Говорить по-простореченски

***

Я не хочу стать повторением –

Быть продолжением кого-то,

В чужую жизнь войти мгновением –

Не в дверь и не через ворота;

Хочу не лавров, не терновника,

Не шалаша в раю, не домика,

Быть на устах чужих не притчею,

Быть не пристрастьем, не привычкою;

Хочу всего лишь мало-мальски

Жить лишний день по-человевечески,

И полюбить – не по-страдальчески,

И говорить – по-простореченски;

И каждый раз перед дорогой

Молитве жертвовать минуту…

Скажите – разве это много?

Скажите – разве это трудно?

***

Кто его поднял к солнцу,

Кто научил прощать

И обменял на совесть

Право на первый шаг?

Но проживая с болью

(Крестик в ступне зажат),

Перекатился в поле

Мальчик – безногий шар.

Кто-то его подхватит,

В капельках лоб утрёт

И, как в купель, посадит

В солнечное нутро.

Но запуская пальцы

В огненные лучи,

Правды в ногах, мой мальчик,

Мальчик мой, – не ищи!

Это большое небо

Первой твоей весны…

Мальчик, ты был иль не был?

Это

чужие

сны.

Покров

И ни двора, и – даже – ни кола,

А всё спешат – к вечерне, на поклоны…

Сусальным инеем синеют купола

И сумрак вечерит на колокольне.

Октябрьский горизонт упал без сил,

Перед рассветом чуя неизбежность,

А над лампадою как «иже» и «еси»

Смежались безмятежность, нежность, снежность.

И распластался утренний покой

По-над рекой, у самого обрыва,

Где стелет Богородица покров

Колоколов – заутренний, призывный.

***

Я уеду, мой друг,

далеко, далеко,

Где в бреду обрету

неотпетый покой,

Где не пишут

ни племя, ни имя,

Где не ставят

крестов на могилах,

Где не видят, не знают, не помнят,

кто, когда и куда похоронен.

Я уеду, мой друг,

далеко, далеко

От родной стороны,

от стихов и грехов.

От неё. От Него.

От себя и от них.

Только мать и отца

как я брошу одних?..

Я уеду, мой друг,

далеко, далеко

На заре, налегке –

не с лихвой. Нелегко.

Я оставлю свой крест

под окладом иконы.

Я уеду, мой друг.

Спросишь ты: «Далеко ли?»

Мама

Простудно. Студно. И не до тепла

Чуть вздувшимся прожилкам на руках.

Как Дон и Меча юность протекла –

В пяти строфах иль двадцати строках.

И оскользнёшься материнским взглядом.

А я мальчишеским – сыновьим – промахну.

Заумный сын, да нет со мною слада –

Ты про себя, а я всё про Москву…

Летят, летят автобусные будни –

И ты не глушишь на ночь телефон.

Педант-будильник – восемь, девять – будит,

Не заглушая лебедянский сон.

Не лебедянский. Сон – а, может, стон?

Я далеко – и пятница не близко.

Налейте мне, пожалуйста, за сто

Компот и щи – в студенческую миску.

…Приеду, мама! Скоро. А пока

У Богородицы погреюсь. Помолчу.

И зайчики с алтарного окна

Срываются в очки и на свечу.

***

То ли музыкой, то ль музой

Пала тень на край стола:

Век не признан и не узнан –

Я проспал тебя, страна.

Где за стынущие лужи

В сигаретных облаках

Неприкаянные души

Трутся мордой об рукав,

Я иду – сутул, печален,

Мысли комкая в берет,

За обвенчанным началом

С той эпохой (с этой – нет).

И дойдя, присяду с краю

Самосадовой страны,

Дымной болью выдыхая

Неслучившиеся сны.

Век не признан. И не узнан.

Соскользнёт за край стола

Свет багрового союза.

Ты прости меня, страна!

Семнадцатый год

Иду.

Куда?

Не знаю сам.

Кружат снежинки,

вьются, вьются…

В столетие двух революций

Бросает нас

по сторонам.

Февраль. Чернила на столе.

И остаётся лишь заплакать…

Писать, писать – о феврале!

Февраль, октябрь… и слёзы. Слякоть.

Как в комнате той дым табачный

Мой воздух в медной дымке выел;

А мысли волками мне взвыли

О русском плаче –

не иначе?

Но спит за далью дней и судеб

Идей бессовестная память.

Покуда спит.

А вдруг разбудят?

А вдруг?

За-бара-банят-банят!..

И что?

И как?

И кто?

И с кем?

В тайфуне радуг, светофоров

Зальёт поток кровавых споров

Рекою красной

белый снег.

Я возвращаюсь в двадцать первый.

Иду.

Куда?

Наверно, знаю.

Неверья думы дуют в нервы

И пламя

задувает знамя.

***

И как Бог, что обнял

наливные колосья,

был гонимым пророком

в пустынной степи,

так расстрелян был царский

усач-знаменосец,

так советский трубач

был распят за стихи.

Стерегли. Берегли.

И «Храни!» распевали –

только не́до-

глядели, недо́-

берегли.

И пожар мировой

словно мух раздували –

только мух тех

слонами потом нарекли.

И в пустынной степи,

закусив удила,

Погоняемы батькой-себе на уме,

Кони мухами мрут –

за какой идеал?

За идею б

слонами

коням

умереть!..

Ну а Бог? Что им Бог!

Не видать – значит, нет.

Только степь…

только степь…

только степь впереди.

Поле выжженной ржи

золотой за́лил свет.

Стой, загубишь коней!

Ну, а впрочем – иди.

Еловые ветви

Падает снег на еловые ветви

Душами снежными, пылью остуженной.

Вера развенчанная моя, где ты?

Свежести. Свежести. Душно. Не слушай.

Снег отпевает еловые ветви.

