Тайный код гения

– Мазила!

– Здесь нужна определенная тренировка, как и во всем.

– Я понимаю.

– Ну, так что? Кофе с бутербродами? Не пропадать же еде?

После того как с едой было покончено и все было аккуратно сложено обратно в темно-синюю спортивную сумку с логотипом «Пума», они еще какое-то время в молчании смотрели на воду, думая каждый о своем.

Незаметно Константин перевел взгляд на свою собеседницу.

Двадцать семь лет – возраст серьезный. Переход от молодости к зрелости. Время, когда иллюзии безвозвратно рассеиваются в нашем мире, чтобы обзавестись… новыми?

– Вы так на меня смотрите, – заметила его собеседница. – Словно хотите… Прочитать мои мысли.

– Это было бы неплохо. Но, увы! Я не волшебник.

Вернувшись домой, Катя сняла куртку, стянула одежду и включила воду. Ей нужно было понежиться, отмокнуть в ванной, чтобы решить для себя кое-какие вопросы.

Сегодняшняя встреча всколыхнула в ней воспоминания детства: парк, залитый солнцем, родители, идущие рядом, и она бежит впереди. Все прошло и безвозвратно рассеялось в этом мире.

Раздался телефонный звонок. Это звонил ее друг. Она слушала его, и внутри все закипало от нежности, обреченности и чувства надвигающейся катастрофы. Он просил ее приехать, и ее долг – быть рядом с ним.

Глава 2

Театральный детектив

Все материальное очень скоро исчезает в мировой сущности, каждое причинное начало очень скоро поглощается мировым разумом. И память обо всем не менее скоро находит могилу в вечности…

Марк АврелийМосква. Начало 30-х гг.

Роман, который, как он понимал, должен стать главным романом его жизни, начинался спутанными всполохами. Ему хотелось вместить в него так много, но начинался он как водевиль.

И здесь ничего нельзя было поделать. Он никогда не писал черновиков, текст рождался сразу набело, но прежде всего он рождался внутри него – сухим чеканным ритмом, фразами, которые вторили шагам, настроению, печали, отголоскам пережитых чувств и эмоций.

Несмотря на то что он не был стариком, порой – и со временем все чаще – он ощущал внутри себя неизбывную тоску, печаль и ощущение конечности этого мира, что и есть предвестники старости.

Главный критерий человеческого существования – время – страшно нивелируется с течением жизни. Если в пору детства и юности время тянется бесконечно, и сама мысль о смерти если и приходит в голову, то только как еще одна эмоция, то с годами конечность времен переживается как трагедия.

Он сразу почувствовал, что роман будет сложным, каким он станет в конечном итоге – предсказать невозможно.

Он был летописцем времени сегодняшнего, но еще больше – прошлого и будущего, доступного не всем. Булгаков любил еще с далекой киевской поры всевозможные шарады и загадки, и вот сейчас ему нужно было зашифровать в романе главный смысл, то, что он непременно собирался донести до читателя. Он любил все свои произведения – относился к ним с трепетом и вниманием, помнил и радовался, когда их печатали, но этот роман – станет особенным.

Роман зрел еще с двадцатых годов – его проблески таились и в «Белой гвардии», и в «Роковых яйцах», и в «Ханском огне»…

Герой, Воланд, Сатана… появился первый раз еще в «Белой гвардии».

В восемнадцатом году город сотрясал мор. Разруха и горе… И появляется он – неизвестный… в черном пальто. Он открыл журнал с напечатанным романом: вот те самые строки, когда народ уже схлынул за войском, а Щур сел с размаху на тротуар, неистово смеясь. Его еще сопровождали два спутника. Один из них в бобровом воротнике, известный прототип, прощелыга и пройдоха Шкловский-Шполянский. А вот второй спутник Щура… высокий человек в черном пальто… Он попросит закурить… И Шполянский, вытащив золотой портсигар, предложит ему немецкую безмундштучную папироску.

