Этажи

И хорошо, что мама не предложила мне ничего религиозного. Помню, как разочаровала меня одна из моих энциклопедий – она вообще была какой-то блеклой, отвратительно изданной; я ее не жаловал, а после этого случая невзлюбил окончательно. Книга была построена по принципу: вопрос – ответ. «Почему все народы говорят на разных языках?» – этот вопрос показался мне поистине увлекательным. Теперь-то мне всё очевидно: по мере распространения людей по планете их праязык (если он существовал вовсе) естественным образом распадался на множество наречий, ведь люди удалялись друг от друга, сталкивались с совершенно разными, специфическими условиями среды обитания, которые и формировали у них различные средства языкового самовыражения, общения, связи. Но разве шести-семилетний мальчик мог размышлять так здраво? Чтобы прийти к этому, в сущности, простейшему выводу, мне требовались подсказки, хоть небольшая, но квалифицированная помощь. А что сделали авторы этой научной, вернее, научно-популярной (но всё же научной!) книги? Взяли да подсунули мне библейскую легенду о Вавилонской башне! Я тогда был человеком придирчиво и, может быть, плоско мыслящим, и религиозные тексты не могли вызвать во мне значительного отклика. Я надеялся, что мне предоставят факты, анализ, логику, что мне разложат всё по полочкам, а вместо этого эти шарлатаны, недобросовестные писаки отделались притчей, мифом (пусть и красивым) – как это лучше назвать?!

Словом, таблетка – это было в точку! Таблетка оказалась весомее любого объяснения, связанного с божественным вмешательством. Так что, видно, уже в детстве уверовал я в чрезвычайную силу фармацевтической промышленности.

Жаль, невозможно подсчитать общее количество выпитых мною за жизнь таблеток, – цифра получилась бы любопытной, – и я ни за что не вспомню всех наименований. Одни таблетки оказывали прямое, целебное воздействие, другие были лишь пустышками (и это был эффект плацебо), третьи моему организму скорее вредили. От каких только болезней – реальных и мнимых – не принимал я их, в каких только жизненных ситуациях не обращался за их помощью! И сколько раз я пытался заставить себя не пить в течение дня ни одной таблетки – чаще всего затея эта не удавалась. В древние времена человек лечился травами, кореньями, какой-нибудь морошкой, но стремительный прогресс науки, медицины давно разложил все эти дары природы на первичные химические составляющие, столь необходимые каждому. Мне кажется, люди будущего тоже не смогут отказаться от таблеток, которые станут максимально универсальными и могущественными. Да и так ли уж пагубна эта зависимость? Про таблетки иногда презрительно говорят – «химия», но не химический ли процесс лежал у истоков всего живого, начиная с первой молекулы ДНК? Живое возникло из неживого, мы и есть химия, и не так уж, наверное, грешно пополняться необходимыми первоэлементами.

Написал сейчас это – и осекся.

Ведь, признаться, совсем не так рассуждаю я чудовищными ночами, когда, обложившись таблетками, я не могу заснуть. Выпиваю одну, другую, третью – и понимаю, что мне ничего не помогает, и не знаю, что делать; а мечтаю я только о том, чтобы больше не мучиться и погрузиться в сон (или умереть вовсе), и я восклицаю: «Зачем же я таким уродился!»

20 августа, вторник

Доброе утро. Дом. Двухнедельный отпуск, который я решил потратить на творчество и воспоминания. И вот они сплелись воедино – как я и хотел.

Стоило мне вернуться, как застарелые страхи, рожденные в детстве, снова закопошились на дне моей души – и, как прежде, я, кажется, снова слышу подозрительный, возмутительный шорох, доносящийся из углов дальней комнаты, и шум занавесок в выводящей на балкон кухне, и едва уловимый ненавистный стук откуда-то сверху, с крыши.

