Цепные псы Империи

Андрей Белянин

Цепные псы Империи

© ИП «Карповский Дмитрий Евгеньевич», 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

«…Это было в июне, в самом начале лета, когда в золотистом воздухе разливалось мягкое, бодрящее тепло. Еще не наступила жара, но долгие дожди остались в мае, а старый Петергофский парк под Санкт-Петербургом все так же принимал в свои пенаты высоких гостей.

Стояла замечательно-солнечная погода, белые облачка кружили над горизонтом, уходя вдаль по Финскому заливу, и струи золотых скульптурных фонтанов искрили тысячами влажных бриллиантов. Свежая зелень листьев манила прохладой, а изумрудные кроны сосен и елей дарили тот самый изумительный северный воздух, что считается столь полезным для дыхания и даже лечит легкие.

По чисто выметенной аллее, ведущей к морю, неспешным шагом шествовал наш государь Александр Второй. Его благородное лицо было усталым, а плечи чуть сутулились, словно под непосильным гнетом забот о бескрайней Российской империи. Многие говорили, что в последнее время он все больше и больше отдаляется от семьи. Кто знает? Кто смеет лезть к нему с вопросами…

Возможно, государь действительно ищет отдушину в политике, впрягаясь во все дела и делая страну ведущей европейской державой. Небольшая свита приближенных офицеров и чиновников следовала чуть позади. Они не видели меня и не знали, чем я тут занимаюсь. Это было лишь мое дело, и посвящать в него кого-либо было не просто лишним, но даже опасным…

Кусты боярышника надежно укрывали меня от посторонних глаз. И пусть отсюда не слышно, о чем говорят в свите царя, но это и не было важно на данный момент. Охота на человека диктует свои правила.

Главное, что я первый заметил его. Невысокого, широкоплечего мужчину, в черных одеждах, темный шелковой платок закрывал половину лица. Его выдал блеск стекла медной подзорной трубы, через которую он наблюдал за прогулкой государя. Сначала я не поверил, что этот человек один, обычно наемные убийцы работают в паре. Странно…

Минутой спустя прячущийся в кустах незнакомец осторожно поднял почти скрытое листьями длинное ружье. Времени на дальнейшие размышления у меня больше не было, теперь все зависело только от скорости бега.

Он успел взять прицел, я почти физически чувствовал, как мушка выравнивается на одну линию с гордой головой государя и указательный палец человека в черном готовится спустить курок…

Я успел добежать. Мой тяжелый охотничий кинжал, едва слышно просвистев в воздухе, вошел в его спину почти по рукоять. Меня научили бросать ножи в Средней Азии, это была жесткая ежедневная тренировка, но результат того стоил. За десять шагов от меня неизвестный вздрогнул всем телом, выгнулся, выронил ружье и попытался обернуться. Его глаза были полны ярости и невысказанной боли.

Словно тень от соседнего дерева, безмолвно и легко я бросился на убийцу, зажав ему рот. Стрелок умер у меня на руках, лезвие кинжала ушло под лопатку, пронзив легкое. Криков или хрипа можно было больше не опасаться, на губах неизвестного пузырилась красная пена. Я осторожно и очень тихо опустил его тело на землю. Все.

Одним рывком вытащив кинжал, я опустился на одно колено и вытер клинок платком. Потом быстро осмотрелся по сторонам, выглянув из-за кустов, чтобы убедиться, что нас никто не заметил. Меньше всего мне сейчас были нужны свидетели, расспросы, выяснения, да и вообще любая шумиха.

Охота прошла удачно, наш самодержец с генералами и чиновниками спокойно продолжал свою прогулку, слава богу, ни он, ни его свита ничего не услышали…

Напоследок я перевернул труп человека в черном, обыскал его, достал из внутреннего кармана смятые британские фунты и небольшую фотографию – групповой портрет участников парада лейб-гвардии Императорского кавалергардского полка, среди них и молодой царь Александр. Голова государя обведена красными чернилами. Больше ничего нет, никаких бумаг, писем или документов. Это плохо.

