Битва президентов

– Почему не своим ходом? – насторожился Барвин.

– Посты ДПС на каждом повороте, – пояснил Иван Иваныч. – Да и что значит: своим ходом? Автобус возвращать пора. Отсюда он поедет в другую сторону.

Это звучало убедительно. Настолько убедительно, что внутренний голос Барвина не нашел что возразить Иван Иванычу, тот не торопился завладеть драгоценной видеокамерой, не хитрил, не стращал, не науськивал на Барвина своих людей. И все же вероятность ловушки исключать было нельзя. Кому охота добровольно расставаться с пятьюдесятью тысячами долларов?

– Пушку не сдам, пока не получу бабки, – твердо произнес Барвин. – Камеру тоже.

Расстаться с пистолетом в этой глуши означало поставить на кон собственную жизнь. Слишком высокая ставка. Слишком неравные шансы.

– Никто тебя не торопит, прапорщик, – сказал Иван Иваныч. – Пушку и камеру оставь при себе, народу скажи, что деньги будут розданы по прибытии на место. Ты где команду набирал? Возле Павелецкого вокзала, если не ошибаюсь? Вот там и поговорим. Конец связи.

Барвин нахмурился и отнял от уха умолкший телефон.

– Всем переодеваться, – велел он. – Нас отвезут в Москву, там получите бабки. Шевелитесь, тля, шевелитесь!

Пока бомжи, галдя, переодевались в свои потрепанные одежки, Барвин сидел неподвижно, обдумывая ситуацию. Подозрения оставались, но, когда занимаешься темными делами, без риска не обойтись. Что касается Барвина, то он рисковать привык, хотя не сильно любил это дело. Многолетний боевой опыт научил его не только смотреть опасности в лицо, но и выживать всем смертям назло. Он был уверен в себе. У него имелся пистолет, заряженный боевыми патронами, и драгоценный видеоролик. Отобрать то и другое будет непросто. Если кто-то думает иначе, то его ждет большое разочарование.

– За мной, – скомандовал Барвин, спрыгнул на землю и зашагал к мебельному фургону той бесшумной, пружинистой поступью, которой ходил когда-то в разведку.

В джип заглядывать он не стал, понимая, что это будет нарушением правил предложенной ему игры. Потянул на себя створки фургона и на всякий случай присел, готовый к любым неожиданностям. Их не последовало. Внутри мебельного фургона было пусто, если не считать шести литровых бутылок водки и пары палок копченой колбасы для закуски.

Набрав номер Ивана Иваныча, Барвин предупредил:

– В темноте не поеду. И если почую неладное, если вздумаете завезти нас в ближайшую рощу…

– Насчет освещения можешь не беспокоиться, прапорщик, – послышалось в ответ. – А повезут вас по шоссе, не сомневайся. И вообще, я со своими людьми отчаливаю. До встречи в Москве.

В подтверждение слов Ивана Иваныча джип фыркнул, сорвался с места и помчался прочь.

– У меня с собой граната, – соврал Барвин, провожая удаляющийся автомобиль взглядом. – Вы ведь не хотите, чтобы отснятый материал разлетелся на мелкие пикселы?

– Еще одна угроза, прапорщик, и я отменю нашу сделку. Ты не в горах с бандитами общаешься. За кого ты меня принимаешь? И кем возомнил себя? Рэмбо какой выискался! Граната у него, как же! Думаешь, я не знаю, что у тебя есть, а чего нету? – Посопев, Иван Иваныч завершил тираду слегка смягчившимся тоном: – Ладно, Рэмбо, хватит переливать из пустого в порожнее. Полезай в фургон и потерпи пару часиков. Не один ты здесь нервный. Я, знаешь ли, тоже денег за свою работу хочу, но гранатами никому не угрожаю и ультиматумов не выдвигаю.

Тут Иван Иваныч отключил связь, и успокоившийся Барвин полез в фургон. За ним последовали остальные, окончательно перевоплотившиеся в тех, кем являлись изначально, – бездомных бродяг и пропойц, неряшливых, оборванных и вонючих. При виде дармового угощения все они необычайно оживились и принялись откупоривать бутылки еще до того, как фургон завелся. Пили из горлышка, колбасу рвали прямо зубами.

Барвин к водке не прикоснулся, а к закуске тем более. Он решил быть трезвым, чтобы не утратить бдительности. Короче говоря, пытался контролировать обстановку, насколько это было возможно в его положении.

Когда Стократ захлопнул за собой створки двери, снаружи их закрыли на засов, так что Барвин невольно почувствовал себя загнанным в ловушку. Лампочка внутри имелась, но свет от нее лился тусклый, мертвенный, навевающий тоску. Стены и пол фургона были обшиты оцинкованным железом, гладкий пол тоже блестел и лоснился, но в центре была приварена решетка размером метр на полтора, и, как догадался Барвин, предназначалась она для вентиляции, поскольку окон в металлическом коробе не было, а между дверными створками невозможно было просунуть даже ноготь.

– Курить вредно для здоровья, – угрожающе процедил Барвин, заметив, что приложившиеся к бутылкам бомжи потянулись за сигаретами и зажигалками.

Побурчав, они отказались от затеи. Усевшись в дальнем углу, Барвин уставился в пол между согнутых в коленях ног.

Никакой гранаты у него не было – он блефовал. Зато заряженный пистолет остался при нем, и это внушало уверенность. Кроме того, плохо верилось в то, что заказчики окажутся настолько прижимистыми, что предпочтут расстрелять исполнителей, лишь бы не расставаться с деньгами. Слишком много шума и крови, да и сумма, по столичным меркам, не так уж велика.

Косясь на хлебающих водку попутчиков, Барвин не прислушивался к их бестолковой хмельной болтовне. Его мысли были заняты другим. Зачем таинственному Ивану Иванычу понадобился этот фильм, снятый возле военного аэродрома? Почему он потребовал, чтобы в кадр попал садящийся самолет? Каким образом этот тип вышел на Барвина в полной уверенности, что тот справится с поставленной задачей? Ознакомился с его личным делом? В таком случае Иван Иваныч имеет доступ к архивам ФСБ, а может, и служит там. Тогда вероятно, что Барвин был задействован в некой секретной операции, последствия которой могут оказаться самыми неожиданными. Значит, получив деньги, нужно сматываться – как можно быстрее и дальше. Месяц, а то и два провести где-нибудь у черта на куличках, не привлекая к себе внимания, а там видно будет.

Аркадий вздрогнул, когда свет внезапно погас. Бомжи встревоженно загомонили, да и Барвину стало не по себе. Темнота была непроглядная, хоть глаз выколи. Ни дырочки, ни щелочки, пропускающей дневной свет, – только сплошной непроницаемый мрак, порождающий инстинктивный страх. Барвин развернулся, готовясь начать колотить ботинками в стену, но тут лампочка включилась снова. Казалось, она горит чуть ярче, чем прежде, а рокот мотора изменился, сделавшись громче и, может быть, веселее. Это свидетельствовало о том, что фургон увеличил скорость.

Почему?

Барвин прислушался. Фургон по-прежнему катил по ровному асфальту, не раскачивался на рытвинах, а снаружи доносилось фырканье проносящихся мимо машин. Никаких резких поворотов, никаких подозрительных звуков не было. Взглянув на часы, Барвин уселся поудобнее, оперся спиной на стену и сунул ладони под мышки, упершись подбородком в грудь. Крепко спать он не собирался, а вздремнуть – почему бы и нет? Дорога в наглухо закрытом кузове обещала быть долгой и утомительной. Сон мог скрасить ее немного, и Барвин сомкнул веки.

Некоторое время до него долетали обрывки пьяных разговоров, а потом в мозгу начали проплывать некие красочные образы, и, наконец, дремота сменилась сном. Привиделась Барвину какая-то живописная деревенька у реки, подернутой вечерней дымкой. Из дымки той вышла пышная бабенка, прикрывающая срам березовым веником, поманила за собой и скрылась в бревенчатой бане на берегу. Не мешкая, Барвин устремился за ней и, раздвигая руками густой, горячий пар, принялся искать соблазнительницу, зовя ее по имени: «Даша, Даша». Пятерни его никак не могли нащупать упругую теплую кожу, все время натыкались на гладкие стены. Тогда он решил позвать Дашу погромче, напряг голосовые связки, что-то промычал и проснулся.

Чугунная голова болталась на слабой шее, как неживая. Отяжелевшие веки упорно отказывались открываться полностью, а распухший язык не умещался во рту. Перебарывая сонную одурь, Барвин ударил себя по одной щеке, по другой и часто заморгал, не понимая, где находится и что с ним происходит.

По полу, задевая друг друга, катались бутылки с недопитой водкой. Пятеро спутников сидели и лежали в причудливых, расслабленных позах, никак не реагируя на сиплые оклики Барвина. У растянувшегося на полу Стократа дико закатились зрачки, его ноги судорожно подергивались, а изо рта стекала то ли пенистая слюна, то ли желчь. Глаза были открыты и у привалившегося к нему безымянного бомжа, ставшего не просто румяным, а розовым, как спящий младенец. Лиц остальных Барвин не видел, но ему стало ясно, что происходит нечто страшное.

Происходит или произошло?

Вторично отхлестав себя по щекам, он не почувствовал ударов, но начал приходить в себя. Его спасло то, что он не пил водку. Пьяные бомжи забылись мертвецким сном, так и не заподозрив подвоха. Кое-кто из них обмочился, а кто-то, судя по запаху, и вовсе обделался. Но вонь мало беспокоила Барвина. Главное было выжить, выжить во что бы то ни стало.

Постанывая, он расстегнул куртку, задрал свитер и оторвал кусок от футболки. В военном училище, где он проходил подготовку, рассказывали о множестве способов убийства человека, и ему были отлично известны признаки отравления угарным газом. Сперва вялость, апатия, затем галлюцинации и потеря сознания, сопровождаемые ослаблением дыхания, покраснением кожи и расширением зрачков. Все эти симптомы были налицо у пятерки бомжей, а кроме того, Барвин ощущал их у себя. В висках стучали тяжелые молоты, к горлу подступала рвота, пальцы дрожали, взгляд то и дело застилало темной пеленой.

– Суки, – сказал Барвин и не услышал ни собственного голоса, ни последовавшего приступа кашля.

Еще пару минут, и он так и не заметил бы, как перенесся из привидевшейся баньки прямиком в мир иной. Мебельный фургон оказался душегубкой, или газенваненом, как называли подобные машины в фашистской Германии. Камера смерти на колесах. Невидимая, коварная погибель проникала внутрь вместе с выхлопным газом, вырабатываемым автомобильным двигателем. Окись углерода, та самая, которую в народе называют угаром. Он поступает в кровь в 200 раз быстрее кислорода и буквально врывается в мозг, легкие, сердце. Наступает кислородное голодание и удушье…

Дотянувшись до бутылки, Барвин полил ею обрывок ткани и стал дышать сквозь нее, но водочные пары дурманили его, мешая мыслить связно. Тогда он еще раз рванул футболку и поспешно помочился на тряпку, как это рекомендовал когда-то инструктор в учебке, рассказывая про средства спасения во время пожара в задымленном помещении. Фокус с тряпкой изобрели во время войны евреи, умудрявшиеся выживать в немецких душегубках.

Мысленно благодаря их, Барвин экономно дышал сквозь мокрую ткань, не обращая внимания на удушливый смрад и резь в слезящихся глазах. В какой-то момент он подумал, что неплохо бы продырявить борт фургона пистолетными пулями, чтобы получить доступ к свежему воздуху, но отказался от этой затеи, опасаясь привлечь к себе внимание выстрелами. Приказав себе не паниковать, он опять окропил тряпку мочой и лег на спину, покусывая себя и щипая, чтобы не отключиться.

Когда душегубка замедлила ход и поехала по какой-то плохой, тряской дороге, он достал пистолет, снял его с предохранителя, осторожно сунул под свитер и прикрыл полой куртки. Через пять минут фургон остановился. Заскрежетал запор, дверь распахнулась, внутрь ворвался поток восхитительно чистого воздуха. Барвин, отбросивший тряпку, неподвижно лежал на полу, касаясь кончиками пальцев рукоятки пистолета.

– Ну и вонища, – пожаловался чей-то голос.

– А ты как думал? – рассудительно отозвался второй. – Не голландские тюльпаны привезли.

– Они обоссались, блин. Да еще и обгадились в придачу.

– Так всегда бывает. Это у меня третий маршрут. Ты тоже привыкнешь. Шеф не любит пальбы.

– Лично я не люблю разгребать дерьмо… Звать, что ли, землекопов?

– Погоди-ка.

Услышав характерный щелчок передернутого затвора, Барвин внутренне напрягся. Его тело приготовилось принять в себя автоматную очередь, но обошлось. Вместо того чтобы стрелять, неизвестный забрался в фургон, тяжело топая, приблизился, склонился над Барвиным, снял с него видеокамеру и выбрался наружу, удовлетворенно крякнув:

– Порядок.

Послышались голоса других мужчин, подошедших к фургону. Их ругали за то, что яма вырыта неглубокая, а они оправдывались: мол, все равно скоро подъедут мусоровозки и завалят могилу.

– Будет покруче скифского кургана, – обещали они. – Не то что люди не найдут, крысы не унюхают.

Барвин понял, что его привезли на одну из исполинских подмосковных свалок, и только теперь почувствовал, что воздух, которым он дышит, не такой уж свежий, а до ушей его доносится неумолчное карканье тысяч ворон, орущих в предвкушении добычи. Это было так жутко, что он едва не вскочил на ноги, чтобы ринуться наутек, но, слава богу, удержался. «Нельзя, нельзя, – твердил он себе. – Тебя считают мертвым, так не выдавай же себя, затаись среди покойников… Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие как часовые…»

Некстати пришедшие на ум строки Высоцкого все крутились и крутились в голове Барвина, звуча до того отчетливо, что голоса реальных людей доносились до него словно бы издалека.

– Ладно, – решил человек, конфисковавший у него камеру. – Вытаскивайте жмуров и закапывайте. Вот деньги, по пять штук на рыло…

«Расценки стандартные, – подумал Барвин. – Мои гаврики тоже должны были получить по пять тысяч, но просчитались. Эти хотя бы рубли в руках подержат перед смертью».

Аркадий знал, что и как будет делать. Сброшенный на землю с полутораметровой высоты, он не пикнул, не поморщился и не моргнул глазом. Голова трупа, последовавшего за Барвиным, врезалась ему в солнечное сплетение, но и тут он сумел сохранить полную неподвижность. Остальные тела, к счастью, сбросили поодаль. Барвин слышал, как они падают, и с необычайной остротой ощущал, что сам-то он жив, что он не превратился в труп, с которым можно обращаться как с бревном или мешком картошки.

Жив! Жив! Жив! Наши мертвые нас не оставят в беде!

А потом его поволокли за ноги и столкнули в яму. В нос ударил запах сырой земли. Пока могильщики возились с остальными телами, Барвин услышал шум отъезжающей машины и позволил себе слегка приоткрыть веки. Сперва он увидел лишь небо, затянутое облаками, затем в поле зрения возник человеческий силуэт с лопатой. Прошуршала земля, комья посыпались на Барвина, и он едва не чихнул от пыли, попавшей в ноздри. Зажмурившись, он выжидал, не обращая внимания на порции рыхлой земли, снова и снова летящие сверху. А когда гудение двигателя стихло вдали, нащупал рукоять пистолета и сел, протирая свободной рукой глаза.

Пауза длилась какие-то доли секунды, однако, должно быть, показалась двум могильщикам невероятно долгой. Замерев с лопатами наперевес, они глядели на Барвина, и физиономии их серели прямо на глазах.

– «Воскресшие мертвецы», третья серия, – пробормотал Аркадий, сам не понимая, для чего понадобилось ему зубоскалить в столь ответственный момент. Наверное, ему просто надоело изображать из себя покойника, и его радовало, что он вновь может разговаривать и голосовые связки по-прежнему подчиняются ему.

– Что? – глупо спросил один из могильщиков, зацепился ногами за кучу земли и с размаху сел на нее. Его выпученные глаза увеличились до размера теннисных шариков, и, казалось, они вот-вот вывалятся из глазниц и покатятся в яму.

– Ничего, – сказал Барвин и нажал на спусковой крючок.

Сидящая перед ним фигура упала как кукла, которую дернули за невидимую ниточку.

Хлесткий выстрел переполошил воронью стаю, отозвавшуюся тысячеголосым хриплым хором. Но еще прежде, чем черные птицы дружно поднялись в небо, Барвин послал пулю во второго могильщика, замахнувшегося лопатой. Тот осел на колени, пытаясь что-то сказать, однако второй выстрел опрокинул его на спину.

Барвин медленно поднялся из ямы, едва не сделавшейся его могилой.

– Вот и все, – выдохнул он и ошибся.

Это был не конец истории, а только ее начало.

Часть первая

Прах и пепел

1

Утром в субботу, 10 апреля, президент Польши Стас Корчиньский поднялся на трап правительственного самолета с женой Марией под руку. Оба маленькие, подвижные, чуть застенчивые с виду, они походили друг на друга, как это бывает с супругами после долгих лет счастливого брака. Но если Мария казалась подавленной и чем-то опечаленной, то на круглом лице ее мужа сияла торжествующая улыбка.

Это был день не только его личного, но и национального триумфа. Через каких-нибудь три часа Польше предстояло поквитаться с Россией за все свои былые поражения и унижения. Символично, что реванш должен был состояться в Катыни, где в 1940 году погибли тысячи пленных офицеров Войска польского. Долгое время Кремль пытался переложить ответственность за массовые расстрелы на гитлеровцев, но Евросоюз наконец надавил как следует, и пару дней назад российский премьер-министр, спасая проект газопровода «Северный поток», был вынужден признать виновными в катынской трагедии НКВД, Берию, а также лично товарища Сталина.

Правда, хитрый Силин и здесь не обошелся без оговорок. Помянул тридцать две тысячи красноармейцев, погибших в тридцатые годы в польском плену, намекнул, что расстрел в Катыни мог быть кровавой местью Сталина. А потом и вовсе сменил тон, заявив:

– Может быть, это что-то может объяснить, мы не знаем. В документах этого нет. И вообще большой вопрос: почему часть людей сослали в Сибирь, а часть взяли и расстреляли? – Выразительно подняв брови, Силин покачал головой: – Нет этому рационального объяснения, и в документах этого нет.

Братьев Корчиньских словно холодным душем окатили, когда они услышали силинскую тираду, и тогда один пообещал другому:

– Вот увидишь, Мирек, я ему это припомню!

Миреком был Мирослав Корчиньский, бывший премьер Польши, отодвинутый на задний план вечным оппонентом Дональдом Тусеком. Что касается брата-близнеца Мирослава, Стаса, то он свое президентское кресло не собирался уступать никому и ни при каких обстоятельствах. Правда, в последнее время кресло опасно пошатнулось, однако Стас Корчиньский намеревался не только усидеть на нем, но и упрочить свое положение. Произойти это должно было в ходе мероприятий в память о жертвах катынского расстрела, приуроченных к семидесятилетию этого ужасающего злодеяния. Вот почему в Россию Корчиньский летел не в скорбном, а в приподнятом настроении. Там, под Смоленском, возле траурного мемориала, в присутствии множества соотечественников и зарубежных журналистов президент Польши собирался произнести самую значительную речь в своей жизни. Она готовилась лучшими спичрайтерами, тогда как каждый шаг Стаса Корчиньского, каждый его жест, тон и мимика репетировались под руководством команды опытнейших имиджмейкеров. И теперь, вступая на борт авиалайнера, он ощущал себя актером, появившимся на сцене в лучах прожекторов.

– Приветствую вас, пане и панове, – воскликнул Стас Корчиньский, прежде чем проследовать в свой отсек люкс. – Рад видеть вас здесь в этот знаменательный для всех нас день. Приношу извинения за тесноту и временные неудобства, но вините в этом не своего президента, а сейм, и только сейм. Там считают каждый злотый, потраченный мною, так что о «Боингах» остается пока только мечтать.

Полушутливый спич Корчиньского был встречен одобрительными аплодисментами. Все, кто видел и слышал президента, понимали, что он имеет в виду. Дискуссия о приобретении новых самолетов для польских руководителей велась давно и безуспешно. Ссылаясь на экономический кризис, премьер-министр Польши Дональд Тусек наотрез отказывался выделять средства на обновление правительственного авиафлота. В результате президент был вынужден летать на допотопном «Ту-154», единственной модели советских самолетов, допускаемой в воздушное пространство Евросоюза. Самолету было двадцать с лишним лет, и, хотя он только что прошел капитальный ремонт и был начинен современной авионикой, комфортабельности внутри от этого не прибавилось.

Вместе с президентской четой этим «Ту-154» летела почти вся государственная знать Польши: высокопоставленные чиновники, секретари канцелярии президента, главы нацбезопасности, министры и их заместители, главкомы, начальники штабов, командующие гарнизонами, капелланы и епископы, а также видные общественные деятели. Помимо официальной делегации в тесных салонах ютились журналисты и телерепортеры, не внесенные в списки по той простой причине, что приземляться предстояло на военном аэродроме «Северный», где запрещалось вести видео– и фотосъемки. Корчиньскому же хотелось попасть в прямой эфир телемарафона сразу по прибытии в Смоленск, чтобы объективы запечатлели его, сходящего по трапу, с головой, низко склоненной в память о тысячах безвинно казненных соотечественниках. Остальное доделает команда польских и зарубежных СМИ, уже вылетевшая на место событий под присмотром посла Ежи Бара. И тогда уже ни господину Силину, ни господину Астафьеву не отделаться общими фразами, поскольку в своем обращении Корчиньский потребует не только признания геноцида против польского народа, но и публичных извинений, после чего начнется масштабный пересмотр итогов Второй мировой войны. Скоро, очень скоро Россия станет платить по счетам СССР, и тогда никакого газа, никакой нефти не хватит ей для выплаты репараций!