Во вьюжные, бурные, штормовые ночи меня удручали терзания беззащитного кабеля, осужденного, словно Прометей, на страдания во мраке. Он бился и трепетал; его безнадежный бой наглядно давал мне понять, как жесток мир вовне и как важно находиться под защитой крова. Но этот отвратительный стук – совсем другое дело: как будто какой-то безумный человек, фанатик забрался на крышу и проводит там ужасающие эксперименты, возможно, конструируя по ночам монстра, нового франкенштейна… Бред? Но другого объяснения найти я не мог и не могу: расщепляя на атомы звон туго натянутой тишины, я отчетливо различаю, как периодически падают на пол металлические детальки, как кто-то старательно вкручивает болты…

Эта назойливая, мерзкая активность – не выдумал же я ее?! – быстро лишала меня душевного равновесия, весьма хрупкого. Я не мог спать, и нередко приходилось будить родителей. Когда я был маленький, рассудительный, любящий отец, не оплакивая утраченный сон, брел в мою комнату, ложился со мной и пытался услышать то же, что слышу я. Но ему не удавалось. Вслушиваться нужно было долго и терпеливо, отец же быстро начинал сопеть – вот-вот перейдет на храп. Ну тогда, конечно, ничего не услышишь! Я тормошил его, призывал запастись терпением, но нет: в конце концов, он просил меня успокоиться, убеждая, что ничего не слышит, что ничего нет; а если и есть, то мне всё равно не нужно реагировать на такую ерунду – нужно спокойно спать. Легко сказать – и тяжело сделать, горько замечал я. И еще долго дьявольский экзекутор на крыше – воображаемый ли, реальный – препарировал несчастное мое детское естество.

Наверное, виной всему нервы. Возможно, сказалась плохая наследственность: нервные расстройства беспокоили маму и ее отца – моего дедушку. Однако у них это проявлялось не так остро, как у меня, – я оказался куда более впечатлительным, ранимым, тонкокожим. Идеальная мишень для несовершенного мира! Чувствительнейший индикатор всех его темных, ущербных сторон!

Стыдно сказать, с каким количеством разнообразных моих болезней —реальных и мнимых, психологических и физиологических – боролся мой отец, врач по образованию, профессии и призванию. Здорово, что так совпало, но мне вот не дает покоя вопрос: а что же бы я делал, если бы отец был не врачом, а математиком, юристом, учителем?.. Всю жизнь мотался бы по нашим уродливым больницам и поликлиникам, обследовался, консультировался бы с бездарностями и жуликами, наводнившими в последнее время цех эскулапов? С отцом мне безумно повезло. При этом я не спешил соглашаться с выводом, к которому он пришел, основываясь на своем огромном стаже, широте мысли и пристальных, многолетних наблюдениях моего характера. Теперь-то я почти не сомневаюсь, что отец абсолютно прав: что все мои болезни не корень зла и даже не болезни вовсе, а лишь симптомы; что в различных болячках находят выход мои нервные срывы. Но я всё равно не могу успокоиться и по-прежнему сражаюсь с ветряными мельницами – этими людоедами, готовыми пожрать и меня. Отец сделал свое дело, констатировав прямую взаимосвязь между моими страхами, невероятными зигзагами мысли, с одной стороны, и различными заболеваниями – с другой; выявил истинные причинно-следственные связи. Слово – за мной. Мне нужно сделать весомое дополнение, продолжить логическую цепочку… Да, чтобы не было болезней, нужно избежать срывов, но как этого добиться, ведь эти срывы – не что иное, как отражение болезней мира, в котором я вынужден существовать. Ни на что не реагировать, ни о чем не переживать, не творить и, получается, не жить вообще – всё это возможно для меня только в вакууме. Там – наилучшие условия для меня.

Разве могу излечить я этот конечный, смертельно больной, безнадежно больной мир?

День. Точнее, уже вечер

Когда я был совсем маленьким и мне не спалось, или просто становилось ночью страшно, или не по себе – далеко не только из-за проклятого стука, – я приходил спать к родителям – устраивался ровно посередине. Отец всегда охотно принимал меня в объятья, а мама недовольно ворочалась и двигалась к краю кровати, чтобы освободить мне место, – как и я, она тоже нередко беспокойно спала.

Я рос – и наведывался к родителям по ночам всё реже. Однако борьба с бессонницей не только не прекращалась, но становилась всё более ожесточенной. Один на один с моим внутренним врагом. Однажды я так завелся, что не мог заснуть всю ночь – буквально до самого утра не удавалось мне отключить мое мазохистское сознание. К восьми утра я пошел в школу – расстроенный, изможденный. Постепенно страх, что мне не удастся заснуть, оформился в главную мою фобию. Наверное, именно тогда у меня выработалась привычка уповать на спасительные таблетки, которые помогут мне заглушить недуг… Звучит ужасно, но на самом деле всё было не так уж катастрофично: год за годом я лишь выучивал названия всё новых и новых лекарственных препаратов, которые могли потребоваться мне в той или иной ситуации. Пухла моя личная аптечка, однако в большинстве случаев благотворное действие оказывал на меня эффект плацебо; ну и я просто чувствовал себя увереннее, когда таблетки находились под рукой. Так я познал, что такое снотворное; без рецепта оно не продавалось, и время от времени я упрашивал отца, чтобы он мне его достал. Но даже в самые тяжкие ночи я, слава богу, никогда не принимал таблетку целиком – откусывал маленький кусочек, и в большинстве случае мне его вполне хватало.