Невольно кусая губы от досады, я прекрасно понимал, что никакой наемный убийца не мог пробраться в Петергоф просто так. Здесь всегда хватало охраны, на всех входах-выходах стояли гвардейцы, а значит, кто-то весьма влиятельный провел неизвестного в парк, указал маршрут прогулки императора и обеспечил оружием. А из этого следовало, что к заговору причастны очень сильные люди…

Я забрал всё, что счел нужным, и молча ушел. Охотничий кинжал вернулся в ножны. На запястье правой руки подсохла пара капель крови наемника, хорошо еще на браслет она не попала, это было бы плохой приметой.

Лишний раз протерев тяжелую серебряную цепь с головой собаки, я прикрыл ее манжетой рукава простого пехотного мундира и направился к морю, там меня ждала шлюпка и два матроса нашего ордена. На их руках также красовались браслеты Цепных Псов…»

(Из записных книжек капитана Николая Строгова)

…Когда долгими зимними вечерами у меня появляется немного свободного времени, я ставлю перед собой пожелтевший карандашный рисунок с портретом отца и раскрываю старые тетради своих архивов. Седая память возвращает меня в далекие времена моей юности, я перелистываю страницы, как дни и годы. Мне многое удалось успеть, многое увидеть, а некоторые исторические события, которые перевернули современный мир, могли и вообще не произойти без моего посильного участия…

Я давным-давно веду двойную, а то и тройную жизнь. Увы, это не мое желание или привычка, это моя обязанность, данность, связанная с банальным инстинктом самосохранения. Попробую объяснить, если вам интересно. Итак…

Для всех я – тихий русский помещик, отец трех сыновей и очаровательной дочки, любящий муж, путешественник, скромный коллекционер старинных азиатских монет. Таким меня знает моя семья, мои друзья и близкие, таков я для мира. И лишь немногим избранным известно мое настоящее лицо, мое призвание, мой долг и моя служба. Я – Цепной Пес империи…

Мое посвящение в ряды этого тайного ордена произошло в самом начале осени 18… года. Более точных цифр и дат назвать не имею права. В те дни наша родина Россия стояла на рубеже эпох, ее города стремительно набирали мощь, промышленность росла, страна проводила земельные реформы, осваивала Север и усиливала свое влияние в мире. А победоносные войны и общий расцвет самосознания русского народа под мудрым правлением Александра Второго, прозванного царем-освободителем, объединяли и возвышали душу всей нации!

С балканского фронта победоносно возвращались усталые русские войска, своими штыками скинувшие с братской Болгарии более чем вековое турецкое иго. Страна ликовала, народ встречал своих героев цветами, и прогрессивная общественность ждала новых перемен. Образование становилось доступным для всех слоев населения, наша армия была самой боеспособной в Европе, и восточные ханства, защищенные пустынями, включая неприступную Хиву, склонились в покорности нам, памятуя прошлые походы генерала Скобелева!

Ныне даже самые упрямые критики идеи монархизма не могли не признать заслуг русского царя, и от Берлина до Лондона, от Парижа до Вены, от Белграда до Стамбула рос авторитет Российской империи. Мы уверенно проводили свою политику, с нами считались, держава умела настоять на своем и дипломатически, и военной силой. К сожалению, именно это вызывало порой нездоровую зависть определенных лиц и даже стран…

Моя история начинается задолго до этих событий. Собственно, тогда я еще и не был ее участником. Тогда я был просто ребенком, наслаждался безоблачным детством в родительском поместье под Санкт-Петербургом и ничего не знал о Цепных Псах, но судьбе было угодно распорядиться мной иначе…

Лондон, лето 18…

…Мне хорошо помнится июль того года. В Британии выдалось на редкость засушливое лето. Лондон умирал от перегрева, силуэт старины Биг-Бена казался сделанным из речного песка, жара раскалила лондонский мост так, что к его перилам нельзя было прикоснуться. На стенах Тауэра, повесив клюв, сидели измученные черные вороны, не находя сил даже на хриплое карканье.

Кебмены старались не выезжать без лишней нужды, потому что лошади падали в обморок, не выдерживая солнечного удара. Рабочие задыхались на фабриках, богатая лондонская публика семьями съезжала на морское побережье.

