Красная мельница

Юрий Мартыненко

Красная мельница

Летят, летят года,Уходят во мглу поезда.А в них – солдаты,И в небе темномГорит солдатская звезда.Из песни «Прощание славянки»

Часть первая

Кавалеристы

Глава I

Степан Ворошилов ждал прихода весны. Холода медленно уступали теплу. Хмурилось небо. Выпадал снежок. Начиналась поземка. Прижимал морозец после снега. Хрупко лопался под ногами ледок на вчерашних проталинах. По утрам, выходя за дровами, люди зябко ежились. Раскуривая махорочные самокрутки, мужики неспешно судачили о погоде. Вспоминая народные приметы, рассуждали, чем порадует лето? Вызреют ли добрые хлеба, нальется ли травостой к сенокосу?

Но весна приближалась. К полудню с крыш отстукивала капель. Отполированный тугими ветрами, тускло блестел на реке лед. Не сегодня завтра зажурчат талые ручьи с берегов, на которых осели почерневшие сугробы…

С начала зимы у Степана в лесу заготовлены бревна. Давно мечтал построить водяную мельницу. Лиственницу для мельниц рубили по морозам, когда в деревьях замирает сокодвижение. Оттого дерево с годами становится только крепче.

Взрослел помощник – сын Ефремка. Фигурой весь в отца. Небольшого роста. Жилистый. Парень не чурался тяжелой работы. Когда началась Первая мировая война, Степана призвали на учебные войсковые сборы. Сын помог матери управиться с сенокосом. А двор у Ворошиловых немалый. Две дойные коровы, несколько быков, телята, свиньи с поросятами. Кур три десятка.

– Куды хватил Степан-то Ворошилов? – удивлялись посельщики. – Решил богачем заделаться!

– Как не поймете, мужики?! Зачем в соседнее село к Комогорцеву лишний раз лошадей мотать с подводами? Дороже и самим выходит. Свою бы вот мельницу заиметь! – вразумлял земляков Степан.

– Нужное дело, – размышляли соседи в поддержку. – У Комогорцева иной раз такая очередь выстроится… Сиди-дожидайся на солнце и в дождь.

– Он бы и рад, да не успевает, – рассуждал Степан.

– Оно, конечно, дело серьезное. А ежели эта мельница не оправдается? – опасался брат Ефим, задумчиво теребя кончики усов.

– Как?

– Денег на строительный материал потратишь на полтинник, а выгоды выйдет на копейку. Комогорцев ежели перетянет?

– Быть такого не может! – стоял на своем Степан.

– Пойдем лучше с нами на прииск, что в верховьях Урюма открыли. Одному туго придется с мельницей. Сын пока не помощник. Брату Ефиму не до тебя. Пахота и сев на носу, – урезонивали упрямого Степана посельщики.

– Нет! Будет мельница!

– Вот же упертый какой!..

– Ладно, строить, значит, строить, зря, что ли, на бревна лес нарублен? – подвел черту Ефим. – Чем могу – подсобну. С мужиками давеча толковал, тоже не откажут… Я с первого началу был согласен, еще когда на вырубки ходили.

– А теперь чего?

– Не знаю… Что-то засомневался…

– Наслушался советов? Тех, кто по принципу перекати-поле? Прииск – это ведь все сезонное. Тут уж как повезет. А срубить бы мельницу на паях. Глядишь, и пекарню могли бы открыть. Железнодорожники бы на станции только рады были. Конечно, проще на завалинке сидеть и на балалайке тренькать да в стакан заглядывать…

…Сам-то Степан вином не увлекался. Бывало, гулянка на праздник в самом разгаре, а он домой начинает собираться. Жена Елизавета спросит:

– Может, Степа, еще посидим? Глянь, как весело! Вон уж Иннокентий Золотухин и гармонику взял.

А Степан – муж не ревнивый.

– Если хочется, то посиди, Лиза. После придешь. С Беломестновыми. В один же конец шагать. Так что, посиди с людьми. Еще и рюмашку можно…

– Ой, Степа, я ж не из-за того. Песен еще толком не попели, – вспыхивала румянцем Елизавета.

Степан смеялся:

– Ой, ты моя. Я шутки ради так сказал, – незаметно для окружающих он нежно обнимал жену.

– А поплясать захочу?

