и правила, по которым все они живут, но себя он не ограничивает этими законами! И люди, поклоняясь ему, уже этого не замечают или даже прощают… Он ведь Бог… Удивительно! Как человек со своими слабостями, обычный человек становится объектом поклонения… то есть он объект идолопоклонства! А Бог, пред видя это, предостерегал нас, говоря: «Вы будете рабами моими, а не рабами моих рабов!»

Так почему же люди об этом забывают? Забывают и продолжают придумывать себе разных гитлеров, сталиных и прочих…

И не глядя на меня, одной рукой он берет курицу из моей корзины, прижимает ее рукой к туловищу, затем, двумя пальцами, берет ее за клюв, выкручивает ей голову так, что кожа на ее тонкой шее натягивается. Двумя пальцами второй руки он выщипывает маленькие перья на ее тонкой шее, продолжая разговор с коллегой, берет острый нож-бритву и резким движением перерезает ей горло.

Я смотрю на это, затаив дыхание…

Из разрезанного горла курицы хлещет струйкой, нет, струей, кровь, которую он направляет в специально отведенное место. Перед ним стоит специальный стол с отверстиями, напоминающими воронки. И в одну из таких дырок-воронок он вставляет только что зарезанную курицу, которая бьется, бьется, бьется в предсмертных конвульсиях..

И я завороженно смотрю, как курица умирает… Умирает… Умирает…

Назад в театр…

Второй актер:

– Участь сынов человеческих и участь животных – одна. Как те умирают, так умирают и эти, и одна душа у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета! Суета сует… Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме, суета сует, – все суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвращается в прах. И кто знает: душа сынов человеческих восходит ли вверх и душа животных сходит ли вниз, в землю?

Девушка из кафе:

– Ах! И все же это красиво… и грустно, что их больше нет! Что они исчезли… И никто кроме нас их не вспомнил… – Обращаясь к первому актеру: —Но ты молодец! Ты начал о них рассказывать, и они как бы оживают…

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.

Кафе…

Все! Встаю и ухожу… Я чувствую, как она не хочет, чтобы я уходил. Не буду смотреть на нее, вдруг это ей поможет. Она должна смириться с мыслью, что я не тот, к кому она пришла.

– Это не он! То есть это не я… Ты просто мне понравилась…

И внезапно…

Он вспомнил… Нет! Скорее, это фантазии…

– Знаешь, любимый, мне сегодня приснился молодой человек, высокий, крепко сложенный, симпатичный… Он выполнял любую мою просьбу, любое желание, но взгляд у него при этом был холодный, неприветливый. И он почему-то был груб со мной. – И улыбаясь: – И тем не менее он был великолепен… – Задумчиво: – А может, я чем-то его обидела, не зная того, может, сказала чего… – Улыбнулась грустно. – Ах! Но как же он был хорош… Он шептал мне слова, от которых мне не было стыдно… – И говоря как бы куда-то вдаль: – Я готовила для него, убирала в его квартире… И мне кажется, что я получала удовольствие от всего этого… Странно…

– А я и не подозревал, что ты все это умеешь делать. Наверно, потому что все это было во сне? – с надеждой спрашиваю я. И чувствую, как во мне закипает ревность.

– Да, наверно… Но потом я ушла. И ушла навсегда… Я должна была это сделать. Это ведь был не наш с ним дом, а его. Но как же мне не хотелось уходить… Уходить от него… Я сделала завтрак, мы ели, болтая, а затем я встала и ушла…

– Зачем?

– Я должна была уйти…

– Почему?

– Он принимал меня за другую… А мне не хотелось ему объяснять, кто я на самом деле.

– А кто же ты была на самом деле?

– Я была я, но из другого племени… А он думал, что мы из одного.

– Он был не еврей?

– Я была не еврейка…

– Странно… Мне никогда не снилось, что я не еврей. Когда мне было лет десять, я не хотел быть евреем. Мне надоели насмешки, подколки, но чтобы снилось, что я не еврей… Ни разу!

Я смотрел на нее, но она была в своем сне.

– И что ты ему сказала? – спросил я.