Так что днем столица Великобритании погружалась в неровный и горячечный сон, слегка оживая лишь к пятичасовому чаю. Зной убивал всё: желания, трудолюбие, служебный долг; человеческий муравейник одного из величайших городов мира стихал и прятался от жары. Все ждали заката…

Даже корабли, швартующиеся у пристани, старались приходить к вечеру, а разгружаться ночью. Портовые районы доков жили своей жизнью: торговцы, полицейские, моряки, нищие, приезжие, иностранцы и простые англичане каждый вечер набивались во все близлежащие кабаки. Звуки волынки и скрипки, дешевые певички, плеск дешевого черного пиво, звон посуды, а зачастую и короткие потасовки не стихали здесь почти до самого утра.

Почему Сэмюэль пригласил нас с Иеремией именно сюда, в «Зеленую русалку», дешевый и богом забытый ирландский паб, я тогда не знал. Однако вот здесь все и началось, фактически отсюда пойдет наше повествование…

Наверное, мне все-таки стоит рассказывать по порядку. Для начала хотя бы позвольте представиться. Майкл Строгофф. В смысле, Михаил, Миша. Я русский. Англия стала моей второй родиной, а Оксфордский колледж – домом. Многолетнее пребывание на английской земле сделало из меня настоящего британца.

Я полюбил их эль, их ростбифы, их овсянку, их джин, их бокс, их литературу, хотя где-то в глубине души все еще прятался маленький червячок сомнений. Несмотря на то что я покинул Россию в возрасте восьми лет, я прекрасно помнил, что мой отец мало читал и никогда не пил ничего, кроме воды и чая. Он вообще был человеком строгих правил. Причем строже всего относился именно к себе.

Был – это не в смысле умер, просто сейчас мне двадцать три, и с тех пор, как я еще мальчиком уехал за границу, мы больше ни разу не встречались. Правильнее сказать, он просто выдворил меня из дома, как щенка, посадив на борт парохода и отправив в чужую страну без малейших объяснений. Простите, это личное. Не могу и не хочу об этом говорить…

Отец регулярно присылал мне деньги на житье и образование, впрочем, весьма небольшие, так что самостоятельно зарабатывать я начал уже в четырнадцать. Благо языкам меня учили еще дома, потому учеба в Оксфорде давалась мне легко и оставляла достаточно свободного времени. Я нашел себе самую простую работу, до которой мог додуматься крепкий четырнадцатилетний парнишка, – устроился в клуб ветеранов Вест-Индской компании «мальчиком для битья».

Два раза в неделю, по вечерам, когда пожилые джентльмены, отставные моряки, политики и торговцы, изрядно приняв на грудь, желали прилюдно поразмять кости, меня выталкивали на ринг. Я не имел права нападать или наносить ответные удары, разрешалось только уходить и увертываться, а меня молотили, как грушу.

Это была жестокая школа, но она формировала характер. К тому же надо признать, что управляющий клуба платил достаточно, мне хватало на лекарства, на жизнь и даже удалось скопить некоторые сбережения.

Я никогда не писал об этом отцу, да и вообще наши письма друг другу были крайне редкими. Одно-два в полгода. Как-то раз он не писал вообще целый год, я даже думал, что он умер, хотя тогда мне бы, конечно, сообщили. К двадцати двум я окончил Оксфорд, получил докторскую степень, свободно говорил на английском, французском и немецком и был трехкратным чемпионом университета по боксу и гребле.

Мне предложили остаться в Оксфорде, я начал серьезную работу над биографией Джона Китса, и возвращение в далекую Россию не входило в мои планы. Я не знал, помнят ли меня там, не был уверен, что ждут, не представлял, чем вообще могу заниматься на давно покинутой и вечно воюющей родине. Военная карьера меня не прельщала, но, как я понимаю, при дворе царя Александра дворянский род Строговых мог рассчитывать на продвижение только на офицерском поприще.

Я никогда не стремился стать «сыном Марса», увенчав чело драгунской каской, а плечи эполетами. В мире огромное количество прекрасных, тихих профессий, и скромное педагогическое поприще вполне отвечало моим чаяниям. Я не хотел никаких изменений, но судьбе это было без разницы. И тот вечер в пабе, с которого все началось, я запомнил навсегда.

Меня заманили туда друзья – Иеремия Джонс, рыжий, краснолицый ирландец с пухлыми щеками, активно лысеющий уже в свои двадцать пять, и долговязый Сэмюэль Филдинг, помощник юриста, держащего практику в Сохо. Они также учились в Оксфорде на параллельных курсах, но потом жизнь раскидала нас, у каждого были свои дела, своя работа, так что собраться вместе и вспомнить золотые деньки мы могли позволить себе не чаще раза в месяц.

