Я вернусь

Ромке повезло больше – он оказал услугу москвичу. Или не москвичу. Сейчас это не важно. Важно то, что человек даже в столице нашел, где заняться любимым делом – копанием в автомобиле.

Прямо рядом с музеем на Рогожском валу раскинулся гараж под открытым небом. Из-за покосившихся дверей то и дело раздавались крепкие матерные слова, сверкали искры сварки и выбегали люди с какими-то канистрами. Пахло ржавчиной и приключениями. Пока я лазил по старенькому ЛАЗу, хипстеры курили, девочки хлопали глазами, а Мишка подглядывал под брезент на стыдливо спрятанную двадцать первую «Волгу», Рома устремился в сторону яркой вспышки, эпицентр которой находился в гараже.

Знаете, Рома настолько любознательный мальчик, что наверняка и к эпицентру ядерного взрыва он устремился с такой же детской непосредственностью, произнося на ходу: «Кру-у-та!» и докуривая синий «Camel». Но, к счастью для него, на военные полигоны у Романа допуска нет и, скорее всего, не будет никогда. Хотя, не поверите, он к получению такого допуска был ближе всех нас: он работал в министерстве обороны Российской Федерации. Пусть и в гражданском подразделении, но всё-таки в службе обеспечения, которая заезжает на закрытые территории.

Вспышка была недолгой. У пацанов в гараже просто что-то пошло не так. Возможно с бензином. В любом случае ни жертв, ни даже криков не было, поэтому за Рому мы не переживали. И когда он исчез в темноте автомобильного тупика со словами: «Мать твою, мужики», мы просто ухмыльнулись и продолжили заниматься своими делами: лазанием, курением, хлопаньем, осматриванием.

– Ты реально её сможешь за-за-завести, – картавый заикающийся парниша в робе и черных очках смотрел то на Ромку, то на чёрную «Эмку».

– Слушай, ну хрен его знает. Патрубки старые. Свечи проверил?

– Проверил!

– Искра есть?

– Ну, есть!

– А фильтр смотрел?

– Смотрел!

– А патрубки проверял?

– Так чё их проверячть? Новые. Ну, посмотрел. Вроде нормальные.

– новые! Они ж стоят тут… Хрен его знает сколько, – Рома щупает патрубки и прикладывается ухом, не выпуская сигарету из зубов.

– Да, проверял! Я сморю – вроде целые.

– Тааа, – машет Рома. – Они ж могли рассохнуться. Я смотрю тут вообще от левого завода стоят. Кислород сочится лишний и всё!

Уже через несколько минут. Стальной, черный кузов блеснул сквозь покосившиеся деревянные ворота и чёрная «энкавэдэшная» машина с гордым, довольным Ромой за рулем, побухивая и детонируя топливом выкатилась из гаража. «Будь благословенен тот день, когда я сел за баранку этого автомобиля! А-ха-ха!». Рома театрально-демонически посмеялся подмигнул Мише, посигналил и нажал на педаль акселератора: «Я вернусь!».

Эмка и Ромка скрылись из ворот музея с диким рокотом и периодическими разрывами тишины московских окраин громкими: «бух!», «бах!», «трах!».

Через мгновение распахнулась дверь музея, и от туда выбежал дедок довоенного года выпуска.

– Ах, ты, сукин сын, – орал бегущий сторож. – Стой, собака!

Мужчина добежал до ворот и, оценив ситуацию, повернулся к нам:

– А вы чего стоите, мать вашу! Машину угнали!