Она вздрогнула. Как будто проснулась…

– Я сказала… Я сказала ему: «Я должна покинуть тебя, исчезнуть из твоей жизни». Он все понял, моментально… И ответил еле слышно: «Хорошо…». Я объяснила: «Сейчас я пойду в ту сторону, а ты развернешься и, не оглядываясь, уйдешь в противоположную. Ты меня оставишь так же, как я оставляю тебя…». – «Хорошо», – прошептал он еще раз. А затем, смущаясь, добавил: «Мне очень хочется сказать тебе что-то на прощание, ман либе (моя любовь), но я не знаю что…». И мне показалось, что у него появились слезы… А ведь он был сильный и грубый со мной… Я ничего ему не ответила, а поду мала: «Я буду помнить тебя до тех пор, пока жива». А затем… Затем я развернулась и ушла…

Мы молчали какое-то время.

– Но ведь это был сон? Правда? – не выдержал я.

Она ничего не ответила. Она молчала…

Затем, грустно улыбнувшись, спросила:

– Я не обижу тебя, если скажу, что я о нем всегда помню?

…Он глотнул остаток холодного кофе, посмотрел на девушку…

– Все! Встаю! – решительно сказал себе.

Он встает… Идет к выходу… Девушка, смотрит ему вслед… Он чувствует ее взгляд, но, не оборачиваясь, идет к выходу, открывает дверь. И… Все! Он ушел.

Улица…

Эзра идет по улице: пешеходы, машины… Шум уличной толпы… Он идет по тротуару и не замечает ничего кругом. Он размышляет:

– Как наши мозги работают? Иногда смотришь в зеркало, умываясь, или когда бреешься, чистишь зубы, и вдруг совершенно неожиданно набредаешь на интересную идею, мысль и, бреясь, разрабатываешь ее… Думаешь, она подходит к той или иной сцене… к месту в рукописи… И плавно, как-то незаметно для себя, переходишь к воспоминаниям и не знаешь, что с ними делать… Они тебя захлестывают… Ты вдруг думаешь: «Какой же я был дурак… просто идиот… как я мог так поступить… так ей сказать…». Нет! Это невыносимо… Всплывает ее лицо… Глаза с удивительным разрезом… руки…

– Не знаю, помнишь ли, как я была у Зины. Мы готовились к экзаменам, и ты зашел так просто поболтать. На меня ты тогда никакого внимания не обращал. Я для тебя просто не существо вала… Уходя, сказал Зине, что зайдешь завтра, мол, обмоем экзамен и, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: «Ты будешь завтра?» – «Буду…». И подумала: «Конечно, буду..». Назавтра сидели у Зины… Я все время думала: вот-вот в дверь позвонят, и ты войдешь… А тебя все нет и нет… Не выдержала и спросила Зину: «Ну, когда же он придет?!» А она посмотрела на меня удивленно: «Да он уже давно забыл про нас! Не придет он». Ах! Как же мне стало грустно… Мне хотелось расплакаться прямо там, но сдержалась. И просидела у нее весь вечер. А при шел ты около часу ночи как ни в чем не бывало и, удивленно посмотрев на меня, спросил: «Ты чего здесь так поздно?» А Зинка: «Ты же вчера сказал, что зайдешь, мол, экзамен обмоем». – «Я?!» – «Вот козел! – вспылила Зина. – И повернувшись ко мне: «Ну! Я же говорила, что он забыл! Вот козел!» А я ведь так ждала тебя… Как же ты не услышал? Не почувствовал? И еще подумала: «А может, не надо хотеть тебя, если ты хочешь провести жизнь не со мной?»

Вспоминаешь это, как будто все произошло не пятнадцать-двадцать лет назад, а только что… Сейчас… И… Плавно переходишь к другой, к той, которая тебя забыла… Тебя бросила… Ах! Как же она могла…

– Как ты могла? – вырывается неожиданно. – Как она могла увлечься другим? Как?!

Стонешь ты… Может, она влюбилась… или, может, просто захотела секса и именно с ним…

– Как ты могла?!

Кричишь и не видишь, как люди на улице оборачиваются.

