Причастия несовершенного вида

Гиацинты

1

Добрый вечер! Пишу из зябкого Петрограда.

В эту осень – собачий холод и мокрый снег;

Шквальный ветер, ломая рамы, летит на запад –

Обрусевший печальный запад. Вчера во сне

Мне явилась весна в Тулузе – в девичьих шляпках,

Ярких брызгах фонтанов, парков ночной тиши…

Положение дел, как прежде, довольно шатко:

Закрывают музей – не знаю, чем буду жить.

2

Милый Герман! В Таежном Стане застало утро:

Добираюсь в забытый Богом Новосибирск.

Тут зима и сугробы в рост, а в окошке мутном –

Только лапа продрогшей ели да вьюги визг.

Вот дождемся погоды сносной и двинем дальше.

А пока я читаю Рильке, глаза прикрыв;

Мой товарищ строгает ложки хозяйке Глаше.

Мужа Глаши убили немцы, а сына – тиф.

3

Добрый день! А у нас апрель и морозы тридцать,

В прошлый вторник по пояс улицы замело –

Тут весна в меховых тулупах и рукавицах.

Как погода во Франции? Верно, уже тепло?

Я устроилась мыть полы в «Комсомольский вестник»,

Иногда помогаю в номер писать статьи;

Провожу на заказ уроки: гобой, немецкий.

Дали комнату в старом доме на две семьи.

4

Как на сердце легко от весточки долгожданной!

Написала сестра – намедни была у Вас

На могиле: опять носила свои тюльпаны

И мои гиацинты в цвет драгоценных глаз.

Говорит, что дожди в Тулузе идут неделю,

И на кладбище грязь и лужи, а сторож спит,

Что на поезд обратный с мужем едва успели,

Что в Берлине гораздо чище и лучше вид.

А по мне, так не сыщешь лучше и чище вида,

Чем у Вашей умытой маем седой плиты.

Я надеюсь, что Вам понравились гиацинты…

Я надеюсь, Вы там надежно в земле укрыты

От гасконской с небес летящей святой воды.

Твоя последняя зима

Твоя последняя зима обнимет ласковым морозом, прошепчет коду нежной лжи, уткнувшись в ухо языком. Толкая в горло липкий ком, боишься не сойти с ума – шизофрения под вопросом, но ты надеешься дожить.

Твоя последняя зима снежинками коснется пальцев, растает траурным цветком на обескровленных губах. Глотаешь бесполезный страх, устав ее запоминать: в застывшем воздухе «без шансов» звучит как «умирать легко».

Подставив щеки облакам, колючих ловишь светлячков.

Твоя последняя зима укроет бережно останки, рассыпав грозди алых звезд вдоль русел пересохших вен, на стеклах скорой замерев хрустальной паутиной льда.

Весна оближет города, впиваясь в улицы и парки звенящей поцелуйной влагой – из полумрака в жадный рот!

Она идет, уже идет!

Лангольеры

Подкроватные монстры залезли в долги перед банком.

Подкроватное море лишилось воды и пиратов —

По субботам штормит: девять баллов как мера спиртного.

А с кроватью все ровно от реек до скреп изголовья:

Есть квартира, работа, отличный пожизненный план.

Но момент перелома всегда происходит. Как будто

Лангольеры, пришедшие в мир за прокисшим вчера,

Попадают в твое настоящее сонное утро:

Ты не чувствуешь вкуса овсянки и звона посуды.

Зубы-буры впиваются в грудь. Переулки, маршрутки,

Душный офис. Бездушные будни. Бесшумный компьютер.

До обеда. До чая. До дома. До признаков сна.

И по сотому кругу.

Кто-то постит статьи об апатии и выгорании;

Кто-то ставит по вене, на красное, ногу за край.

Ты звонишь своей матери: «Кстати, люблю тебя, ма», —

Помогаешь приятелю, гладишь в приюте кота…

Твари все еще там, за кроватью, но боль отступает.

О героях простого прошедшего эпос не сложат:

Пыль на пальцах эпох. Но в контракте заявлено но —

Каждый раз ты становишься чем-то существенно бо́льшим,

Выбирая вставать и держаться кроватных основ.

Книга жизни написана пульсом, дыханием, кожей

И подкожным теплом. По сюжету ты – главный герой.

…А однажды весной лангольеры теряются в прошлом.

***

Просыпаешься ночью, глядишь в потолок натяжной —

Мир огромный, звенящий, овсяный, цветной, с головой,

Н е в о з м о ж н ы й !

От заката

На Пола́ре сто семьдесят суток земных зима.

«Ночь темна и полна…» И пронизана льдом до дна.