Окончив университет, я вступил в поистине взрослую жизнь, когда болезненность нужно было отринуть; работать приходилось всё больше, и тут уж стало вроде бы совсем не до нее – в том плане, что начальство мои проблемы, разумеется, не интересовали; различные фобии остались существенной составляющей моей жизни – потаенной, сугубо личной, но перестали быть оправданием, объяснением, темой для разговора. По крайней мере, я старался, чтобы так было… Даже бессонница как будто отступила – я так уставал, что у нее уже почти не было шансов; правда, внутренний враг отнюдь не исчез, а наоборот ожесточился и, жаждя мести, реванша, стал разрабатывать новые, всё более изощренные способы давления и хитрые методы борьбы со мной.

Он силен и коварен. Он зародился во мне много лет назад – не знаю в точности, когда, а главное, чего я не знаю, это как его победить. Он всякий раз находит во мне новое слабое место и нещадно бьет в эту больную точку. Этот невроз, психоз имеет множество проявлений. Как только ценой колоссальных усилий я справился с одним, он скоро обрел другое обличье. Когда я одолел другое, он проявился в третьем, не забыв и оживить первое. Самое страшное, что я могу почти не догадываться, что он где-то рядом – думать как будто совсем о другом; в то время как он прочно засел у меня в голове, на уровне бессознательного. То, что он находится именно там, я вычислил теоретически или, может, математически – так астрономы открывают далекие небесные тела, еще не увиденные ни в один телескоп, опираясь на данные об отклонении орбит других, уже известных тел. И никакими клещами не вырвать из бессознательного мои многочисленные фобии, которые, объединяясь, скрещиваясь, наслаиваясь, образуют этого могучего внутреннего монстра, засевшего в моей голове и не дающего мне нормально жить, как живут остальные, обычные люди. И потому я постоянно на грани нервного срыва, какого-нибудь очередного странного припадка, на который негоже и жаловаться, о котором стыдно рассказать… Это цена, которую я вынужден платить за мою болезненную «гениальность», за мои дивные, фантастические сны, способные разорвать и поглотить эту, «внешнюю» Вселенную, возможно, существующую лишь мнимо. Я много страдаю, но много и наслаждаюсь, упиваюсь самим собой, так что порой мне кажется, что это – темная сторона моей сущности, моей личности, словно обратная сторона Луны.

Будет очень обидно, если окажется, что в момент возвращения в отчий дом, где, казалось бы, так спокойно, умиротворенно, где всё родное, призрак бессонницы снова замаячит на моем горизонте.

*      *      *      *      *

Что-то возвращается, что-то появляется, что-то исчезает… и чаще всего всё это меня не радует. Стоит задаться простым вопросом: меняемся ли мы и мир к лучшему? Сильно сомневаюсь.

В Логу, оказывается, развернули довольно масштабную стройку – вчера я этого даже не заметил: слишком уж был увлечен своими чувствами – переживаниями, связанными с возвращением на родину. Я долго отсутствовал, потом, по приезде, много рефлексировал, а меж тем кто-то запустил в Логу губительные для моего внутреннего мира процессы. Да-да, скоро там появятся новенькие многоэтажки, в чем-то, наверное, похожие на нашу старушку, но, конечно, чужие и отнюдь не желанные. По уши влюбленные в свою холодную, бездушную новизну, они будут издеваться надо мной, кичливо портить мне привычный, с детства любимый пейзаж.

Не верится, что уже следующим летом вместо лип, берез, осин и тополей здесь воцарятся стекло и бетон. Неужто ничто не воспрепятствует обезображиванию этих дивных ярусов, неспешно уходящих всё ниже и ниже, пропитанных древнею природной красотой? Истина святая и непреложная: именно Каменный Лог сформировал неповторимый облик города, подарил ему многочисленные «вертикальности», все эти изумительные площадки для обзора, перепады высот. Вверх—вниз, вверх—вниз – таковы были постоянные движения моего детства, из которых сложился рельеф моего сознания.