И вспоминаешь, как ты умирал… как шел по улице, умирая, и думал, что не стоит жить, и зачем… Ты шел и думал… какой смысл… или не так… Ты не думал… Ты умирал прямо там… Ты представлял ее и его… Ты слышал их поцелуи… Их стон… Бессмысленные слова, которые они шептали друг другу… Ты видел ее трусики, валяющиеся на полу… Ее комбинацию в углу комнаты… И умирал… Ты все это видел, слышал, хотя был от них далеко… В пространстве и во времени… Да! Ты слышал… и умирал… Или не так, ты умер! Ты умер тогда, и ты умираешь сейчас!

Ах! Эти мысли… Эти воспоминания… Они неприятные, но ты как наркоман не хочешь их отгонять от себя…

И вдруг, неожиданно, ты у зеркала… Ты видишь свое лицо, бритву и медленно возвращаешься к…

– Так это же я?

Да, вот мое лицо… и бритва, которой ты водишь по уже давно выбритому лицу…

Так! О чем это я? Ах, да!

Улица… Тротуар… И…

Он идет по улице…

Я вспоминаю…

Вечер… Осень… Парк… Мы сидим на скамейке, курим и молчим. Говорим и молчим. И как всегда неожиданно мой желудок… моя язва начала болеть… Вначале тихо и не очень сильно, но постепенно все страшнее и страшнее… Мне стало как-то неловко перед ней. Я очень не хотел, чтобы она видела, как мне больно. Я резко выбросил сигарету. Я уже не соображал, что она говорит, не слышал… Я слушал свою боль. Я стал себе ее представлять, ее анализировать… где точно она зарождается… как она накатывающе распространяется… и как пульсирует. Так! Мне срочно надо что-то съесть, это помогает. Это голодная боль, я знаю. И если я срочно что-то съем, она, может быть, пройдет или, по крайней мере, мне станет легче. Черт! Как же болит… М-м, м-м, м-м… Как же мне больно… Да! Боль пульсирующая… Пуль-Си-Ру-Ю-Ща-Я-Я… М-м, м-м, м-м… Я должен выдержать и не показать, что очень болит… Черт… Мне жарко… М-м, м-м, м-м… Ах, как жарко и душно… Я незаметно вытер лоб. Он был весь мокрый. Мое лицо должно быть спокойное. М-м-м-м… Как же мне больно… И как бы безразлично, хотелось бы думать…

– Мне надо срочно уйти, ненадолго…

Ее удивленное лицо…

– Что случилось?

– Ничего… Мне нужно… Я сейчас… Я должен исчезнуть на пару минут, подожди меня… не уходи…

И не дожидаясь ответа, я пошел в блажащий магазин. От боли я плохо соображал, шел как в тумане. Боль, боль, б-о-о-о-ль. В магазине я купил плавленый сырок, дрожащими руками засунул его в рот и стал жевать. Жевать… Жевать… И слушать, слушать, слушать свою боль. Наконец мне стало казаться, что она начала стабилизироваться, уже не нарастала… Я прислушался еще, и еще, и еще… Мне даже стало казаться, что она утихает. Медленно, чтобы не расплескать свою боль, пошел обратно. Мне казалось, я шел целую вечность. Мне так казалось… И вот наконец, парк… Скамейка… Пустая скамейка… Как?! Да, пустая… А где же она? Как, ее нет?! Нет! И мне стало казаться, что боль возвращается…

– Черт! Меня ведь не было всего ничего?!

Я посмотрел в сторону трамвайной остановки. Стал приглядываться. Это она? Да! Кажется, она… Стоит одна. Ее грустную фигуру ни с кем не спутаешь. И я пошел к ней, медленно пошел к ней… Подошел трамвай, она села в первый вагон, не замечая меня. Я еле успел прыгнуть на подножку второго вагона. Боль в желудке стабилизировалась, ее можно уже было терпеть. На следующей остановке я перешел в первый вагон. Она стояла ко мне спиной и не видела, как я к ней подошел. Я положил свой подбородок ей на плечо. Она испуганно повернулась. Ее удивление… и еще удивление… и наконец радостная улыбка…

– Ты?..

– Как ты догадалась?

Мы молча смотрели друг на друга.

– Ты почему ушла, не дождавшись меня? Я же сказал, что скоро приду.

– Думала, что ты меня бросил. Я так подумала…

Боль… Боль в желудке наконец стала уходить. Я ее, боль в смысле, уже не слушал. А слушал свою любимую… Она смотрела на мое лицо, которое все еще лежало на ее плече, и улыбалась.