Мы стояли неподвижно, наблюдая, как дед вызывает полицию: «Алё! Да! Угнали! Что значит опять?». Дед продиктовал адрес, а я писал дрожавшими пальцами Роме смску: «Вали оттуда, это угон!». «Всё нормально!» – пришло мне в ответ. Тьфу! Опять он влип. Мало ему осколочного ранения и пары сотрясений. И вот что теперь делать. Мы все стояли в недоумении, пока с диким скрипом у ворот в музей не остановился полицейская «Лада». Двое вневедомственных забежали вовнутрь и вернулись довольно скоро с тем самым дедом. Он был взъерошен и в полушубке и шел вместе с полицейскими, что-то им доказывая. Полушубок, дед и крепкие ребята исчезли в «Ладе»…

Даже не знаю, куда в таких случаях идут. Если бы это происходило в Турции или Египте, например, то мы бы пошли в консульство и дипломаты, выпускники МГИМО, обязательно помогли бы нам, но мы не в Турции и не в Египте, поэтому что делать не понимали. Всё, что нам оставалось – это мерзнуть у входа в музей, ожидая развязки.

Через какое-то время мы услышали тарахтение, грохот, потом снова забористые матерные слова и воздух наполнился ярко выраженным запахом горелового масла. Я стоял и улыбался, потому что из клубов дума вышел немного сутулый, сильно небритый человек в кожаной куртке. Это был Рома.

Это всё здорово, но надо было поскорее убираться оттуда. Дед ведь мог вернуться с полицией вместе. А из всех нас полицию любит только Мокров. Правда, американскую. Это у него с детства, знаете ли. Он фильмов пересмотрел и реально мечтает о Ford Crown Victoria с мигалкой, кричалкой и дубинкой.

Но здесь в России полиция не приезжает на «краунах». Максимум на Mondeo, поэтому Роман здешнюю полицию не очень любит. А может и не поэтому, но это пусть останется на совести Ромы, а мы, огибаем громадный, красивый, белый, золотящийся куполами Храм Христа и через мгновение уже любуемся на то, как кораблик с праздными москвичами крошит, сминает и размешивает своими винтами тонкую ледяную кашу, схватившуюся на реке.

На палубе какой-то праздник, наверное, в честь среды. Там, наверняка, льется шампанское по тонким «неикеевским» фужерам и плюхается на несвежие тарталетки крашеная щучья икра, выдаваемая за чёрную осетровую. Нам туда и хочется, и нет. Я вздыхаю, Николай смачно плюётся, Татьяна улыбается. Я смотрю вдаль, сквозь этот пароход тщеславия и любуюсь отражением бесконечных огней Москвы в тёмно-синей водной ряби, которая пробивается сквозь ледяную кашу.

А на том берегу багровые светодиодные буквы со знакомым с детства словосочетанием «Красный Октябрь». Помните, как манил он в детстве? Только не врите, что не хотели оказаться в ореховом, шоколадном, конфетном цеху, не хотели есть и есть горы «Каракумов», «Красных маков», «Мишек косолапых» и, конечно, «Алёнок». Причем мне казалось, что на «Красном Октябре» непременно работают упитанные барышни в белых рубашках, юбках цвета ириски и багрово-кровавого цвета платках на головах. Они с улыбкой пакуют мои любимые сладости и напевают что-то типа «Мы пионеры – дети рабочих».

Может именно так всё и происходило на фабрике во времена молодости моего деда, но сейчас.. Сейчас знамена Красного Октября развеваются за МКАДом, а здесь, на Берсеневской набережной полный лофт. В цехах обитают хипстеры, художники и прочая пьяная братия, братия бездельников и кровососов, которые никогда бы не пошли работать на фабрику. Хотя, может, как и я в своей далекой юности они вытирали пот засаленным рукавом и кряхтели над железяками: шаровыми кранами, вентилями и задвижками. Но сейчас они точно не пойдут работать на фабрику. Это просто констатация фактов. Ведь не пойдешь на завод и ты, читатель…

В бесконечных бывших производственных площадях можно гулять как ветер по кубанской степи – долго и бесцельно. Здесь кипела работа похлеще, чем на винзаводе, ну и арт здесь теперь уровнем повыше. Правда, мы его так и не увидели. Нам вообще не везло с искусством в Москве. Как не соберемся им полюбоваться – оно от нас скрывается. Может, это и к лучшему, кто знает, какое именно впечатление оно бы произвело на мой неокрепший разум, но в любом случае обидно. Аж руки опускаются. И мерзнут, потому что мы уже битый час кружим между цехов, нарезая очевидные круги. Мне почему-то вспомнился фильм «Спортлото 86», где потерялись два туриста. Они это поняли по оставленной ими же бумажке, которую они видели снова и снова, дела очередной круг. А мы находили снова и снова трех сомнительных типов, которые запихивали что-то в цельнометаллический кузов легкового автомобиля.