Солнца падают в космос, в чернеющих их следах —

Минус двести пятнадцать.

Я гляжу на закат с высоты маневровых дюз.

Глупо вышло: сказал, что к субботе домой вернусь,

Но, целуясь со скалами, шаттл вошел во вкус —

Предлагает остаться.

Солнца жмутся друг к другу, и красочен их фокстрот:

Алым шелком струятся, сползают за горизонт.

Я не помню, каким был закат под Саранском, но,

Полагаю, похоже.

Тени ловят предгорья, становится холодней.

Служба вышла достойной – народу, себе, семье.

Здесь такое красивое небо – звезда к звезде!

Оставаться несложно.

***

В Заполярном два месяца к ряду глухая полночь.

Солнце где-то встает, но не в наших краях уж точно.

Солнце где-то встает: в Ленинграде, Саранске, Сочи.

Я смотрю на закат. Свой последний закат зимой.

Солнце стелется тонким шифоном над горизонтом,

Обнимая холмы светло-серым, неплотно-желтым,

Слабо мажет размокшей кистью по мерзлым окнам,

И никем не обещан весенний обратный ход.

Север глух к человечьим молитвам и вере в чудо,

Здесь амбиции сыплются с лиц бесполезной пудрой,

Голос правды теряется в кухонных пересудах,

А тела прирастают к доспехам седых пихор.

Я смотрю на зарю. «Мы бы вскрыли твой глупый мозг, но

Лобно-дольный нарост чересчур широко разросся,

Разошелся по печени ядом, разрушил кости».

Солнце падает в снежный космос.

Уйти легко.

Пока я тут молчал…

…ла, врастая затылком хрупким в обрядный ситец,

кисти бросив на клеть грудную уставшей птицей…

нет, сначала. пока молчала в бессильном там,

поджимая колени в спазме до живота,

замерев на краю, вцепившись в матрасный бок,

на кровати сидел дракон: я твой царь и бог,

плоть и кровь, возлюби будто ближнего своего.

когти жадно хватали голени, бедра, локти.

мне мерещился мамин облик в дверном проходе,

без лица и с дырой в груди. прикуси язык!

ты полюбишь, оценишь, привыкнешь, поверь, привык…

улыбалась сестра петлей с потолочной балки.

через год я скулила в солнечном лесопарке,

исходя алой солью в лиственный перегной,

выдыхая ребро. не услышал никто, никто.

а пока я молчала тут, под сосновой крышей,

он добыл в свое логово новых живых детишек:

на ночь сказки читает тихо, схватив за горло,

пожирает их страх и боль и лодыжки голые,

затыкает им рты броней с моего плеча.

и они молчат.

Мавка

«Поэзия не развлечение и даже не форма искусства, но, скорее, наша видовая цель» (И. Бродский).

Мелководная тина, не волосы – сизый дым.

У озер берега осклизлы, бока круты,

От гряды до низины крапива да череда,

Под ногами вода. Ни тропиночки, ни следа

Не видать – заповедная чаща, забытый лес.

Я голодная мавка1 – ни рыба, ни человек.

Я хотела бы петь, но не помню, как это – петь.

Ты идешь вдоль оврага, не прячась, шумлив и весел:

В каждом шаге отвага, в груди удалая смелость, —

Раздвигаешь руками вереск, ломаешь ветки.

Зажимаешь в кармане гребень, смеясь победно.

Только я не русалка, чтоб ряску чесать бессильно.

Я голодная мавка, болотная навь, трясина.

Не ходи, убегай, возвращайся назад, любимый.

От оврага до берега – сорок шагов на спуск:

Пять минут сберегут. Интересно, каков на вкус

Мой неверный возлюбленный – сердце да голова.

Для чего ты явился? Смотри, я совсем мертва!

Лик мой чист и красив, но с изнаночной стороны

Под хребтом – донный ил, перекатные валуны.

Вся любовь моя нынче – сманить, утащить, убить.

Ясен взгляд, обнимающий небом, теплом, заботой.

Мне б нырнуть, утонуть, но не чувствую ног холодных:

Разжимаются челюсти, стелется песня мавья —

Вот и всё. Схороню тебя завтра в прибрежных травах.

Широка, глубока, беспросветна моя протока.

Тянешь гребень согретый, костяшками гладишь локон —

И я вижу свой прежний облик в зрачке напротив.

Прежний облик, живую самость, разбег и силу…

Я кладу под язык полтаблетки азенапина —

Перепутанный мир обновляет свои черты:

Лес – не лес, ил – не ил, я – не мавка, стихи – не ты.

Мы сидим на балконе от «тины» до темноты,

Зашиваем спины.