– Кто же, Лиза, против плясок? Только, помнишь, в прошлый раз каблук сломался. Пришлось босиком возвращаться. – Степан гладил жену по руке.

Уйдет Степан, а Елизавете не сидится без мужа. И гармониста «вятские» мехи не любы ей, и плясать чего-то не хочется. Бывало, подружки, разгулявшись, начинают бражничать. Это когда в конце гулянки на столы подают в объемистых бутылях бражку. В забайкальских селах не было принято, как на западе, гнать самогон. Здесь пили водку. Уважали брагу. Когда бродила, в нее для крепости добавляли сушеную черемуху. Для ароматного вкуса растворяли пережженный сахар. Некоторые бабы не брезговали и махорки сыпануть. Хмельная она получалась, чертовка. В забайкальских селах не было принято опохмеляться. Обходились крепким чаем, забеленным молоком. Годились рассол от квашеной капусты или сироп брусничный. Отпился мужик, перекурил и вновь за дела…

Нет, не сидится Елизавете. А Нюру с Федором Беломестновых неудобно беспокоить. Как весело и задорно выплясывают! Однако зря не ушла со Степаном. А сейчас совсем стемнело.

– Пошто, Лиза, так рано своего-то отпустила? – присел рядышком на лавке Прохор Иванович. – Насчет мельницы не передумал?

– Как же, передумает…

– Правильно. Раз настроился, пускай делает. Ему селяне только спасибо скажут. Им же выгоднее молоть зерно, почитай, дома. Разговаривал недавно со Степаном. Думает попросить кого-нибудь помочь. Из тех, кто пашней не занимается и домашним хозяйством не обременен. Я бы сам подсобил, кабы не служба станционная…

Прохор Иванович жил от Ворошиловых через прогон меж огородами. Овдовел, похоронив жену. Пятый год теперь один. Покойной тридцать пять всего было. Прохор Иванович годков на шесть-семь старше. Послал им бог наследника, да не вынесла жена нежданной беременности. Потеряла ребеночка, а после вышло осложнение. Послали за доктором на станцию. Тот приехал скоро. Осмотрел больную и сказал: «Слишком поздно. Чуток пораньше бы вызвали. Очень жаль…»

Прохор Иванович работает на железной дороге смазчиком. Должность ответственная. Поэтому к нему относились с большим почтением.

– Ты куда? – дернула Елизавету за рукав кофточки Нюра. – А твой где? Только что за столом сидел.

– Вышел на улицу. Может, до ветру. После браги-то.

Нюрка хохотнула:

– Скажешь тоже. Степан твой – мужик трезвый. Не мое горе.

– Ну, ты, Нюр, на Федора-то не наговаривай. Он выпьет грамульку, а веселья потом на весь день хватает.

– А скажи, подруженька, крепко ли запала думка твоему Степану? – горячо зашептала в Елизаветино ухо Нюра.

– Ты насчет мельницы? С языка не спускает.

– Молодец он, – сказала Нюра и обняла подругу за плечи. – Только трудновато вам придется.

– Это верно, – вздохнула Елизавета. – Пускай, как решил. Не стану перечить, хотя ему приличный найм предлагали. Водокачку новую на станции строить. Обещали справную оплату. Не согласился…

– На мельницу нацелился?

– Ага… Придется часть скота на мясо зарезать. Сдать в лавку Епифанцевым.

– Может, лучше на станционный базар свезти? Выгоднее. Поболее денег выручите.

Подошла подвыпившая Фроська Золотухина.

– И чегой-то, бабоньки, все шепчетесь? Пошли плясать! Иннокентий, давай нашенскую развеселую! Оглох или уши с Рождества не мыл?! – чертыхнулась на мужа-гармониста Фроська и припала к Нюре и Лизе. Потом взялась чмокать мокрыми губами в щеку Лизу.

– И куда твой подевался? Пошто нас избегает? А женушку свою он хошь не перестал замечать-любовать? – Фроська опять уткнулась слюнявыми губами в шею Елизаветы.

– Уйди ты, Фрося, прошу! Какое, прямь, бесстыдство у тебя на уме?! – заступилась за подругу Нюра.