– Эй, парни! – кричу им с надеждой.

Тройка резко и одновременно оборачивается. Один с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах. Третий не хипстер.

– Парни, где здесь конфетный цех? Там кафешка «Урбан» или что-то в этом роде.

Парни переглядываются, как будто русский им не родной и роняют чёрный себе пакет на ноги.

– Так это.. Самое, – бегло заговорил тот, что с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, – Ты это.. Иди вон туда, за угол. Там «Урбан».

Он даже улыбнулся. Другие два, казалось, даже дышать перестали. Они смотрели на пакет, из которого начала вытекать багровая жидкость.

Знаете, чем отличается инсталяция от перфоманса? Есть шуточка – ходит по интернету: мол, инсталяция – это если ты, допустим, нагадил человеку под дверь, а потом уже позвонил в звонок. А вот если ты сначала человеку позвонил, а когда он вышел из квартиры, то ты сел перед ним и нагадил, – это уже перфоманс. Ну, я чуть не устроил перфоманс, потому что, когда начал пятиться от этих типов, в этот самый момент пакет порвался и из него выпала рука. Рука, твою налево! Человеческая.

Если вы ничего не соображаете в современном искусстве, то нет никакой необходимости ночью, на площадке бывшего «Красного Октября», подходить к бородатым типам, которые запихивают большой черный пакет в машину, подходить и еще что-то у них спрашивать.

Парни стали улыбаться, багровая жижа полилась по мостовой, девочки взвизгнули, а Роман, Михаил, Николай и Кирилл стояли в центре Москвы, ночью, в недоумении. Ровно до тех пор, пока второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах не начал просто неистово, нечеловечески смеяться:

– Вызывай ментов! А-ха-ха! Серега, у нас труп! А-ха-ха.

Мне было не смешно. Почему-то, но я машинально начал улыбаться, сохраняя недоумение и прибавляя к нему негодование.

– Ребят, ну хотите мы вас пивом угостим, – заулыбался один из этой тройки. – За причинённый моральный ущерб.

– Ну, давайте, – улыбнулся Коля, уже стоявший за моей спиной.

Оказалось, что Сергей, Джон и Ромео (реальное имя чувака) разбирали выставку в галерее «Петерсон», которую сами же и организовали. И вообще, они настоящие москвичи, улыбчивые и даже снимали кино. Короткометражное. Концептуальное, само собой. Джон протягивает заляпанную искусственной кровью аннотацию: «Яркий представитель офисного планктона мечтал убить своего начальника, но неожиданно в офис ворвались грабители и прикончили обоих. Теперь парень вернулся на землю, чтобы спасти от похожей истории нового раба системы». Ребята хотят снять еще. Но лучше выставку организовать. Правда, лучше.

Когда по пол-литра тёмного было допито, люди искусства извинились и ушли. А мы остались и уставились на Рому. Он долго молчал, потом вытаращил глаза и начал вопить:

– Да они нормальные ребята. Дед, хозяин «Эмки» уже пятый раз катает заяву. Он не в себе. Там как по кругу. Они ему дают денег, он отдает пацанам ключи, они заводят с трудом, уезжают и дальше вы видели. «Эмка» сурка какая-то.

– Ну, допустим, – отхлёбываю я новое пиво из стакана. – А документы, а номера, а договор.