Свечи без веры чадят, а не светят.

Вместо молитв с губ обветренных – кровь.

Снег, ты в пути их последнем укрой.

Пусть отболит. Пусть отмается. Пусть.

Пусть я еловою ветвью вернусь,

Веруя что

нет пути в никуда.

Падай, снег – падай.

Подай, снег – подай.

Зеркала

По проторенным кем-то путям

Я иду от себя – в непути.

Подбоченясь, бичуя, а там –

Всё туман…

И не ты. И не ты.

И – не я.

И не явь, и не быль.

И расколоты все зеркала.

Перепутья.

И сушь.

И ковыль.

Или – пыль,

Только пыль –

а слова?

А слова говорят о своём.

Кто их слышит и кто понимает?

Будет мир.

Будет май.

И споёт

Соловей в отмирающем мае.

Ну а я, умирая без слов,

Уходя в непути и туманы,

Зеркала собираю весной

По дорогам,

по сколам,

по ранам.

И не вправе пенять. И принять.

Отпустить – но отпущенным помнить.

Золотая зеркальная прядь –

Мироточит икона.

***

И с губ моих сорвётся память

На пряди русые сирени.

Когда опять устанешь верить –

Меня, пожалуйста, зови.

Я возвращусь слезой зари,

Скользнувшей в веточке сирени.

Да не умрут ночные тени,

Когда в твоей ладони тает

Моей ладони скорбной память.

Когда свивает гнёзда крон

Церковно-соловьиный звон.

И я, шесть лет тобой храним,

Иду за именем твоим,

И подпевает звону пёс –

Я память песней пса принёс.

Блудный сын

Глаза выедает осенняя ржа.

Я сквозь позолоту её продираюсь.

И сирые листья, на ветках дрожа,

К земле припадают, срываясь, склоняясь.

Умаялись, братцы? И я припаду,

Усталый от каменных градов и весей.

Я страждущим странником ныне приду

В чертоги берёзового поднебесья.

Ты спишь, подзаборная? Полно теперь…

Вставай! Я промок и продрог по дороге.

Но кто на пороге твоём вытер ноги,

Проехавшись и пропахав по тебе?

Но кто задавил, запорол тебя, мать?

Та самая свя́тая, братская рать –

Сынки, за которых ты Бога просила

И блудного, но не заблудшего сына.

И встав на фундамент, обломки обняв

Той старой церквушки, в побелке священной,

Я с чаркою горькой, на голых камнях

просил,

и просил,

и просил

о прощеньи.

Сыреет ржаной горизонт. Моросит.

И режет глаза то ль слеза, то ли рябь.

Гуляют страданья страдой по Руси

В осеннюю хлябь.

И у камня есть тоже душа

(исповедь старого дома)

Подо мной – нищета и напасти,

Надо мной – экскаватора тень.

Пресловутые мелочи, страсти –

Человеческая канитель…

Я сто лет был семейным оплотом,

Я сто лет призирал и хранил…

Только что я за эту работу

От непомнящих Вань получил?

Почему, переживший двадцатый,

На беду не скупившийся век,

В двадцать первом, венчающем атом,

Я от слова дрожу – «человек»?

Но живу – как и впредь, по старинке

(Вот кота приютил на крыльце) –

То ли родинка, то ли морщинка

Я на провинциальном лице…

Но нужна ль людям эта «старинка»? –

Вот сегодня насущный вопрос.

Им бы выгоды! – даже в соринке…

А со старых – какой нынче спрос?

Ведь историю, скажете, ценят,

Память, скажете вы, берегут –

И не зря обозначили цену,

И не зря на цепи стерегут,

Чтоб потом в презентабельном виде

Как бездушные вещи продать…

Ну чего я в том веке не видел,

Чтоб ещё в этом веке страдать?

Улететь на излёте бы дней,

Но дрожит моя крыша худая

В лихорадке снегов и дождей:

«Ну куда я,

куда я,

куда я?..»

Чуть поскрипывая, половица

Вторит сдавленным стоном стене:

Им родные мерещатся лица,

Свет лампады, свеча на столе…

Здесь шаги четырёх поколений,

Здесь история рода прошла!

Но… довольно с меня откровений –

И у камня есть тоже душа.

Так, в последнюю ночь засыпая,

Предан сносу неверной семьёй,

Я смотрел, как она засыпала

Мой фундамент, равняя с землёй.

Из детства

***

И больше нет – ни дома, ни двора.

Казённая квартирка возле храма.

И сына утешающая мама:

в траве двора

играет детвора…

I.

Я помню плиткой

вымощенный двор,

и дедовский гараж,

сухой омшаник,

и Шурика – дворнягу-попрошайку…

И вечером на кухне за столом

Дед поучает бабушку Людмилу.

И я –

всё о своём да о своём…

Мне восемь лет –

я рисовать мастак!

Я армию пишу Наполеона,

гусар летучих чудо-эскадроны,

и сам – Наполеон я и чудак…

II.

У деда рак –

заканчивается детство.

Давно я разучился рисовать.

Лекарствами осажена кровать,

и дед с кровати больше не встаёт.

А жизнь идёт –

в четырнадцать,

и лёд

Зачем-то в ноябре так подло тает,

и в комнате вдруг летними цветами

запахнет, будто

детством пахнет мёд.

И послезавтра дедушки не станет.

III.

Когда Господь последний день засёк,

Раздался снег –

когда прабабка Аня

в кровать конфеты сыну принесёт.

И мать от смерти сына не спасёт

помятыми конфетами «Пилот»

и цыпками на сморщенных руках,

что вынесли и вы́носили страх

младенца перед тихой темнотой:

«Спи – ничего

не бойся, мальчик мой».

***

На кладбище играет детвора.

И больше нет – ни дома, ни двора.