– А чего? И пошутить нельзя? – громко возмутилась Фроська. – Если ейный мужик надумал богатеем заделаться, так к ней и подойти по-человечески не можно? Ишь вы, зашеперилися! Подружками детства брезгуешь, Лизка?! – взвизгнула пьяная Фроська и попыталась размазать по своему лицу якобы навернувшиеся от жгучей обиды слезы. Но вместо них на подбородке блестели то ли собственные слюни, то ли жир от холодца. – А небось когда за нами Кешка молодым подглядывал, когда мы с тобой еще в девках купалися, помнишь, на обрыве-то, он ведь сразу мне признался, что я русалка вылитая. А щас, смотри-ка, возомнила себя купчихою. Дескать, мужик ее – мельничный князь! А до князей-то тебе, Лизка, понюхай-ко!!! – Пьяная Фроська, совсем вздурнув, показала кукиш с обгрызанным ногтем на большом пальце. – Иннокентий мой встал в глаза? Своего мужика домой спровадила, а на чужого глаз положила?!

Застолье сломалось. Женщин окружили. Фроську стали оттаскивать. Она несла уже всякую чепуху. Вплоть до того, что надо разобраться, законным ли путем Степан заготавливал осенью лес для строительства мельницы.

– Ну, ты и дура абсолютная, Фроська! – кричала на нее Нюра Беломестнова. – Да плюнь ты, Лиза. Что взять с нее? Одна пьяная баба хуже трех мужиков.

Иннокентий отложил гармошку и тоже подошел со словами:

– Такую гулянку удумала испортить. Только разыгрался, музыкальный инструмент разогрел. Ну и глупая баба, ну и вредное же насекомое. Чего с нее взять? Извиняй ее, Лизавета. С пьяных шар понесла дура. И ведь какой умный человек, который сказал, что курица не птица – баба не человек!

Фроську увели в теплое зимовье. Уложили на деревянный топчан. Укрыли шубой. Малым ребятам, которые здесь играли, наказали не пускать тетку Фросю, если проснется, на улицу. Холода еще не шуточные. Озябнет, глупая, заболеет.

– Кеха, чего замолк? Бери гармошку! – просили бабы. Мужики, столпившись в сенях, курили. Густой махорочный дым вился в раскрытом дверном проеме, растворяясь в воздухе.

Хозяйка застолья объявила, что сейчас подадут холодный кисель, а браги больше не будет, потому что некоторые из гостей держать себя в руках не могут. Напьются, пользуясь щедрым хлебосольством, и несут всякую напраслину на порядочных людей. И праздник престольный портят, и грех на душу берут, окаянные.

В душе Елизаветы, конечно, вспыхнула обида. Как можно такие пакости плести? Все-таки вместе росли. Делили друг с дружкою все девичьи тайны. Словом, крепкой была обида на Фроську. Но Елизавета поразмыслила и отчасти успокоилась при мысли, что не сама она такие дурные слова сказала. Это брага в подружке закипела. Знать, чем-то шибко недовольна в жизни Фроська. Может, о судьбе задумалась? Ведь бывает такое. Нахлынут нехорошие и мрачные мысли, навалятся тоска и безысходность, отчего руки сами собой опускаются.

– Брось, Лиза. Не обращай внимания, – успокаивала подругу Нюра. – Бабья черная зависть, видать, заговорила. Кеша хоть и гармонист, и балалаечник, но хозяин он никакой. Гвоздя не забьет. До Степана ему далеко. А что насчет давешнего Фроська балаболит, так это глупости. Не бери в голову. Пускай себе язык мозолит. Надо же такое напридумывать. Тьфу ей в глаза за такие несправедливости. Фроська она и есть Фроська.

– Бабоньки-гостюшки, киселька голубичного отведайте. Вот еще шанежек, – приглашала хозяйка женщин к столу.

Гости постепенно расходились. Жены разводили мужей по домам.

Степан еще не спал. Когда Елизавета раздевалась, повернулся к ней лицом. Скрипнули пружины кровати. В окошко светила полная луна.

– Ну что, догуляли?

– Ага. Разошлись. Нюра с Федором до калитки проводили. Я думала, ты третий сон смотришь, – ответила мужу, взбивая подушку и укрываясь краем теплого стеганого одеяла. – Степан?

– Ну?

– Я вот о чем давеча подумала.

– О чем?

– Надо бы нанять кого в помощь. Одному ведь не сладить. Верно? С Ефрема по плотницкой части, какой пока работник? Так, на подхвате. Где что придержать, что подать.