– Ну. Вроде всё на руках. Договор сейчас не нужен. В общем, дед пока не помрет – будет такая канитель. А ребята из Норильска, хорошие пацаны. Студенты МГТУ. Бауманки, – как бы увеличивая лимит доверия, добавляет Рома. – Завтра к ним идём в гости, Кирюха.

– Спасибо, не надо, – я приобнимаю Таню и улыбаюсь ей. – Завтра я иду гулять по Москве.

Часть 3. ЧАЙ-ХАНА

Ты знаешь, папа, Москва стала выше. Эти высотки, они раскиданы повсюду и возникают в самых неожиданных местах. Я бы сказал, что прям как в Краснодаре, если бы я был ЛихоНОСовым, а не БелоНОГом и написал заведомо ложную книгу «Мой маленький (мать твою!) Париж». Вы, кстати, читали эту книгу? Я пробежался глазами. Валерий Александрович, вот не вру, не могу гулять по «маленькому Парижу» уже вторую неделю, потому что нагулялся по Москве. А до отлета я, так же как и Вы, любил родной город. Я уж молчу, что было бы со мной, если бы я побывал в Париже.

Нет, я искренне обожаю столицу Кубани, но упаси господь, наш город с чем-то сравнивать. А то ушлые коммерсанты вцепятся своими железными капиталистическими зубами в рожденный вами оксюморон и начнут звать кафе в заброшенном сквере, усыпанном разбитыми надеждами, «Маленький париж» или даже будут использовать ваши фразы в рекламах типа: Новоторжская ярмарка прямо в центре маленького Парижа. Ну, блевотно же.

Вот как бы теперь не облажаться и не сравнить таки Крэснодар и Москоу? Сижу в углу и плачу. Вспоминаю громкие цитаты из Интернета. Один автор небезызвестной энциклопедии «Луркоморье» написал в статье про Краснодар «местный (краснодарский) Лужков понатыкал свечек в историческом центре, не обременив территорию парковками». Вот. На том в сравнениях и остановимся. Свечки Москвы тоже торчат. Но более комплексно. И самый прекрасный из всех этих новоделов – Москва Сити.

Мы приехали в новую Москву на метро и уехали тоже на метро. Транспорт здесь настолько гармоничен, что ты, порой, не понимаешь, что вкатился в здание. Так произошло с Сити. Мы полчаса прогуливались по какому-то торговому центру, ели в курином фаст-фуде и радовались низким ценам. Потом мы долго шли по какому-то переходу через Москва-реку и любовались видами ночного неспящего города.

Зажравшегося города. Представляете, ленивые москвичи придумали использовать эскалаторы, параллельно земле, горизонтально, без движения вверх. Понимаете? Ты просто становишься на эскалатор и едешь вперед. Не вверх! Вперед! Я теперь понял, что в старости буду нормально гулять по Москве, потому что вместо тротуаров будет вот это. Просто едешь такой и без отдышки.

На другой стороне реки мы вышли на морозец и весело гигикая, перекидываясь снежками завернули за уголок. Я невольно открыл рот. И подошел к парапету. Хорошо, что он есть. Передо мной открывалась, казалось, сюрреалистическая картина. Будто огромный три-дэ принтер напечатал для Москвы гигантский постер с завихренными свечками изогнутыми во все стороны через запад на восток, знакомыми нам по Американским фильмам прямоугольными коробками, скребущими небо и такими гигантскими стеклянными туями. Да, да именно Туями:

– Таня, Танечка, а мы до Москва-Сити доехали?

– Мы в ней вообще-то только что были.

– Как были?

– Ну, вот так…

И я поклялся себе, что в рабочее время я вернусь и обязательно поднимусь на самый верх, чтобы мне завидовал Иван Грозный. Чтобы я сказал: ляпота или ни туя себе. Что мне там скорее придет в голову, и смотрел чтобы на Москву и, кажется, на всю остальную Россию.

Я думал обо всем этом и любовался башнями неблизнецами и в голове крутилась песенка Coldplay «Paradise». Я становился хипстером и это меня пугало. Меня мог вылечить только дешёвый коньяк.