Я даже не вспомню сейчас, о чем тогда зашел разговор. Знаю лишь, что выпили мы немного. Мы – это я и Сэм. Иеремия, как ирландец, никогда не упускал возможности набраться. Пиво лилось в его глотку пинтами, со скоростью Ниагарского водопада, а брюхо было вместительным.

За соседним столиком разместилась пьяная компания моряков. Как я понимаю, помощник капитана и три младших офицера. Видимо, они просто переходили из бара в бар, заливая себя горячительным и отпуская тормоза. Ничего такого уж страшного, всем известно, сколь тяжела морская служба, и человеку без выпивки на ней никак нельзя, я бы даже не обратил внимания, если бы помощник капитана вдруг не сцепился языками с барменом по поводу великих побед Англии в Крымской войне. У британцев есть давняя традиция приписывать себе славу своих союзников, это привычно.

Я бы, наверное, ушел раньше, оставив друзей досиживать одних, но рыжий Иеремия вдруг покраснел, его глаза налились кровью, резко вскочив из-за стола, он развернулся к морякам:

– Сэр, я не ослышался, или мне показалось, будто вы только что заявили о том, что Россия проиграла эту войну только из-за собственной трусости?

– Видите ли, сэр. – Сорокалетний морской офицер неторопливо вылил себе в рот остатки виски и подмигнул моему другу. – Вы не ошиблись, именно это я и сказал.

– Тогда я требую, чтобы вы извинились!

– На каком основании?

– На основании того, что здесь сидит мой друг, Майкл Строгофф, он тоже русский, но я не знаю более храброго и благородного джентльмена!

Когда Иеремия Джонс выпивал больше положенной нормы, он всегда начинал изъясняться высокопарным и напыщенным стилем. Сэм попытался поймать его за рукав и усадить обратно, но было поздно, четверо разгоряченных моряков встали и засучили рукава. Их лица просто светились от счастья при возможности перейти от пьянки к драке, да еще и поставить на место наглого ирландца.

– Джентльмены, успокойтесь, это всего лишь слова. – Мой долговязый приятель встал между противниками и на миг обернулся ко мне, еле слышно прошептав: – Ради всего святого, Майкл, хоть ты-то не вмешивайся…

Увы, именно в этот момент Иеремия, поднырнув под его руку, без малейшего предупреждения врезал ближайшему моряку носком ботинка под коленную чашечку. Тот взвыл, рухнув на пол, и дальше ничего уже нельзя было изменить. Двое младших офицеров взяли в клещи нашего задиристого ирландца, а помощник капитана шагнул к моему столику.

– Значит, вас не устраивает мое мнение о грязной России, сэр? – тяжело дыша мне в лицо алкогольными парами, начал он. – Смею вас заверить, мой милый мальчик, что это мнение честного офицера. И если кто-нибудь попытается его оспорить, то он будет иметь дело вот с этим!

Его волосатые пальцы сжались во внушительный кулак, который он поднес к моему носу.

– Надеюсь, головной мозг у вас такой же большой? – все еще стараясь держать себя в руках, уточнил я, прекрасно понимая, что драки не избежать.

– Чего-чего-чего? – Похоже, помощник капитана так и не понял, оскорбили его или сделали комплимент.

Я встал, выложил на стол несколько монет в оплату за наше пиво, потом мы подхватили под руки размахивающего кулаками Джонса и, возможно, даже успели бы уйти, но в этот момент один из младших офицеров поставил подножку Сэму. Тот, рухнув, задел локтем стол и залил остатками черного эля белые брюки помощника капитана в таком неподходящем месте, что выйти на улицу он теперь мог, только прикрываясь фуражкой.

– Убью сухопутную крысу, – пообещал разом побагровевший моряк, и четверка музыкантов в пабе, поняв, что сейчас будет, грянули изо всех сил «Казнь Макферсона».

Музыка вдохновляла!

Развейте сталь моих оков,Верните мой доспех.Пусть выйдут десять смельчаков,Я одолею всех!