– Я уже прикидывал, – ответил шепотом Степан. – Оно, конечно, и самим можно управиться, но сколько времени уйдет. Все лето. Ефим и племяши обещали подсобить. Брата я загружать не хочу. Котлован бы отрыть и фундамент сложить.

– Пока Беломестновы меня провожали, Федор обещался тебе помочь.

В горенке повисла тишина. От лунного света на стене висели полосы.

– Мать? – Степан слегка дотронулся до горячего плеча жены. – Еще не задремала?

– Нет еще.

– Я вот еще о чем размышлял. Может, кого из охотников подрядить на строительство? У них по весне все равно межсезонье. Чего без толку дома сидеть? Поговори. А денег разживемся. Одну корову оставим, двух быков, лошадь. Рассчитаемся…

– Ага, – согласилась Елизавета. Крепко прижалась к мужу. Уткнулась лбом в подбородок. – Колючий. – Она провела ладошкой по щеке Степана.

Он, счастливый от близости родного человека, обнял ее обеими руками и поцеловал в полураскрытые влажные губы. Та благодарно ответила ему тем же. Даже голова закружилась…

– Елизаветушка ты моя родная, как же мне хорошо, что ты у меня такая есть. Понятливая и добрая. Согласная на всякие трудности. С тобою мы хоть с какими делами совладаем. Вот увидишь. Построим нашу мельницу и заживем наконец.

– Исполнится, Степушка, твое желание, – прошептала она.

Степан целовал жену в податливые губы…

Луна, будто стесняясь, перестала заглядывать в окошко, спрятавшись на небе за облаками. Далеко, в конце улицы, залаяли собаки. Послышались звонкий смех и разговор. Должно быть, молодежь возвращалась с вечорки. Звезды на небе переместились и показывали позднее время – за полночь.

Глава II

Заготовленные бревна успели вывезти по снегу. Раным-рано, по темноте, выезжали со двора тремя санями. Добирались укатанной заледенелой дорогой по речке. Из-за сопок медленно выплывало по-зимнему туманное солнце… День выдался ясный, с утра стоял мороз. К полудню потянул резкий хиус, обжигая красные обветренные лица. – Смотри-ка, управились за несколько дней, – толковал вечером после жаркой бани за столом брат Ефим. Он наливал из самовара четвертый или пятый стакан горячего чая. Забеливал молоком. Утирая сухим полотенцем лицо. Курчавая черная борода взмокла. По широкой шее скатывались крупные капельки пота.

– А помнишь, Степан, как, бывало, из бани да в снег?!

– Как не помнить? – Степан осторожно дул на горячий свежезаваренный чай, держа блюдце кончиками пальцев.

– Когда наметил приступать? – спросил Ефим.

– Пускай оттеплит, чтобы земля толком отошла. С котлована и начнем. Камень для фундамента заготовлен.

– Место самое подходящее. Это хорошо, что на фундаменте будет мельница. Долго простоит… Потом, поди, другие мельницы понастроют, с механикой… Слыхивал о таких?

– Даже доводилось видеть, когда в японскую кампанию на Дальнем Востоке походом шли. В Маньчжурии паровые мельницы рисовую муку делают.

– Как ни верти, а заграница лучше нас живет. У них там и аэропланы летают, и даже корабли такие есть, что под воду ныряют.

– Да ну? – удивился Степан насчет диковинных кораблей.

– Вот те и лапти гну. Спирька рассказывал. В книжке вычитал.

– В книжке? Басни, поди, – усмехнулся Степан.

– Там еще немой капитан этим кораблем заправлял, – все больше увлекаясь, продолжал рассказывать Ефим, убежденный, что если о чем написано в газетах, а тем более в книжках, то непременно так и есть на самом деле…

– Ну ладно, есть так есть такой диковинный корабль, – согласился, наконец, Степан. – За спором-то забыли, о чем говорили?

– О посельщиках, которые согласились бы помочь.

– Одним нам с тобой не управиться. Мне еще и пахать, и сеять.

– Знаю. Мне и так лишний раз неудобно к тебе за помощью лезть.

– Ну, это, брат, ты зря говоришь. Кто же, как не кровные люди, друг дружку поддержит?

– Тоже верно, – согласился Степан и крепко пожал твердую ладонь брата.