После смски: «Ты знаешь, папа, Москва стала выше» и ответа: «Нет, сынок, это люди стали мельче», вспоминаю небрежно подкинутую мне в двадцать четыре года книгу Гиляровского «Москва и москвичи». Я никогда не видел и не увижу теперь старую Москву, но я всё равно грущу по ней, как всякий фантазер в десять лет мечтавший не о стриптизерше, а о построении машины времени или внедрении в кротовью нору, которая завихрит тебя как башню Москоу Сити и отправит в желаемый год. Например, в 1888, в трактир к Бубнову или Аксёнову.

Почему в трактир? Да потому что с питейных заведений начинается любой город. Ну, ладно, начинается он с достопримечтаельностей, а вечером заканчивается в питейном заведении. Потому что оружейная палата и Останкино закрыты в 23 часа, а «Жигули» и «Чайхана» работают. Как и работали трактиры в позапрошлом веке. И еще в начале прошлого. В них всегда «пьянство, гвалт и скандалы каждый день до поздней ночи». Здесь можно начать с утра «гуляние своё с друзьями».

Теперь место трактиров заняли многочисленные кафе, закусочные и бары. Бары повсюду, их много и в шаговой доступности от станции метро. Достаточно клацнуть в «Яндексе» вкладку бары на карте и вся Москва утыкивается синими флажочками. Не все, правда, круглосуточные. Это минус, потому что в день, когда ты остаешься с сумкой на плече выселенным от гостеприимной Валентины (не за пьянство, а ввиду окончания срока ренты), в такой день очень хочется где-нибудь присесть и желательно до отправления первого вагона метро, а это примерно до пяти сорока утра. Но как назло в такие дни бар-кругляк найти не так просто, а шансы замерзнуть на Большой Ордынке и приехать с обморожением в «московскую городскую» очень велики.

Татьяна встретила нас у станции Добрынинской. С ней были подруги. Неместные, но со знанием дела кривящиеся от знакомых названий баров. Ну, не библиотеки же им оценивать! Зачем их оценивать. Вряд ли я бы в 11 часов вечера сказал одной из них по имени Катя: «детка, давай пойдем в Ленинскую!», а она такая: «фу, там же устаревший фонд и нет свежих подшивок «Коммерсанта», пойдем лучше в Пушкинскую!». Поэтому гораздо более предсказуемой оказался другой наш диалог с Екатериной:

– Ну, что? У нас подруга в «Мухе», – говорю я Катюхе. – Пойдем туда!

– Фу, там же паленое бухло. Пойдем лучше на Пушкинскую (площадь) – там найдем чо-о.

Она так противно протянула в конце это «чо-о», «шо» мне ей хотелось врезать по её жирным прокуренным губам, но она же девушка в центре Москвы, которую я сейчас хотел снять гораздо меньше, чем двушку. Потому что в двушке теплее.

Ну, пошли. «Чо-о» уж там. Мы снова ныряем в метро, проходим мимо уснувшего полицмейстера и двоих с нашивкой «охрана» и ступаем на эскалатор.

Вот что мне полюбилось, так это эскалаторы. Порой бесконечные в Парке Победы, порой короткие, как жизнь лётчика Чкалова, на Чкаловской. Но они неизменно одинаковые и жутко атмосферные. Представляете, сколько они перевезли москвичей, типа москвичей и гостей столицы. В общем, всех тех, к кому постоянно обращается стальной голос, обращая внимание на возможные кражи, предполагаемые террористические акты и неизбежные столкновения с попрошайками.

А вечером вместо надоедливых «носково-чулочных ярмарок» и «скидок в Burger Kingе 50% на всё!» слышатся звуки с потертых пластинок. Над стальными эскалаторами мягким голосом поют о Москве и чудесном времени былом Марк Бернес и Леонид Утёсов. А может и еще кто. Но поют одинаково хорошо, и мне на душе приятно. Не то, что вон тому улыбчивому таджику. Ему совсем не понятно. Я улыбаюсь, поправляю шапку из собачей шерсти и вискозы и всматриваюсь в глаза редких пассажиров, проезжающих на встречном эскалаторе.