21 августа, среда

Сегодня в ночи – точнее, при жидком свете занимавшегося утра – я стоял на площадке первого яруса. Стоял обмякший, онемелый, заплаканный. Выплаканный. Стоял между двух девятиэтажек, вперив потухший, почти не видящий взор в краешек улицы. Я, верно, ждал чего-то. Я знал, что скоро это свершится, скоро оно придет – и вот началось…

Огромная волна накатывается стремительно – эгоистично приплюсовывая только саму себя, безжалостно вычитая пространство. Я стою один, а за мною исполинский силуэт родного дома – я героически заслоняю, защищаю его; он тоже стоит за меня горой – мы вместе, мы заодно. Но нам не выстоять и не уцелеть – через мгновение всё исчезнет под обезумевшей водой.

Я еще успеваю услышать дикий рокот. А вокруг нестерпимо тихо. Кроме меня, никого и ничего больше нет…

Я придумал понятие повторяющегося сна: это некий устойчивый, ключевой сюжет, который с определенными интервалами является мне на протяжении всей жизни – он не отпускает, он настойчиво пытается достучаться до меня. Я должен наконец понять что-то, но что?

ЭТАЖ ТРИНАДЦАТЫЙ

Обратного пути у меня нет, как нет выхода из безвыходности; вся дальнейшая моя творческая жизнь, а значит, по сути, и вся жизнь вообще поставлена теперь на карту – последним рывком, бурным натиском я должен завершить работу над моей повестью, иначе… Иначе я даже не могу вообразить, что будет со мной дальше. Опять на работу, опять в рутину? Опять бессмысленное, никчемное существование? Плестись, как все, по кругу в шеренге пожизненно осужденных заключенных? Снова притворяться таким же: одинаковые робы – одинаковая, безрадостная, участь? Нет-нет, я должен дописать, должен хотя бы отчасти высказать, что думаю или, может, только непрерывно чувствую – как нечто, с одной стороны, неясное, а с другой – отчетливое, осязаемое в своей неотвратимости…

Да, это не грандиозный роман, не увесистый философский трактат, а всего лишь скромная повесть. Сколько миллионов людей задумывало и осуществляло нечто подобное… Но мой, мой замысел – такой родной и сокровенный. И в каких муках находил он свое постепенное воплощение, как долго не мог я к нему подступиться! Отчаянно долбил в захлопнутую дверь, а потом внезапно обнаружил, – по крайней мере, мне кажется, что это действительно произошло, – как открывается этот таинственный ларчик.

Уже третий день. Вчера я написал, кажется, мало путного. Сегодня нужно браться за ум. Хватит пенять на отсутствие вдохновения: пусть не придет оно с переключением некоего тумблера, нужно работать, заставлять себя, перебарывать – глядишь, заветные мысли и облекутся в вещественную форму.

*      *      *      *      *

Любил я в детстве одну игру…

И играть в нее всё время страшно хотелось, и как-то по-детски страшен, захватывающ был для меня ее ход. Не думаю, что то же самое испытывал еще кто-то из мальчишек: любили-то ее многие, но относились к ней при этом всё-таки иначе, не с таким мистическим пиететом. А у меня всякий раз замирало сердце, и какую-то тоненькую долю секунды не знал я, «отомрет» ли оно назад, забьется ли в привычном ритме; вернусь ли я обратно к жизни или так и зависну над пропастью, в небытии. И страшно вновь пережить это ощущение – и хочется, несмотря на страх, снова его испытать…

Игра называлась демонами.

На площадке перед домом мы делились на две команды – убегающих, прячущихся демонов и догоняющих, разыскивающих этих демонов ловцов. От самого искреннего, сильнейшего ребячьего восторга захлебывались и те, и другие: демонов охватывал жгучий азарт убегания, ловцов – адское нетерпение погони. Демонам давалось время спрятаться на этажах. Ловцы громко считали до ста, удар ногой в дверь мусоропровода возвещал о начале Большой Игры. Вперед!