– Да брось ты, – отдернул тот руку. – Не горюй, срубится твоя мельница. Главное, чтобы желание не пропало. Я, честно сказать, опасался, что не потянешь ты эту стройку. Потому и мужики дивятся, что, мол, Степан Ворошилов за такое неподъемное дело надумал взяться. Не тонка ли, мол, кишка с Комогорцевым сравняться. Так судачили в селе. Люди всякие. Хватает и злюк бабьих, и трепачей из мужиков.

– И теперь опасаешься?

– Теперь нет. А про Комогорцева чего языком молоть? Не своим ведь горбом-то строил. По наследству досталась. Дед его в фартовых старателях хаживал на приисках. Мельницу поставил, когда внук – нынешний Комогорцев – еще под стол бегал.

– Знаю. – Степан приподнялся из-за стола и позвал жену: – Лиза, иди к нам. Присядь. Будя там, у печки, пурхаться.

– Щас! Пока разговаривайте свои мужские разговоры, – отозвалась Елизавета из-за дощатой перегородки. На плите что-то шипело.

– А где Ефремка?

– Ушли с ребятами карусель чинить.

– Вырос мой племяшь. Хороший парень, – одобрительно заметил Ефим. – С моими не сравнить. Вот ведь двоюродные они, где-то в них и кровь одна по жилам течет, а совсем разные. И в кого? По нашей-то родовой все смирные были. Из-за того, как-то моя Зинка на меня разобиделась. Два дня не разговаривала. Ночью задницей спала…

– Поди, про брата ее каторжного вспомнил? – догадался Степан, откусывая краешек шанежки.

– Так и есть, – качнул бородой Ефим. – И ведь трезвый был. Что-то вскипятнулось в душе. Не утерпел… А вынудили мои ребята. Помнишь, разодрались они с казаковскими?

– Помню. Накостыляли тем по сопаткам. Приходили тогда от казаков. Стращали, что, мол, за кастет и срок схлопотать недолго.

– Какой кастет? Это Афонька камешком приложился. Пока Спирька от двоих казачат отбивался кулаками, на Афоньку толстозадый Пронька рыжий навалился. Ухватил за горло и давай тушей давить.

Братья замолчали.

– Зинаиду твою зацепило, что ты про ее родственника в полном здравии упомянул. Кабы пьяный, так еще простительно. Какая блажь во хмелю в башку не взбредет? А тут при полной ясности ума такой упрек! Конечно, обидно. Елизавета тоже бы не спасибо сказала на подобные упреки в адрес ее родни.

– Я опосля извинился. К тому же брат ее не по уголовной части в Усть-Кару угодил, а за прокламации. Третий год ни слуху ни духу. Жив или червей в земле кормит, неведомо. Через него, Гришу-то, и старуха-теща слегла. Парализовало ноги. И помирать не помирает, и жилец не жилец. На днях доктор приезжал со станции. Сказал, что при хорошем уходе и покое, может, и поправится.

– Ну, Зина при ней постоянно, – заметил Степан.

– Это верно, старая при заботе. Матушка есть матушка. Святой человек для своего детенка.

В сенях стукнула дверь. Вошел Ефремка. Лицо красное от холода.

– Озяб? – спросила мать.

– Не шибко. Хиус тянет.

– Что, управились с каруселью? – поинтересовался дядя.

– Ага. – Паренек разматывал толстый вязаный шарф. – Убрали до следующей зимы. Кататься пацанам малым.

– Следующей зимой небось не до каруселей будет, – усмехнулся в бороду дядя Ефим. – Тогда уж на вечерки начнете бегать с девчатами?

– Поживем – увидим, – буркнул Ефремка. Щеки его еще больше запунцовели.

– Брось парня смущать, – улыбнулся отец, глядя на брата.

* * *

Через два дня по утру, когда из-за сопок медленно выплывало зимнее туманное солнце, Ворошиловых всполошил резкий и громкий стук в окошко. Кто-то нетерпеливо тарабанил по стеклу.

– Кого бы это спозаранку принесло?! – Степан поспешил в холодные сени, чтобы откинуть с дощатых дверей крючок.

С улицы ввалился в заиндевевшем тулупчике Прохор Иванович. Лицо взволнованное.

– Еще не слышали?! – закричал с порога. – Конечно, не слышали! Откуда слышать? Ну, сосед, ну, паря, такие дела на свете делаются!