Мысли о былом, настоящих москвичах и метро утыкаются в Таню, смеющуюся с Екатериной и Мариной. Тут я понимаю, что у меня уже голова кружится, как у Вовки из рассказа Носова и я сейчас начну хныкать:

– Пойдем отсюда!

А Таня опять спросит:

– Куда ж мы пойдем?

А я ей отвечу:

– Все равно куда! Я наверх хочу.

И тут Таня добьет:

– А что тебе наверху делать?

А я надую щеки и реветь начну:

– Не хочу под землей!

Так и получилось, когда девочкам не понравилось ни на Комсомольской, ни у Парка культуры, ни на Достоевской и мы едем на Новослободскую.

– Тань, мы приедем когда-нибудь?

– Да!

Отлично.

Таня, казалось, была всё дальше, её подруги, словно нимфы из Одиссеи, похитили мою Танюшу, заливая в её уши сладострастные речи. А еще Танюшу похитила необъяснимая тоска и вечная неопределенность, но их я не видел, их я только чувствовал. И ежился, и внимал гудению подземки и смотрел на загорающийся красный огонёк нашего паровозика, который движется по коричневой кольцевой ветке и то и дело подмигивает нам, намекая, и как бы спрашивая сквозь своё фирменное «у-у-у»: «не с-сдесь ли вам-с, сударь-с, сойти-с у-у-у». Я опять заснул от этого «у», мигания, усталости, холода бесчувственной зимней Москвы и нечувствительной московской барышни. Да и ламповая теплота метро подействовала.

…Ааааа! Ах, вы мрази-и-и! Аааа! Сссука! Боль-но! Аааа! На всю станцию раздавались нечеловеческие крики. Полночь близилась и, согласно поверьям, было самое время для превращения людей в оборотней. Кажется, что даже запахло мокрой собачатиной, но возможно, это от моей шапки, хоть она и из вискозы на 50%.

Атмосферка так себе. Даже щебечущие нимфы заткнулись и смотрели по сторонам. «Аааа! Аааа!» Воздух продолжали колебать звуковые волны, вылетавшие из хриплой глотки. Крики усиливались и развязка явно близилась. Хотелось на нее посмотреть, поэтому мы поспешили туда же, куда спешил сотрудник пэпээс. В углублении входного блока станции, в каморке охраны летали стулья и журналы, звенели бутылки, стаканы. Даже старенькому чайнику «Тефаль» довелось стать героем – он подлетел вверх, а потом спикировал прямо по темечку взъерошенного молодого человека, который тут же слёг на пол и замолчал. Второй молодой человек молчал давно, он просто улыбался и смотрел на происходящее, как в кино. Он купил билет в этот чудесный иллюзорный мир у незадачливого барыги и теперь смотрел очумительный, сумасшедший экшен в реальности. Такое московское 99 D. Интересно, почём. Услуги в Москве дорогие.

Третьего героя программы «Чрезвычайное происшествие» вязал крупный сержант и пару щуплых сотрудников метро. «Пэпээсник» Аркаша, как его назвал сержант, подоспел вовремя. Буйный уже переколотил всё вокруг и собирался идти дальше, но прилетевшая по почкам дубинка и щелчок наручников остановили вакханалию. Пацанов повязали.

…Добродушный Ахмед на входе раньше ничего хорошего не сулил. Но теперь это норма. И куча ресторанов «Чайхана», от которых веет платаном, каштаном и вишней раскинулись по Москва-баду, распространяя по городу пряные ароматы и пресные слухи о своих ценах и о своем хитроватом персонале. Заведения с национальным названием столь же часто попадаются при беглом осмотре, сколь часто попадались монголо-татары русским князьям.

Об этих чайханах мне когда-то рассказывал седой наш шофер Иван Иваныч Бочаров. Чуть не каждый раз, когда Иваныч возил меня в командировки, он вспоминал о чудесной стране, в которой парень Ваня, сын сосланных русских Бочаровых, родился: «Бывает в жаркий день, в самую полудню, когда солнышко так припекает, что начинаешь аж стонать, тогда как-раз у нас, у водил обэд был. Я еще и полуторку водил, но уже пересел на «газик» с круглой такой, доброй мордой. У него на бампере два зацепа для троса. Он грелся, шайтан, но работал до тех пор, пока работал я.

А в самую полудню, когда я уже не мог работать, мне узбеки говорили: Иван, совсем не бережешь себя, пойдем кушать. Я буксовал по песочку с прицепом, груженным кирпичами, тормозил, глушил своего «газика», спрыгивал с подножки, потягивался, зевал, и бежал в узкую калитку, в чайхану. Они так кафе называли. Вах, там как хорошо было. Плюхнешься на изогнутый стул, кепку на тонкий сухой столик из стружки кинешь, ножки вытянешь и ждешь покуда плов принесут. А сам смотришь на холоднючий ручей, который бежит прям недалеко. И так он манит тебя своей голубизной, прям чуешь носом прохладу. Пойдешь, руки туда окунешь, голову помоешь, пофыркаешь как лошадь, отряхнешься и опять за стол. А там уже и лагман стоит и лепёшки свежие. Потом чай тебе приносят, в блюдце нацедил с кувшина, чтобы остыл быстрее и сидишь, любуешься ручьем, а сверху абрикоса растет, большая, раскидистая такая. И чай тёплый глотаешь, тебя от него в пот бросает. Зато потом сразу остываешь, от каждого порыва ветерка небольшого. А еще помню, арбузы возил…»

Иваныч продолжал рассказывать, а ты уже словно сидел в этой чайхане и смотрел на холодный ручей, и пил горячий чай. И вот это впечатление от чайханы богатые узбеки перенесли в холодную столицу, чтобы свой брат по родине здесь тосковал, а залетный москвич приобщался к Средней Азии, к встрече фатиха-туй, хождению в мурсаке, теплому окшез в приятной компании и поздравлениям от корбобо, приплетающемуся на ослике в новогоднюю ночь.

…Так и трое москвичей, обучающихся в приличных заведениях столицы, забрели в Чайхану. Витя, Костя и Саша вдохнули ароматный кальян, расслабились и заказали чай. Костя постоянно улыбался и когда подошел официант сказал ему: только, чтоб позабористей, прущий. От слова «прущий» у халдея Исламбека загорелись оба глаза одновременно, прям как у головного вагона метро при въезде в тёмный тоннель. Он слышал это кодовое слово ни раз, особенно когда брал у охранника по кличке Султан пару женщин и пакет насвая. Султан давал женщину, давал пакет и говорил: «прущий». По теории Фрейда, даже у внуков Исламбека, коренных москвабадцев Зульфии и Эрдагана будут загораться глаза от слова «прущий». Как у Иванов и Алексеев загораются глаза от слова «пряник» или «марка». Почтовая. Марка.

«Прущий» напиток не заставил себя ждать. Бариста Нурдин только переспросил Исламбека, уже не раз путавшего слова, словосочетания и даже целые предложения клиентов: «Прущий?». Исламбек неуверенно кивнул, обернулся на Костю, Витю и Сашу и кивнул более уверенно. Нурдин расплылся в улыбке, достойной звания «самая искренняя улыбка гастарбайтера по итогам января» и нырнул в маленькую дверь за своей спиной. При открытии двери, из коморки, в которую она вела, вырвался джин, тоник и пару бутылок вискаря, поставленных кем-то у входа, а еще узбекское матерное слово. Бармен-кальянщик долго рылся в чертогах узбекского злого духа и после пары смачных плевков в сторону своей тяжелой судьбы, он всё-таки одолел бардак самого себя и снова улыбнулся: «На-щол».