Эти персонажи стояли перед ним как живые. Неизвестный, высокий человек в черном пальто, Шполянский с золотым портсигаром, портсигар непременно. Но пусть будет не маленьким, а большим. А немецкая папироска… – он усмехнулся.

Вечное напоминание на великого немца – Фауста!

Они быстро сворачивают за угол и исчезают…

Он прочитал еще раз этот отрывок вслух и довольно потер руки, да так все и есть.

«Роковые яйца» – о преображении, о нашествии гадов на Москву, но здесь будут гады почище многих – настоящая свита Сатаны, о которой вслух и говорить-то страшно, не то что – видеть.

И ханский огонь – пламя, сметающее на своем пути все. Старое должно быть непременно предано огню. Там горела старинная усадьба. А здесь.

Он посмотрел в окно… здесь, пожалуй, будет гореть Москва. Слишком много скопилось в ней несправедливости и боли, которые должны быть уничтожены очищающим пламенем.

– Феся! Феся! – сказал он вслух и рассмеялся. И все начиналось с Феси. Он не будет давать разгадку, что это за Феся. И ведь никто не догадается. Там на Пречистенке он познакомился с Фесей, еще в доме своего дяди, милейшего Николая Михайловича Покровского.

Феся – представитель рода Фаберже Александр Фаберже.

Он скажет, что граф как мужик – и это подтрунивали над самим Фесей. Он развернет иллюстрированный журнал и воскликнет: «Клянусь Мадонной! Россия необыкновенная страна! Графы в ней вылитые мужики». И Феся не солжет…

Причудливые образы томились внутри него. Что же – вперед! Только вперед!

Москва. Наши дни

В зале пахло йодом. Анна не любила этот запах с детства. Однажды она пролила полфлакона йода на пол, забыв плотно закрыть крышечку, и на полу – на линолеуме было выжжено темно-коричневое пятно, напоминающее своими очертаниями Африку. На ее плач прибежал отец и больно ударил по руке, отчего она зарыдала еще больше… из носа пошла кровь. Ее слезы и кровь смешивались с запахом йода, как будто бы она глотала его внутрь – солоновато-едкую влагу, от которой не было никакой возможности избавиться – ни выплюнуть, ни проглотить.

Удар по руке был болезненным, мать потом шептала, что до свадьбы заживет – но это далекая мифическая свадьба никак не вязалась с ее сегодняшним состоянием – жалким и растерянным от несправедливости мира, от того, что рука болела, и на месте отцовского удара была красноватая припухлость.

Ночью она проснулась и, вспомнив о вечере, снова заплакала, уткнувшись в уголок одеяла – так было уютней и безопасней.

…И вот теперь этот запах настиг ее в маленьком экспериментальном театре с говорящим названием – «Булгакофф». Директором театра был ее одноклассник Марк Крамнин – эрудит и человек неуемной креативной фантазии. Идеи били в нем ключом еще со школьных лет. Марк был заводилой в классе, и, если где-то что-то случалось, надо было искать «руку Марка».

Все думали, что Марк поступит в театральный или исторический вуз, но он выбрал скучную профессию экономиста и оттрубил в институте пять лет. Потом, правда, его жизнь сделала крутой вираж – он отправился в Париж, в Сорбонну, где проучился два года.

У него во Франции жила какая-то дальняя родственница, которая и приютила российского заморыша, как назвала она его. Бросив Сорбонну, он отправился в Берлин, где тоже были родственники и тоже дальние, затем следы Марка теряются. Его биография, как сказал другой одноклассник Павел Коротков, приобретала оттенок легендарности. Париж, Берлин, Рим, Амстердам, Марокко и даже Индия.

Что там было правдой, что – выдумкой, сказать трудно. Но три года назад Марк вернулся в Москву. Сначала работал на бирже, вспомнив свое экономическое образование, а потом вдруг переключился на театральные дела. И создал свой театр, назвав его «Булгакофф».