Успеть за лето

Вот бражник языкан обыкновенный,

Ведомый пряным запахом в поля:

Как вкусно пить нектар и опылять,

Крепить потомство в сочный подмаренник,

Как коротко архангельское лето,

Как страшно в зябких лапах февраля,

Зачем летел так далеко на север.

Вот мальчик Дёма с банкой и сачком,

Бегущий сквозь овес, кострец и мятлик:

Как воздух свеж, как солнце светит ярко,

Как резво скачут стаи облаков,

Как сказочно красив над васильком

Застывший, будто пламя, редкий бражник,

Как долог день. Вбегая в старый дом,

Демьян с порога осыпает маму

Восторгами про пойманный трофей,

Про бабочек, про то, как в сентябре

Покажет Macroglossum stellatarum2

Подруге Тане из седьмого Б,

Как высоко оценят их проект,

Что пять за полугодие в кармане.

Он жмется в мамин медленный живот,

Чеканя монолог в холщовый фартук:

Под золотой щекой – колено брата,

Под ухом – плеск околоплодных вод.

Он шепчет про дощечки и булавки.

А мама гладит плечи и лопатки,

Смеется широко, тепло, светло.

Под утро Дёме снятся крыши зданий,

Погони, перекрестки, фонари,

Бетонный мегаполис, хрупкий мир,

Который он с товарищем спасает,

И друг его – мохнат, чешуекрыл.

В углу отец, ссутулившись, сидит,

А маму с Eclampsia gravidarum3

Везут на скорой в областной роддом.

В плену ремней, в бреду температурном

Ей кажется, что на соседнем стуле

Гигантский бражник распластал крыло,

Что это он – культурен и разумен,

А люди – глупый одичалый скот.

Демьяну снится мамин хоботок

И ласковые членистые руки.

Альма

1

Время отбрасывать тень, а потом – копыта.

Вечный закон вещей, непреложный фатум.

Лампа горит в торшере тепло, открыто,

Верует свято сердцем своим стоваттным:

Честную службу боги сочтут за битву —

В миг самой яркой вспышки, под треск вольфрама

Примет Вальхалла. Но́, пока нить накала

Крепко натянута, туго спираль завита,

Будем работать солнцем, светить во имя

Долгие годы. Только сценарий сломан —

Жадная кисть разлучает ее с патроном:

Светодиод надежней и эффективней.

Лампа, Асгард минуя, летит в корзину.

2

Тощая лайка Альма скулит щеночку

О деревянной будке и сочной кости,

Доброй руке хозяина, что их бросил

В поле у трассы. Летней дождливой ночью

Их недостая спит за чужим забором:

Жмутся боками, мелко дрожат под лавкой.

Утром щенка забирают в ближайший город.

Альму ведут на расстрел по кустам к оврагу:

Дачному вече бродячих собак не надо.

Псы попадают в рай, но не в данной точке —

Тело с пробитым брюхом обнимет яма.

Сын получает жизнь. Или шанс. А впрочем,

Нет никаких гарантий, что он не Альма.

3

Маленький мальчик любит в альбомах пятна,

Контуры карандашами, картины мелом.

Линером, пастой, гуашью, акрилом. Первый

По рисованию в классе. Не гордость папы.

Папе давай футбол и латынь на сдачу.

Парень карманные тратит на холст и масло.

Стены в пейзажах, пальцы в засохших красках.

Но никаких художек, ведь «ты же мальчик».

И никаких дизайнов/архитектуры,

Только юрфак, и попробуй не доучиться!

Мальчик растет адвокатом, живет в столице,

Долго и счастливо здравствует, пряча зубы.

Не вспоминает дату, когда он умер.

4

Время /ходить по трупам/ мечтать о бо́льшем.

Вечный закон вещей /бренных душ/ банален:

Выключил ламповый свет всемогущей дланью?

Свято уверовал в высшую цель и пользу? —

Нет никаких гарантий, что ты не Альма.

Трудно быть богом в клетке рожденных ползать.

Причастие

Твоя футболка сухая и пахнет смертью.

Ложусь поперек живота и лакаю печень.

Вчера мы сидели у кладбища на Просвете —

детишки, сердобольные мамаши, объедки, мелочь,

березы, голуби, утро летнее.

И никто даже близко не подходил к черте.

А теперь

ты лежишь, как кот на раскатанном перекрестке

в пыли Коменды:

вроде мертвый и плоский,

а вроде —

никто не заметил

мяса из-под колес.

Твоя печень мягкая, теплая и сырая;

человеческий сок по зубам на траву стекает;

и я отчетливо не понимаю, кто же из нас издох.