Задача перед ловцами стояла непростая: демоны часто перемещались только по двое, а нередко, бросаясь врассыпную, разделялись вовсе. Разделяться приходилось и ловцам, чтобы одновременно прочесывать, с одной стороны, лестничные клетки и балконы, а с другой – лифты. То, что у нас сразу два лифта, было еще одним предметом моей гордости, связанной с домом: я прекрасно знал, что далеко не каждая многоэтажка может похвастать не только маленьким, но и грузовым. Когда я был еще крохой, мне приходилось брать с собой в лифт кирпич – весил я так мало, что лифт отказывался меня везти. Да, этот таинственный, удивительный механизм, – несмотря на рано впитанный мною материализм, долгое время я подспудно считал лифт существом почти одушевленным, – нужно было еще умилостивить, нужно было найти к нему подход! Разве не восхитителен священный трепет, что зародился в душе ребенка, который почти каждый день пускался в захватывающее путешествие на четырнадцатый этаж без родителей и взрослых вообще, в сопровождении только безмолвного, хотя и верного друга – кирпича?..

Да, ловцам, как я сказал, было не так-то просто – демонам же было тяжело вдвойне. Неугомонные преследователи не давали им передышки, нужно было постоянно находиться в движении, маневрировать, скрываться, блефовать. Демон не мог быть уверен в каждой следующей секунде своего существования. Что ждет впереди? Коварный ловец, который тут же сцапает, выведет из Игры, обратит в поганую веру охранителей и вынудит выслеживать бывших – еще уцелевших – товарищей? Или, может быть, подстережет и наградит подзатыльником чужой? (Чужими назывались все, кто не участвует в Игре, в первую очередь взрослые – часто, на нашу голову, вредные и сварливые.) Или случится какая-нибудь накладка, нечто совсем не предвиденное – например, сломается лифт?

Удирать на лифте считалось высшим пилотажем. Там выше всего вероятность встретиться с не одобряющим твое поведение чужим, который норовит выставить тебя, хулигана, вон или просто путает все карты. Велика опасность угодить в безжалостные лапы ловца, ибо лифт одинаково покорен и той, и другой стороне. Ты едешь на пятый? Или на девятый? Или на седьмой? Кого встретишь ты там, затаив дыхание, когда откроются двери? Риск – огромен, адреналин – зашкаливает. И всё же самым храбрым, отчаянным демонам лифт давал пару козырей: нажать кнопку «стоп» и сделать так, чтобы лифт остановился где-то между этажей. «Стоять на стопе» (так у нас говорили) могли позволить себе только самые смелые. А еще, если хватало силы и ловкости, можно было искусно повиснуть на поручнях: ничего не подозревающий лифт – его нижняя стенка не фиксирует никакого веса, – преспокойно уезжает отдыхать в тупик – на нулевой этаж. Планы ловцов рушатся. Ловцы в смятении, нервничают, злятся, мельтешат, а потом один из них, переводя дух, говорит про соперников: «Ну молодцы!»

Ловцам приходится разыгрывать новую комбинацию. Облава ожесточается.

Мне всегда казалось, что поимка – дело скорее техническое; в значительной степени это процесс механистический, требующий в основном аккуратности, скрупулезности, основательности. Конечно, неожиданный ход всегда и везде в цене; конечно, ловцам давалась возможность блеснуть знанием психологии убегающего. И всё же неслучайно быть демоном считалось куда почетнее, ибо в первую очередь перед ним открывался простор для отваги и увлекательных многоходовых комбинаций. Для меня всё сводилось к главному – к творчеству.

Демоны обречены, ибо Игра не предполагает такого исхода, как их победа. Как бы ни развивались события, Игра может закончиться только одним образом – поимкой последнего из них.

Или – Игра не заканчивается никогда. Поверить в это чудесное развитие событий крайне трудно. В самом деле, каковы шансы демона – даже самого удачливого, отчаянного, быстрого? Рано или поздно он всё равно выбьется из сил, его окружат, заманят в ловушку, обманут… Невозможно!

Не верится в это и мне.

Но иногда я всё же думаю, что есть, право слово, один демон, который до сих пор – уже столько лет! – убегает от сонма жестоких, неведомых, призрачных ловцов по бесконечным, заковыристым лабиринтам этажей, преодолевая боль, страдания, тьму и само беспощадное время в заранее обреченной на провал попытке спастись.

Этот демон – я.