– И куда это мы едем? – спросил я.

– К тебе…

Вот так просто…

– К тебе… У тебя ведь дома никого?! Да?!

И склонив голову набок: – А?

И мне показалось, что это первый день моей оставшейся жизни.

Она внимательно на меня посмотрела:

– Я выберу самое красивое платье твоей мамы и надену его для тебя…

Я улыбнулся.

– И дай мне руку, а то ты опять исчезнешь, и я потеряю тебя навсегда…

Но имя… Как же ее звали?..

Устал!

Серьезно! Устал думать, устал писать… И Хана еще…

Каждый раз она выдает перлы.

Вчера она выдала в очередной раз:

– Если ты не знаешь, как это описать, значит, ты не писатель.

Вот так! Не писатель – и все!

Я вспоминаю…

Она выходит из комнаты… На ней темно-зеленое бархатное платье с красной брошью в виде цветка. Я поражен… Я никогда не видел на маме это платье.

– Где ты его нашла? – изумленно спрашиваю я.

– Где, где… В шкафу.

Она осматривает себя в зеркале, и по-моему, ей нравится.

Платье на ней короткое и широкое в талии, но, что удивительно, выглядит она в нем великолепно. Есть девушки, которые украшают мир, что бы они ни надели. Даже такое зеленое безобразие.

– Ну, скажи, ведь мне идет зеленый цвет? Правда? – склонив голову набок, спрашивает она. – Мне очень хочется тебе сегодня понравиться…

Левой рукой она держит подол платья, пока правая за спи ной. Затем она медленно достает правую руку, и, как у волшебника, в ней оказывается черная мужская шляпа. Она кокетливо надевает ее на свою рыжую голову. Берет гитару, садится на журнальный столик, кладет ногу на ногу и смотрит на меня.

– Спою тебе песенку, – решает она.

– Так ты еще и поешь? – изумленно спрашиваю я.

Она не удостаивает меня ответом. Пробует пару аккордов на гитаре.

– Какую? – улыбаясь, спрашиваю я.

– Тум Балалайка.

– Ты не знаешь идиш.

– Знаю! Слушай и наслаждайся…

– Тум Бала, Тум Бала, Тум Балалайка, Тум Бала, Тум Бала, Тум Бала…

И слушая ее, я, как всегда не вовремя, подумал, что литература, живопись, музыка, искусство вообще сводятся к нескольким жизненным понятиям, о которых мы вольно или невольно постоянно думаем: это любовь, жизнь, смерть и… боль, сопутствующая всему этому. Всего четыре понятия! Вот из чего и состоит наша жизнь. И что интересно… Что такое любовь и смерть, мы знаем, как нам кажется. А вот жизнь… Что такое жизнь? Или в чем ее смысл? Или зачем мы живем? Я не думаю, что мы знаем…

– Тум Балалайка, Шпил Балалайка, Тум Балалайка, Тум Бала…

И еще… Нам нравится то или иное произведение, если оно близко нам по переживаниям. Мы смотрим, слушаем, читаем, и мы плачем, смеемся, завидуем, хотим быть там, с ним или с ней… или умираем вместе с ними… И думаем, может быть, вот в чем смысл всего этого… вот в чем смысл жизни… Или нет?.. И опять сомневаемся, если оно не объясняет нам, что такое жизнь А боль… Боль – это другое… Боль не надо объяснять, она всегда с нами…

«Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно», – говорил Сальвадор Дали.

Слушаю, как она увлеченно поет…

А ведь все очень просто! Доходит до меня…

Жизнь и боль – это когда она, рыжая, в темно-зеленом платье не по размеру, с черной мужской шляпой на рыжей голове, сидит на темно-коричневом журнальном столике и, скрестив великолепные ноги, перебирая на гитаре аккорды, читает мое любимое стихотворение Захаровой…

Ловите меня, я созрела

И если я шлепнусь сейчас,

Душистое, нежное тело

Размажется в липкую грязь,

И осы зловещею стаей —

Нет, роем, – слетятся на труп,

И я никогда не узнаю

Тепла ваших губ, ваших рук!

И вами не будет укушен

Мой бок… Ах, какая печаль!

Затем она подходит и, падая в мои объятия, заканчивает: