Конопляный рай

– Да куда ты улетишь? Ты как лежал, так и лежишь. В гамаке… Гонишь ты.

– Сам ты бяка. Я читал один рассказ…

– Прикинь толпа… Кася читать умеет, – перебивает Пашка, и все, в том числе и Кася, закатываются смехом.

– Да в натуре говорю, Джек Лондон, писатель такой. Там одного чувака долго в камере, ну, в смысле, в тюряге парили, в одиночке, и жрать не давали. Один кусок хлеба на день, и ещё в усмирительную рубашку засовывали, он буйный был, непокорный. И прикинь, он научился из тела вылетать, и путешествовать. Охрана придёт, кинет ему хлеб, а он лежит, типа не реагирует.

– И где он путешествовал? Типа…

– Кончай Паха обламывать. Ты сам читать не умеешь. Уматный рассказ, между прочим. Один раз он на острове оказался, без всего… В смысле, во время прихода, когда его в рубаху замотали усмирительную очередной раз… А он научился типа улетать, только без кайфа. Просто подумает и полетел куда-нибудь. Он даже в прошлое мог попадать. И оказался моряком. А там у них корабль на камни налетел, и затонул, а он доплыл до острова.

– Да читал я этот рассказ, Робинзон Крузо это.

– Остап ты не врубаешься. Робинзон Крузо для детей, типа тебя. Говорю тебе, он вообще без всего остался, ножик у него был, а остров десять метров длиной, там одни камни, и дубак круглый год, ни хавчика, ни пальм с бананами. Там один раз приплыли котики морские, он дубиной их давай мочить. Штук десять замочил, а потом несколько лет жрал солёное мясо.

– А соль он где взял? Кася, кончай нас за дураков держать.

– Паха, ты сам дурак, там же море солёное. Да пошли вы… Короче, я полетел, толкнёте, если чего, ну там, пожрать, или чайку с карамельками.

Костер продолжает медленно облизывать ветки, и тоже как будто тащиться от собственного дыма, одаривая компанию безразличным пламенем и светом.

– О с т а п. Твои кеды дымятся, – тянет кто-то из толпы… Андрей отдергивает ноги и вскакивает, как ужаленный, обжигая пятки. Всем весело и хорошо оттого, что дымятся стельки бывшего футболиста. Смех переходит в надрывный кашель, и счастливые лица краснеют, как жареные раки в кипящей воде.

Когда от реки становилось прохладно, и по болотам начинал стелиться серебристый туман, Дима заворачивался в одеяло, удобно расположившись на мягком сене. Он смотрел в небо, наблюдая как искры улетают в непроглядную темноту, не причиняя вреда маскировочной сетке. Небо висит звездным куполом над их маленьким уютным мирком, среди бескрайней тайги, и поёт свою ночную звездную песню, убаюкивая его в своем теплом одеяле. Иногда ему казалось, что он слышит эту музыку. Точно так же, растянувшись прямо на земле, рядом лежал брат и чертил разные фигуры обгоревшей головешкой в ночном пространстве. Неожиданно молчание прерывал чей-то голос, вытягивая всех из долгого ночного полёта по далёким мирам.

Больше всего любили говорить о фантастике. Оказывалось, что Кася прочитал множество таких книг. До дыр он истрепал уйму журналов, где встречалась фантастка и приключения, пересказывал их почти наизусть, и мог мусолить подробности часами, вызывая откровенный интерес у слушателей. Всех героев этих рассказов он почему-то называл чуваками. Было поразительно, как, пользуясь общепринятым уличным жаргоном, забывая имена, Кася с доскональной подробностью раскрывал суть рассказа, словно сам сочинял их. Иногда, он увлекался, и герои одного рассказа неожиданно переходили в другой. В таких случаях Остап останавливал Касю одной фразой: «Ты гонишь, Кася», – и тот, неловко улыбаясь, возвращался на исходную позицию:

…– Там, короче, чувак был, Здоровый как бык. Он одному полицаю в рог заехал, и убил. Прикинь, с одного удара. Его за это на каторгу сослали, а там был такой же здоровый, норвежец. Он с ним скорефанился, и они решили сбежать. А у норвежца родичи богатые были, и подкупили одного капитана, чтобы тот заплыл, ну, типа, в запрещённую воду. Короче, ближе к берегу. А всё равно надо было плыть до корабля несколько миль, а там акул кишело. И короче, они поплыли, а акулы их окружили, те давай ножами отбиваться.

– Откуда у них ножи взялись? Кася ты гонишь! Они же на каторге, сам говорил.

– Паха, кончай обламывать, – вмешивается Андрей. – Я слышал про этот рассказ, Кася не гонит. Его в «Вокруг Света» печатали. Продолжай Вован, что там дальше?

– Говорю тебе, они себе сделали втихоря ножи, и курковали в соломенных матрасах. Их как самых здоровых выбрали на разгрузку табака, они и слиняли. А до корабля две мили надо было плыть. Там их ждали. Одного, короче, мелкие акулы окружили, и, короче, схавали. А этого атаковала рыба молот, там вообще огромная акула была. Он долго с ней бодался, и уже под самым бортом ей нож в самый глаз всадил. Когда его вытащили, то он назвался именем своего корефана, норвежца. А матросам пофигу, кого забирать, им родственники забашляли. А того так и сожрали. А рыба-молот за кораблём поплыла, долго плыла. Типа, запомнила. И потом, где бы, в каком порту этот чувак не появлялся, она там появлялась, преследовала. А потом он сам к ней бросился, типа один на один.

– Кася, ты гонишь. Как бы он её узнал? Все акулы одинаковые.

– Сам ты такой Паха! Он же в неё кинжал всадил, прямо в глаз. Она так с ним и плавала. Любой заметит, что у акулы в глазу крест торчит. Рукоятка в форме креста была сделана.

– У него, наверное, башню снесло.

– Да ты Пашёк не читал. Прикольный рассказ. Чувак был конкретный. Жаль не помню как называется. Андрюха не даст соврать, я в натуре в журнале прочитал, «Вокруг Света». Ты ещё хрен достанешь его, в библиотеке на него очередь.

– Вот бы кино такое посмотреть.

– Да ты в уме Остап? Где тебе режиссёр такую акулу найдёт. И такого кабана. Он кочергу в узел завязывал.

– Кочерга ерунда. У меня прадед казак был, он пальцем пятаки гнул. Ему твоя кочерга, что проволока.

– Я Андрюха, против твоего прадеда ничего не имею, но чувак в натуре здоровый был. Но Паха прав, с головой у него точно не в порядке было. Сила есть, ума не надо.

Выговорив очередной сюжет Кася надолго замыкается, и молча смотрит в пустоту ночного неба.

– Приколись, Андрюха, – возникает из небытия Кася. —Вот эта точка может быть больше, чем вся наша галактика. А ты Пахан не смейся, в натуре говорю. Там тоже есть свои планеты. Я читал. Остап, ты прикинь. И в ней где-то сидит такой же маленький Остапчик и забивает косячок. Такой малюсенький-малюсенький. И тащится.

Толпа прыскает и падает с «коек».

Постепенно вырубались: первым Дима, потом Паша. Кася оставался один на один со своим маленьким миром, потихоньку выпуская изо рта ядовитый дым. Сквозь сон, тихо проникающий в сознание, Дима иногда видел мерцающие язычки костра и одинокую, как каменная индийская статуэтка, фигурку Каси. В ночной тиши слышались обрывки его фраз. Кася продолжал разговаривать с Андреем, в отблесках костра виделись его жесты рук, медленные и магические. Дима заворачивался глубже в одеяло и проваливался в бесконечный мрак. К середине ночи просыпался брат и бесцеремонно забирал одеяло с любого, оставив свое скомканным где-нибудь в ногах. Когда костер превращался в едва мерцающую точку, то неизвестно откуда появлялся уже не летний холодок и щипал свои жертвы холодными руками. Вокруг умирающего огня сновали мыши в поисках забытой корки хлеба, и все время пищали меж собой, совсем не боясь огромных гулливеров, которые шевелились и бормотали во сне. Лесные разбойницы ползали возле самых лиц, заглядывая в закрытые глазницы своими светящимися бусинками, и с любопытством шевелили черными носиками, утыканными тоненькими усиками. В темноте слышался шорох лесных зверей, в недоумении останавливающихся перед необъяснимым запахом, вызывающим легкую дрожь под шерстью. Все ждали, когда догорит последнее пламя. Но огонь упрям, и умирать не собирается. Его язычки облизывают очередную жертву, признаваясь ей в любви, и жертва медленно сдается. Она, как возлюбленная, полностью отдается во власть стихии и страстно и бесследно сгорает, давая рождение тысяче новым искоркам. Они разлетаются в разные стороны в поисках жертвы и предупреждают обитаемый мир: «Я жив, и я не дам в обиду тех, кто подарил мне сегодня жизнь и пищу».

Закопченный котелок мерно шипит с остатками чая на дне. Ему хорошо. Для него огонь – лучший друг. «Обижу», – шепчет огонь всему живому.

Среди всего этого ночного театра маленький человечек с перебитым носом, похожий на домового, смотрит, как танцует и корчится в предсмертных судорогах его детище. В полузакрытых глазах мерцают последние огоньки пламени, вымаливающие у хозяина еды.

«Ещё! Ещё! – увядающие язычки, как руки, тянутся к человеку, облизывая на последнем издыхании его ноги. – Ну, кинь в меня еще одну веточку, —слышится шепот в ночной тишине, – и я расскажу тебе самую красивую историю огня, без которого тебе не прожить и дня на этой земле. Слушай же и смотри!» – и огонь проглатывает свою очередную жертву.

Перед глазами маленького человека возникает картина давно минувшего времени. Он видит дома, людей, снующих повсюду, животные не находят себе места: огонь идет сплошной стеной, распевая всему живому и неживому свой победоносный гимн. Его руки необъятны и преисполнены любви к своим жертвам. Танец наполнен завораживающей и магической грации. Медленно мышеловка захлопывается. Чудовище смыкает свои объятия и, словно усыпляя свои жертвы, обволакивает молочной пеленой всё живое: дым заполняет всё вокруг, и только вода для него недоступна. Огромный вал огня уже близко. Преград нет на его пути. Жгучая боль пронизывает великанов-кедров, и они разрываются в предсмертных судорогах. Огонь беснуется, он в безумии. Куски живой плоти, заражённые пламенем словно осы, разносят неизлечимую заразу в скованную страхом пустоту леса. Огонь по-хозяйски берет то, что не может отстоять земля. Он готов разорваться в своем сатанинском обжорстве, и все сгорает в его бездонном чреве. Спичечными коробками вспыхивают дома. Люди в панике, им некуда деться, огонь гонит их. Они – мышки, и никуда им не спрятаться от огня: «Вы перекормили меня, и я благодарен вам за это. Вот вам моя плата», – слышится в треске голос. И пламя шипящими змеями тянется к людям, обнимая и лаская их тела своими языками. Люди в страхе принимают эту любовь и корчатся от блаженного удовольствия. У огня еще никогда не было такого пира.

Застывшая фигурка, похожая на Будду, вдруг оживает, вскакивает как ужаленная. Под ногами мерцает маленький, размером с монету, огонек и уже не просит пищи.

– А ты чего не спишь?

Дима ёжится в своей лёгкой курточке. – Может, дров подбросить? – отвечает он в тишине и оглядывается.

– Обойдется. Ему и так много досталось. Лучше укройся, от реки туман пойдёт. Возьми моё одеяло, а мне не холодно. Я привык. До утра еще не скоро. – Кася крепко зевает. Под ногами исчезают последние остатки костра. – Подавись!

В тишине слышится тихое шипение.

– Ты слышал? Как будто кто-то вздохнул.

– Кажись, да. – Кася оглядел спящих друзей. – Который раз убеждаюсь, что место это с причудами. – Бросив под себя кусок пожарного брезента, он улегся прямо на место, где только что мерцало пламя. – Так будет правильно.

Кася всегда просыпался раньше других. Пока все дрыхли после ночных кошмаров, он успевал умыть почерневшую от костра физиономию в холодной речке, напивался воды, и с головой уходил в заросли конопли, изредка выныривая, чтобы перевести дух от гнуса. Когда Кася работал, то со стороны был похож на огромную пчелу. Словно какое-то насекомое, он перебегал с места на место, на нюх определяя, где самый жирный куст конопли. Ладонями, способными растереть в муку любую крупу, Кася перетирал куст снизу доверху, собирая жирный смоляной налёт, тут же большим пальцем стирал с ладони смолу в комочек, который присоединялся к другим в большой «баш».

Свой рынок сбыта Кася всегда держал в секрете: товар много значил для Каси. По сути, он кормил и одевал его. Пока они жили в лесу, он успел собрать больше, чем два его товарища, вызывая неподдельную зависть и обиду у Пашки. Появлялся в лагере уже к обеду, голодный, водил носом словно волк, отыскивая глазами то, что можно было проглотить, и всегда был в хорошем настроении. Остап, в отличие от друга, Касе не завидовал, да и вообще не знал, что это такое. Пашка свое отставание переживал сильно, а на брата смотрел с обидой. Тот беззаботно слонялся по окрестностям, целый день проводил у реки, и до проблем товарищей ему не было никакого дела.

После своего визита соседи не беспокоили. Иногда казалось, что они заснули в анабиозе, как пчелы или медведь зимой. Дима иногда наведывался на их территорию. Санёк и Жека были на год младше, и сначала пытались взять верх при разговоре, но когда узнали, что Дима родом из Вяземского, а это было рядом с Бикином, то стали запросто общаться, словно знали друг друга сто лет. Оказалось, что Вяземский почитался больше чем Бикин, наверное, потому-то, что был ближе к Хабаровску, и поэтому большинство историй было Димкиных. Но сами ребята не молчали, часто перебивали друг друга, взахлёб рассказывая свои местные страшилки. Колёк и Таня в разговор не встревали, только ухмылялись и шушукались меж собой. Фасоль почти всегда спал, укутавшись в своё пальто, и мёрз, поскольку был очень худым, даже тощим. Его кости требовали тепла, так говорил Колёк.

Про Бикин ходило много разных историй, он, как и Вяземский, стоял рядом с Уссури, но на реку не пускали из-за пограничной зоны. Правда, в Бикине протекала и сама речка Бикин, не очень быстрая и немного мутноватая, но большая. Кто-то говаривал, что в некоторых местах её есть второе дно. Дима слышал про это, но считал, что так не бывает. Санёк рассказал, что по реке раньше тоже жили нанайцы, но потом их не стало. А ещё говорил о каких-то пещерах, к которым никто не может подойти, потому что рядом с ними разламывает от боли голову и человек начинает бояться. Ещё говорили, что на Уссури есть подземный город, и что туда даже кто-то спускался, но места эти гиблые, и пограничники всех оттуда прогоняют.

– А здесь тоже есть место, – докажи Жека.

– А то. Только я не пойду туда. Далеко. Ещё чего доброго на медведя нарвёшься.

– Медведь ерунда. Это просто зверь. Он человека боится. А вот болотный вор, это серьёзно, я в него верю, – напуская важность, встревает Колёк, не отрываясь от своего ножичка. Подбрасывая его высоко над головой, он ловко ловил его и перебрасывал из руки в руку, словно готовился к атаке, каким-то особым способом вращал между пальцами, что создавалось впечатление, будто нож привязан.

– Гон всё это! Нанайцы специально жути нагоняют, чтобы мы не шарились в их местах, – фальцетит Фасоль.

– А я бы сходил, – вороша костёр, пожимает плечами Колёк, – да не в чем. Чёбаты совсем развалились, а босиком, какой там. Без ног останешься. У тебя Диман какой размер кроссовок? Может, дашь поносить немного? Я ведь тоже на спортивную секцию ходил. Пока в школе учился. За город, между прочим, выступал. Второе место занял на стометровке.

– Колёк заголил одну штанину и напряг ногу. Все дружно присвистнули.

– Твоя нога больше. Растопчешь, потом ходить неудобно будет, немного растерявшись нашёлся Дима.

Колёк не глядя кивнул, понимая, что предложение глупое, особенно здесь, в тайге.

– Там по реке вверх нанайцы сидят, – промежду прочим сказал Колёк, выискивая в остатках костра запеченную картошку. Их выкатилось пять штук, на каждого по одной. Но одну, самую большую, Колёк разделил на две части. Дима почувствовал неловкость и поднялся, хотя вид дымящейся картошки вызывал слюнки во рту.

… – Братан, ты чего? Ты кончай обламывать, вежливого из себя корчить. У вас свои законы, у нас свои. Хабара хоть и считает, что в Комсомольске одни урки живут, но нам на это до задницы. Всё что есть поровну делим, понял?

Дима нехотя кивнул, и взял картошину. Своя у них давно кончилась, да и было её немного, и эта показалась лакомством после сухого рыбьего мяса и сухарей.

– А здорово к нанайцам сходить. Посмотреть их табор, – прервал неловкое молчание Дима, распечатывая горячую картошину.

– Не найдешь. Жека с Саньком ходили, ничего не увидели. А может не дошли. Те ведь прячутся. Они браконьеры. Икрянок потрошат, а рыбой медведя кормят.

Все рассмеялись, кроме Колька.

– Что, не верите? Сам видел как они всё в кучу складывают недалеко от балагана. Он ночью приходит и ест, а к ним уже не идёт. Медведя они уважают. Там такая горилла лохматая… На задние лапы как встанет, метра три точно будет.

Рассказывал Колёк с удовольствием, всё так же напуская важность, и делал это так своеобразно, словно делал одолжение. – Мы тоже побросали рыбы немного недалеко. Чтобы не заходил в лагерь. Хоть и сытый, а кто его знает. Зверь же.

Из рассказов Димка понял, где может находиться нанайский табор. Сидеть в лагере без дела, когда его товарищи шарились в конопле, ему было скучно, да и когда приходили, делать было особо нечего: всё одно и то же. Рассказ о странном месте, где жили нанайские духи, заинтриговал его. Это была какая-то высоченная гора, а вокруг неё стены, сложенные из огромных камней. По рассказам нанайцев, Колёк говорил, что эти стены делали великаны, потому что камни, которые валялись рядом, были размером с машину. Во всё это не верилось, но посмотреть очень хотелось. Разделавшись с картошкой и поблагодарив ребят, Димка поднялся и поплёлся к реке.

– Пойду, прогуляюсь, – не выдавая своей затеи, сказал Дима.

– Ну-ну, прогуляйся, – иронично кивнул Колёк. – Заодно с медведем поздоровайся. Привет ему передашь от Фасоля.

– Я с тобой, – неожиданно вскрикнул Фасоль, вылезая из-под старого тряпья. Ребята дружно рассмеялись.

– От реки не отходите далеко. И побольше шумите, чтобы медведь вас заранее услышал и ушёл с тропы, – так же важно посоветовал Колёк, налаживая для рыбалки снасти. – До темна не сидите, искать не станем.

Вначале Димка немного расстроился, что к нему навязался этот крикливый Фасоль. Но потом он подумал, что вдвоём всё-таки веселее, и не так боязно; Фасоль не умолкал ни на минуту. В отличии от своих товарищей, он почти не курил коноплю, а когда делал это, то его начинало выворачивать изнутри. Поэтому ему давали подымить лишь пару раз за день, и когда он затягивался, то долго не мог прокашляться, и становился ещё бледнее. Голос его из писклявого переходил на хрип, выдавая больные бронхи, хотя, самого Фасоля это не беспокоило. Он был привычным ко всему.

Пока прыгали по камням вдоль берега, где река проходила по открытым местам, Фасоль рассказывал про детство: как его оставили зимой на целый день в коляске на улице, и он проорал в ней до самого вечера, и если бы не соседи, то замёрз бы. Родителей после этого лишили прав, потому что это было не впервой, а им, как выразился сам Фасоль, было без разницы. Потом он жил у бабки, а когда она померла, пошёл в училище, хотя из шестого класса было не положено. Там он познакомился с товарищами и попал на Бихан. Ребята его не обижали, хотя, иногда ему доставалось из-за несносного характера: Фасоль был очень упрямым и ничего не боялся. Он сказал, что может спокойно пойти один ночью по лесу и ему не страшно, что легко залезет на кедр и повиснет на самой верхней ветке на одной руке, или донырнёт до самого дна в любом озере. Он спокойно шёл впереди и почти ни разу не обернулся по сторонам, словно вокруг было большое поле, а не заросшая тайга.

– Здесь много змей, смотри в оба, – громко предупреждал Фасоль, в то время как сам совсем не смотрел под ноги. Он шёл босой, и на вопрос, почему он не обулся, ответ был простым, – ноги натирают, буцы велики мне. А чего их стаптывать. Мне ботинки на весь год выдали. Приедем в город, может Колян расщедриться, купит мне пару. Хочу кеды китайские, они три пятьдесят стоят в спорттоварах. В них легко ходить. Как в твоих. У тебя какой размер? Наверное, большие мне?

Говоря о кроссовках Фасоль глубоко вздохнул: –Вам с братом везёт, у вас хоть мать есть. А то, что секла в детстве, это ерунда. С матерью надо бережно, мать же, тем более без мужика. Это мужики все бухари. Козлы.

– Ну, может не все?

– Козлы и точка.

– А сам ты, мужик, ну, когда вырастешь.

–Я не в счёт. Мне бабка перед смертью нагадала, что долго не проживу. Поэтому мне не страшно ничего.

Такая убеждённость сильно смутила Диму, но переубеждать своего нового товарища он не стал, да и бесполезно было это. Когда Фасоль что-либо говорил, то почти всегда судорожно сжимал кулаки, да так сильно, что костяшки становились белыми. В этом чувствовалась отрешённость от жизни, и в то же время страстность.

Некоторое время шли молча. Место было сырое, где-то в глубине распадка, скрытый от солнца нависающими сопками, шумел молодой хвойник. Оттуда тянуло прохладой и какой-то пугающей тайной. Сопки же наоборот, совсем не пугали, скорее манили, и из-за большого расстояния казались совсем небольшими. На самом деле это были большие сопки, с отвесными сторонами и грядами остроконечных скал, поднимавшихся почти до самой вершины. Неожиданно Фасоль остановился. Он не таращился в страхе по сторонам и смотрел перед собой на землю. – Чуешь запах? Тухлятиной воняет. Помнишь, Колян говорил, что нанайцы остатки рыбы медведю скармливают. Наверное, от этой кучи несёт. Может и мишка где-то рядом.

Упоминание о медведе заставило Диму съёжиться, кровь похолодела в руках, а ноги сами собой обмякли. Идти дальше уже не хотелось. Вокруг было сумрачно, а тишину леса нарушал шум ручья, бегущего где-то меж замшелых камней. Река пробегала тихо, совсем рядом, прижимаясь к самой сопке, показывая этим своё глубокое дно. Она словно поменяла свой облик. Это уже была другая река. Из-за крон деревьев, закрывающих свет, было немного жутковато, а тут ещё несносный запах рыбьей требухи. Высокая, почти отвесная стена нависала прямо над водой, и где-то посреди этой стены, на большой высоте, едва заметной змейкой тянулась тропа. Это была звериная тропа, пройти по которой мог разве что, альпинист.

– Пошли, не останавливайся. Вот увидишь, табор где-то здесь, – уверенно скомандовал Фасоль, прерывая Димкины фантазии и страхи.

Остановились они одновременно. Поднявшись по ручью, они неожиданно набрели на табор. Там их давно заметили и молча ждали. Нанайцев было двое, старик и мужчина лет тридцати. Вокруг летало множество мухоты.

– Ты погляди, кто к нам забрёл! Юные натуралисты. Или путешественники, – заговорил пожилой.

– Скорее охотники… – Хозяева дружно рассмеялись. Молодой, что-то резал из деревяшки, но тут же оставил своё занятие и засуетился у костра, в то время как старый продолжал потрошить рыбу.

– Дядя, вы браконьеры? – не стесняясь, прозвенел Фасоль, осматривая место.

– А как же, – спокойно, немного кряхтя, ответил пожилой. – Самые что ни наесть, злостные. Вот, рыбу на зиму для медведя заготавливаем.

– Когда жир нагуляет, мы его на холодец пустим, – добавил молодой.

Все дружно рассмеялись.

–Вы его как корову откармливаете, что ли? – зазвенел Фасоль, улыбаясь во весь рот.

–Точно. Уху будете? Вчерашнюю, – предложил молодой нанаец. – Ещё хвост медвежий есть.

– У медведей хвоста не бывает.

–Гляди, какой грамотный. Всё знает. Ну что, стало быть, уха?

– Давай, – не задумываясь согласился Фасоль, бесцеремонно усаживаясь поближе к котелку. –А хлеб есть?

– Хлеб… Найдём, а как же. Свеженький, тока с магазина. А может, сухарей?

–Не, лучше хлеба, я хлеб люблю, у него запах вкусный. А откудава у вас свежий хлеб? – Бесцеремонно продолжал выспрашивать Фасоль.

– Какой любознательный. Любопытной Варваре, знаешь что сделали?

– Знаю, – рассмеялся Фасоль, прикрывая свой нос. – Нос оторвали. Дак я же не Варвара. Ну и откуда хлеб?

– Да ты настырный? – усмехнулся пожилой нанаец. – Ладно, откроем тайну. Семён вчера ходил, принёс. Ноги молодые, быстрые. Вот отдыхает с дороги.

– Тоже мне тайна. Икру в деревню таскал, что ли?

Все опять дружно рассмеялись, включая и самого Фасоля.

…– А как вас зовут? Меня Фасолем, а это пан спортсмен.

Пожилой нанаец расхохотался: – Кто ж тебе такое имя придумал?

– А… В фазанке, я самый маленький потому что, – не умолкал Фасоль, с аппетитом наворачивая вчерашнюю уху. Димка тоже присоединился к ухе, отметив, что у нанайцев она вкуснее.

– Ну, если ты Фасоль, то меня зови дядя Иннокентий. Анекдоты про Кешку Бельбы слышал? Вот, это значит, про меня. – Иннокентий подмигнул Семёну, который снова ковырял своего сторожа.

– А кто их не знает, – простодушно кивнул Фасоль.

– Ну, расскажи, – предложил Семён, делая заинтересованное лицо.

– Да вы знаете, наверное, – расплылся в улыбке Фасоль.

– А может, не знаем. Давай.

Фасоль отставил котелок: – Эта… Нанаец, приходит с работы…

– С какой работы? – перебил Семён, тоже отставляя своё занятие.

– Ой. Я хотел сказать, с охоты.

– Так-то лучше, – подтвердил Иннокентий, поглядывая то на товарища, то на Фасоля. А может с рыбалки? Точно с охоты?