Теплотрасса отличный дом:

Зимой можно согреться тем же теплом,

Что зажиточные горожане;

Престарелая ива за гаражами

Делится с нами постельным бельем.

Последним листом.

Постелим и пьем.

Тетя Зина приносит в жестянке корм

И ворчит, что воняет бомжами.

Если кто-то еще сюда заползает,

Мы не деремся. Нам веселее втроем.

Чувствую, как растворяется жалкое «мы» на кончике языка,

и снова не знаю, кто из нас жив,

и с какой стороны черта.

Ива кивает в такт

отрубленными руками.

Твой желудок упругий, пустой и жесткий;

зубы вязнут в нем, будто в смоле.

В детстве жевали битум

В гулком московском дворе,

раскаленном как домна.

У меня не было дома.

Тебя батя бил.

Пил.

Говорил: тупая псина, недоносок, дебил.

Пух залетал за ворот, ты чесал мне за у́хом, трепал бока,

я смеялся до колик, умолял, чтобы ты перестал.

В том дворе было столько любви,

что я предварительно умер.

Твое сердце ничем не лучше желудка —

пустое и жесткое.

Может, чуть более влажное.

Однажды в Самаре подра́лись из-за бродячей суки:

вдоль реки пробегала собачья свадьба,

и нам обоим захотелось участвовать.

Невеста была рыжая и облезлая,

с боками нежными,

с ржавой железной лентой

на шейных проплешинах —

карело-финская лайка.

Женихи сплелись в кровожадный клубок

не на жизнь, а на смерть,

катались по детской площадке,

парализовали движение,

бросались на женщин, лаяли,

разорвали дворничихе тулуп.

Невеста дала метису овчарки.

Тебе дали пятнадцать суток.

Меня усыпили в муниципальной ветеринарке

по рекомендации муниципального ветеринара,

потому что чиновники врут —

никто никого не возвращает обратно

в прежнюю среду обитания.

Твои легкие вкусные – мягкие и податливые,

нежные, как бока той суки.

Зарываюсь в них ртом, будто в брюхо забытой матери,

что кормила меня молоком.

Интересно, сколько нас было в помете?

И сколько живет до сих пор?

Когда я впервые почувствовал твои руки

на морде,

я понял, что бог существует. Вот о́н.

В каждом своем воплощении я к нему шел

и находил на седьмые сутки

твое лицо,

твой голос,

твой испуганный взгляд.

У собак такие же глупые якоря,

как у глупых людей.

Я хотел бы вернуться в тот день,

увернуться от пальцев разящих

радушным принятием.

Ты говорил, что возвращаться вовсе не обязательно.

И что теперь?

Вылезаю наружу, вдыхаю присохший запах.

Чтобы шкура пропахла по́том,

нужно бегать для удовольствия,

желательно, на четырех лапах.

А когда летишь через просеку

на двух

от опасности,

промокнуть не успеваешь.

Первый, бросивший в тебя камень,

глумился вслух.

Я запомнил.

Первый, воткнувший в запястье скальпель,

сломил твой дух.

Было больно.

Бита разбилась на части, лаская череп.

А на двадцать втором ударе

вся их собачья стая

в полном составе

ринулась врассыпную

с картинным свистом.

Я немного ревную,

что это не я лишил тебя жизни,

не я стал первым

в твой первый раз.

Не уверен, стоит ли браться за левый глаз:

это не так-то легко,

как казалось сначала

на мой дилетантский взгляд.

Я не успел тебе рассказать и тысячной доли всего.

Мне нужен повторный раунд.

Еще заход.

Тысячу раз подряд.

Не важно, где именно протянулась черта.

Может быть,

если я сожру тебя целиком —

с головой, костями, хвостом —

ты окажешься глубоко внутри, и

мне не понадобится твое реальное воплощение в этом мире.

Мы сможем говорить друг с другом и так.

Мы сможем любить друг друга и так.

Мы станем едины.

Пожалуйста, оживи.

__________

В оформлении обложки использованы иллюстрации с сайта https://www.canva.com.

Примечания

1

Мавки – персонажи славянской мифологии, злые духи. По поверьям, мавками становятся утопленницы, желающие отомстить за свою смерть. Представляются красивыми девушками, но со стороны спины не имеют кожи, из-за чего видны их мертвые внутренние органы.

2

Macroglossum stellatarum [макрогло́ссум стэллата́рум] – языкан обыкновенный, бабочка из семейства бражников.

3

Eclampsia gravidarum [эклампси́я гравида́рум] – тяжелая форма гестоза беременной, характеризующаяся судорожными припадками, высоким давлением, отеком мозга… состояние, угрожающее жизни матери и плода; этиология и патогенез до конца не изучены.