*      *      *      *      *

Мне что-то подсказывает, что нынче творческая рыбалка принесет мне хороший улов. Пару дней я осваивался и праздные мысли отрывали мой взгляд от поплавка – а ведь его, наверное, не раз уводила под воду крупная рыба и, уж по крайней мере, теребила живность помельче! Сегодня, верю, будет иначе. Я чувствую, как закипает мой творческий котел – самое время отправить туда рыбешку на уху!

*      *      *      *      *

Вся наша ванная – зеркала. Бело-голубой цвет воды и стен, ванны и умывальника, пола, коврика и потолка. И такое же, бледно-волнистое, мое отражение – отражение маленького мальчика в белой маечке, достающего щетку и пасту из специального стаканчика. Один – для меня, другой (такой же) – для мамы и папы.

Так стоял я, паинька, задумавшись, и чистил зубы, пока не зашла мама и не обнаружила, что текущая из-под крана вода – холодная.

– Ты что? Зачем ты это делаешь?

– А как ведь в песне поется: «Если хочешь, если хочешь быть здоров… водой холодной умывайся!» – находчиво и деловито объяснил я.

– Ну так и умывайся холодной водой, а не зубы чисть!

Я был очень удивлен и не нашелся, что ответить. Просто в моем понимании чистка зубов была одной из составляющих сложного процесса, который назывался умыванием. По крайней мере, всегда, когда мама говорила мне: «Иди умывайся!», я твердо знал, что мне необходимо не только умыть лицо, но и почистить зубы. Ясно же, что это часть понятия «умываться»…

Я долго размышлял об этом, внутренне пытаясь оправдать себя, уверить себя в том, что делал я всё правильно. Но я всё равно чувствовал себя нелепо. Мне стало досадно, что я такой глупый.

Впрочем, в те-то времена – не то что теперь! – глупость моя была еще простительной, ведь я был маленький.

Забавно, что в раннем детстве я отправлялся спать уже в девять вечера – ложился сразу после просмотра программы «Спокойной ночи». Впрочем, нашей длинной северной зимой в это время действительно самая натуральная, глубокая ночь.

Как приятно было погружаться в беззаботный детский сон, когда по итогам даже размеренно проведенного дня, в течение которого я никуда не ходил, не занимался ничем ни физически, ни умственно, ни психологически изнуряющим, не сформированный, слабенький организм всё равно естественным образом уставал. Как отрадно было не страшиться плавно наступающего завтра…

Бывали исключения. Тягостно-неспокойной оказалась одна моя ночь, когда – вместо «Спокойной ночи» – посмотрел я мультфильм про злющую ведьму. Готовясь к работе, мама прихорашивалась в ванной и периодически сновала туда-сюда по темному коридору, а я, сидя в зале, периферийным зрением наблюдал ее мелькающий силуэт. Перед сном я признался ей, что я боюсь ведьм, а мама моментально ответила, что точь-в-точь в такую отвратительную ведьму она и превратится, если я буду ее нервировать и плохо себя вести. И от этих слов, помню, мне стало еще горше: я хныкал, переживал, не мог заснуть.

*      *      *      *      *

Наш дом, возвышавшийся над миром, был святыней – источником всяческих забав.

Как-то раз мы с родителями собирались на дачу. Пока отец носил вещи и готовил машину, я мирно стоял на площадке, с энтузиазмом поглощая мороженое – пломбир, которым меня наградили. Родители могли бы приобщить меня к сборам, попросить помочь им, но нет – меня слишком берегли. Да и в чем я мог бы реально пригодиться? Скорее, мешался бы…

Припекаемый солнцем, я был божьим одуванчиком в нелепой кепочке, а мороженое так ласково таяло и искрилось – одно удовольствие слизывать его языком! Через секунду – нечто невероятное, оглушающее, молниеносное, как будто меня смахнули в параллельное измерение. Я не мог понять, что произошло, – так опрокидывают ушат холодной воды. Собственно, именно это и случилось: хулиганы вылили на меня ведро воды. С какого этажа? Никто не видел, да и вряд ли стали бы разбираться. Я не плакал (хотя мороженое пришлось выбросить) – ошарашенный, я просто не мог взять в толк, за что меня так. Я от рождения был тих, задумчив и незлобив, и я смолчал, перебирая смазанные ощущения, потягивая привкус утраченного мороженого счастья. Таким было ускользнувшее удовольствие – им не дали насладиться мне сполна.