– Что же ты приуныла, Мария? – ласково спросил Корчиньский, располагаясь у окна за столом, заваленным свежими журналами и газетами. – Плохо себя чувствуешь?

– Мне страшно, Стасик, – тихо ответила жена, тревожно прислушиваясь к свисту включившихся двигателей. – Никогда еще так страшно не было, веришь?

– Странно. Прежде ты никогда не боялась летать.

– Просто я давно не летала с тобой.

– Вот так новость! – В смехе Корчиньского не прорезалось ни единой нарочитой нотки, заявление жены действительно рассмешило его. – И чем же это я такой страшный, дорогая?

– Ты не страшный, Стасик, – произнесла пани Мария, понижая голос до шепота, – ты добрый и очень хороший, но…

Сорвавшийся с места «Ту-154» побежал по бетону, выруливая на взлетную полосу. Лица многих пассажиров окаменели, как будто их готовились запустить по меньшей мере в космос.

– Договаривай, – предложил Корчиньский, приветливо улыбаясь приблизившемуся Ардановскому, своему ближайшему другу и советнику со времен пресловутого «мясного эмбарго». – Присаживайся, Кшиштоф. Тебе выпала честь узнать государственную тайну из уст первой леди страны. Моя женушка собирается поведать что-то чрезвычайно секретное.

Фыркнув, Стас перевел взгляд на супругу.

– Никакого секрета тут нет, – возразила она, не принимая шутливого тона. – Все газеты только и пишут о том, как тебе не везет с полетами в последнее время. Вот, полюбуйся, – она ткнула пальцем в «Трибуну». – Небеса предупреждают президента… Тут перечислены последние случаи, когда ломались твои самолеты. Это и чрезвычайное происшествие в Монголии, и злополучный рейс в Нью-Йорк, и обледенение самолета над Украиной… А Корея, помнишь? – Пани Мария прижала маленькие кулачки к груди. – Вас тогда едва не опрокинуло ветром при посадке… Сидя у телевизора, я думала, что сойду с ума. Ах!..

Она непроизвольно вскрикнула, когда притормозивший самолет ринулся вперед с такой скоростью, что напрягшихся пассажиров вдавило в спинки сидений. Мягкий толчок, и вот уже земля, оставшаяся внизу, стала удаляться с каждой секундой. Ардановский нервно сглотнул, избавляясь от пробок в ушах.

– За все надо благодарить нашего премьера, – включился он в беседу. – В прошлом месяце пан Тусек опять заявил, что не собирается раскошеливаться на приобретение шикарного, как он выразился, аэробуса. Мол, стране достаточно самолетов, которые гарантировали бы президенту элементарную безопасность.

– Тусек, Тусек, Тусек! – проговорил Корчиньский, кривясь, как от зубной боли. – Куда ни ткнись, за что ни возьмись, всюду этот Тусек ставит барьеры на пути. Он прямо-таки лез из кожи, чтобы очутиться сегодня на моем месте. – Похлопав по подлокотнику рукою, Корчиньский рассмеялся, и злорадный смех его прозвучал на фоне гудения самолета, подобно визгу циркулярной пилы. – Да и русские предпочли бы встретиться сегодня не со мной, а с премьер-министром. С ним всегда можно договориться.

Это было равносильно обвинению в предательстве национальных интересов. Кто-кто, а Стас Корчиньский не собирался уступать Москве даже в мелочах. Астафьеву он не доверял так же, как Силину, и с обоими первыми лицами Кремля у него сложились крайне натянутые отношения. Что ж, на этом и строилась политика Корчиньского. Это по его инициативе одна из варшавских площадей была названа именем Джохара Дудаева. Это он предложил Евросоюзу ввести санкции против Москвы за эмбарго на ввоз польского мяса. С его же подачи Польша наложила вето на начало переговоров по новому двустороннему соглашению между Брюсселем и Москвой. Став президентом, он ни разу не встретился с российскими руководителями с глазу на глаз, а в России побывал лишь однажды, в 2007 году, все в той же злополучной Катыни, куда летел снова. «Надеюсь, визу мне дадут», – съязвил он, объявляя о своем решении в начале марта.