С двумя младшими офицерами я разделался меньше чем за минуту – хук, хук, прямой! Уход, нырок, апперкот! Помощник капитана сцепился с рыжим ирландцем, а вежливый Сэмюэль Филдинг повис у моряка на ноге, пытаясь укусить за лодыжку. Я чуть задержался с третьим моряком, парень дрался нечестно, отмахиваясь тяжелым табуретом, а случайные посетители и завсегдатаи, аплодируя, вжались в стены и начали делать ставки. Мы были в фаворитах…

Как весело, отчаянно,Шел к виселице он.В последний час, в последний пляс,Пустился Макферсон!

Бармен потянулся к полицейскому свистку, и тут, как на грех, в «Зеленую русалку» ввалилось сразу шестеро простых матросов. Думаю, они даже были с совершенно другого судна, но крепкое морское братство сразу определило ситуацию.

– Наших бьют! – дружно взлетело к закопченному потолку, и я понял, что сегодня отстоять свой чемпионский титул мне, наверное, уже не удастся.

Когда примерно через час всех нас с побоями разной степени тяжести доставили в полицейский участок, своими ногами шел только я, Иеремия, помощник капитана и два левых матроса. Сэма мы тащили на себе. Инспектор, не вдаваясь в подробности, кто прав, кто виноват, приказал развести нас по разным камерам и пообещал предъявить обвинение утром.

Хорошо еще, Филдинг быстро пришел в себя и, давя авторитетом своего работодателя из Сохо, добился встречи с инспектором. Уж не знаю, о чем они там разговаривали, но полчаса спустя он вернулся в камеру, сияя как новенький пенс, объявив, что завтра нас выпустят, а все обвинение ограничится штрафом в полтора фунта с носа.

Не знаю, какое наказание понесли моряки, но сильно подозреваю, что их просто выпустили за взятку. Полицейские чины всех стран падки на звонкую монету, и стражи законопорядка Лондона в этом смысле отнюдь не исключение. А вот нам, как ни верти, пришлось провести ночь в кутузке.

Иеремия и Сэм вырубились быстро, а ко мне сон не шел. Почему-то все время вспоминалась Россия, хотя, боже мой, что я мог о ней помнить…

Ребенком я никуда не выезжал за пределы отцовского поместья, к нам редко ездили гости, и хотя мне не воспрещалось играть с крестьянскими детьми, но для них я все равно оставался барчук, то есть никак не ровня.

Странно, но я хорошо помню свою мать. Она была безумно красивой, но холодной и отстраненной женщиной, всецело занятой лишь моим образованием. Отец, офицер N-ского пехотного полка, основное время проводил в казармах или при дворце, а также в длительных служебных командировках. Однако, возвращаясь, он всегда уделял мне максимум внимания и отеческой нежности, на какую только был способен. Остальное время я был предоставлен няне.

Помню, что во время его визитов на неделю, на месяц или два мама часто плакала, пару раз я слышал, как она убеждала его оставить все и вернуться к нормальной жизни. Отец ничего не отвечал. Как правило, такие сцены были за день-два до его очередной военной командировки.

Когда мне было восемь лет, он подарил мне детское охотничье ружье. Простая, но очень красивая вещь Тульского оружейного завода. Дважды мы ходили с ним охотиться на уток. Видимо, тогда я был плохой стрелок, птицы улетали, смеясь надо мной или обложив трехэтажным кряканьем. Отец поставил мне мишень в саду, велев тренироваться в стрельбе каждый день. В конце концов это и привело к страшной трагедии…

Я уснул уже под утро, просто провалившись в короткое беспамятство черного прохладного омута. И казалось бы, в то же мгновение был безжалостно разбужен своим ирландским приятелем, который тряс меня, как грушу, потому что констебль уже проворачивал ключ в замке. Сэм, бодрый и подтянутый, встретил меня ободряющей улыбкой, поредевшей на один зуб:

– Поднимайся, сонный медведь! Свобода-а! Ни один настоящий англичанин не может считать себя таковым, если хоть раз не провел ночь в тюряге.

– Я не настоящий англичанин. Так что в следующий раз наслаждайтесь этим без меня, – зевнул я, поскольку страсть к приключениям и авантюрам в то время была мне абсолютно чужда.

– А нам понравилось, – поддержал друга потягивающийся Иеремия. – Майкл, порой ты такой жуткий зануда!

– Просто в круг моих обыденных интересов не входит сворачивание челюстей офицерам флота Ее Величества.

– Но драка с моряками – это же национальное развлечение моей родины, клянусь святым Патриком! И если бы мы не подрались с ними, они бы обиделись, и заплакали как дети, и ушли в церковь, а так мы все получили удовольствие.

– Отлично, но в следующий раз все-таки без меня.

– И без меня, – двулично перешел на мою сторону Сэм. – Почему-то наши клиенты не слишком охотно доверяют помощнику юриста, приходящему на работу с подбитым глазом и пахнущим, словно йоркширский баран, упавший в чан с пивом! Парни, меня же просто уволят…

Рыжий Джонс попытался было взывать к нашему чувству юмора, уверяя, что за одного битого юриста или бакалавра дают двух небитых, но так и не смог объяснить, где именно их дают, а главное, в чем наша личная выгода от подобного обмена.

В кабинете у инспектора нас встретил мой старый учитель английской словесности, милейшей души человек, убежденный холостяк, заядлый курильщик, а к тому еще и неуемный болтун, мистер О’Коннел. Не обратив ни малейшего внимания на моих приятелей, он вскочил со стула и заключил меня в объятия:

– Мой мальчик, вы в порядке? Если б вы знали, как я за вас волновался! Я сожалею, очень сожалею, но, увы…

– Да что случилось? – я посмотрел на инспектора.

Тот молча пододвинул мне лист бумаги, и я, с трудом высвободившись из отеческих объятий мистера О’Коннела, поставил подпись под то, что штраф уплачен и претензий к стражам порядка я не имею.

– Так вы еще не в курсе? – старый педагог вновь поймал меня за руку. – Вам надо срочно ехать в Оксфорд, собирать вещи. Такое горе, такое горе… Я так надеялся, что вы успеете закончить свою монографию хотя бы к Рождеству, она бы произвела настоящий фурор в ученом мире. Вы ведь знаете, мало кто из сегодняшних молодых людей интересуется классической поэзией Китса. А ведь это один из виднейших…

– Господи, сэр, – взмолились мои приятели. – Скажите уже ему наконец, что случилось?!

– Мой мальчик, вам все объяснит ректор. Еще вчера пришло письмо от вашего уважаемого батюшки. Но не на ваше имя, а в ректорат института. Меня срочно отправили за вами. Ваш отец…

– Мой отец?.. – с нажимом повторил я, борясь с искушением придушить любимого педагога, если он сейчас же не объяснит мне, в чем, собственно, дело.

– Боюсь, что он умирает, мой мальчик.

Сэм и Иеремия, переглянувшись, скорбно опустили головы.

– Идемте, господа, коляска ждет нас на улице. В память о пролетевших годах, бесшабашной и хмельной юности я расплатился за всю вашу компанию, но, клянусь хромой ногой бессмертного лорда Байрона, вы вернете мне эти деньги! Ибо, как справедливо писал классик британской поэзии…

Недослушав толстяка О’Коннела, я растолкал друзей и бросился к выходу.

Всю дорогу ехал молча, погруженный в свои мысли. Отцу сейчас было под пятьдесят, то есть, по моим тогдашним меркам, он совсем немолод, почти старик. Зная его активный образ жизни и постоянное пребывание на службе, предполагать можно было что угодно – от ранения в каком-либо из военных конфликтов Российской империи до любой затяжной болезни.

Он никогда не уделял особого внимания своему здоровью. Докторов и лекарей гнал из поместья поганой метлой. Лучшим способом лечения почитал горячую русскую баню и ледяную прорубь. Весь был в шрамах от пуль и ножей, но никогда не жаловался на то, что старые раны ноют в непогоду. При мне даже насморком никогда не болел. Так что же с ним?

Последнее письмо от отца приходило приблизительно четыре месяца назад. Ничего важного, никаких сантиментов, он всего лишь интересовался моим положением в Лондоне, ну и, может быть, вскользь упоминал о том, что год был неурожайный, все лето шли дожди, поместье беднеет и мне нужно научиться зарабатывать самому.

Кажется, я в довольно резкой форме ответил ему, что и так давно зарабатываю сам, а на присылаемые им деньги в Британии не мог бы прожить даже кучер, не говоря уже о джентльмене. Сейчас я страшно жалел о своих словах. Но кого и когда спасало запоздалое раскаяние?