– Чего, Прохор Иванович? Чего стряслось-то? Беда какая?

– Пойдем, пойдем в тепло! Там расскажу, – поторопил сосед, подталкивая Степана к обтянутой толстым войлоком двери.

На кухне Прохор Иванович сообщил нежданную новость:

– Я только что со станции! Первым делом к вам! Царя свергнули! Отменили его власть. Во, паря, что стряслось-то!

– Как это? Как царя свергнули? – Ошарашенный громким известием, Степан подставил соседу табуретку. Из горенки показалась заспанная Елизавета. Услышав шум, тер глаза проснувшийся Ефремка.

– Сам в толк не возьму. Станционный телеграфист принял сообщение. В депо уже и митинг объявили. Сказали, что будут выступать агитаторы. Подъедут паровозом аж из Читы.

– Читы-ы? – протянул в неопределенности Степан, все больше путаясь в мыслях. – И что же теперь?

– Что теперь? Теперь, значит, паря, сам народ будет собой управлять…

– Надо же, надо! – повторял, не до конца еще понимая смысл произошедшего, Степан. – Вот так-так! Какая новость!

– Такая еще новость! Всем новостям новость!!! – воскликнул Прохор Иванович, расстегивая крючки на тулупчике. – Ладом ничего пока неясно. Ясно одно, что царя больше нет…

– Но кто же все-таки вместо него-то? – с нетерпеливой дрожью в голосе спросил Степан.

– Телеграфист пояснил, что Временное правительство.

– Как это временное?

– Шут их теперь разберет. Говорят, по всей России народ ликует.

– А радуются чему?

– Как чему? Свободен народ.

– От кого же он свободен?..

…Новость, прилетевшая в Забайкалье, ошеломила не всех. У многих, особенно городских чиновников, тлело смутное ощущение скорых перемен. Местная полицейская охранка вдруг обнаруживала так называемую запрещенную литературу и внезапно выявляла лиц, ее распространявших.

Прохор Иванович где-то в году 1915-м стал свидетелем случая. Сокращая путь до депо, с масленкой и ведерком с ветошью для обтирки в руках, он нырнул под стоявший пассажирский вагон. По другую сторону путей чуть не столкнулся с человеком, явно пассажиром поезда. Цивильный костюм и шляпа. Аккуратные усики и светлые бакенбарды на бледном неспокойном лице.

– Прошу прощения, – извинился незнакомец. Окинув взглядом железнодорожника, он оглянулся и вежливо повторил: – Еще раз прошу прощения!

В голове поезда раздался жандармский свисток.

Незнакомец нервно оглянулся и произнес:

– Это вот, можно, я оставлю? – Он протянул белеющий сверток, показывая взглядом на ведерко с ветошью.

Позади, уже совсем близко, снова раздался свисток. Но пассажирский поезд тронулся.

– Быстро! – Прохор Иванович подставил ведерко и нырнул под следующий вагон, успев заметить, что незнакомец, ухватившись за скользкие поручни, запрыгнул в тамбур.

Спустя время, отдышавшись от быстрого шага, Прохор Иванович в укромном уголке депо развернул шуршащий сверток. Увиденное ужаснуло. Прокламации! Целая пачка!!!

* * *

В феврале 17-го года царь отрекся от престола. Народ судачил о так называемом Временном правительстве. Что значит, «временные»? И кто же в нем? Умные головы из местных, как, например, Прохор Иванович, объясняли землякам, что это те же буржуи-капиталисты… Но что означало слово «временные», понять толком никто не мог. Одно было ясно, что новая власть, скорее всего, лишь только временная, и надо ожидать новых перемен…

Во второй половине марта после роспуска Нерчинской каторги вернулся с Усть-Кары Ефимов шурин. Похудевший, без двух передних зубов, в грязной шинелишке и дырявом картузе, из-под которого свисали длинные космы. В разговоре слегка заикался. У сестры с зятем отмылся в жаркой, аж уши трещат, бане. Не спеша и всласть отпаривал пахучим березовым веником каторжанскую копоть. Мать-старуха и Зина наглядеться не могли на сына и брата. Забили бычка, намололи мяса. Откармливали доходягу большими, в ладонь, котлетами. Отпаивали парным молоком, сметану в палец толщиной мазали на хлеб. Отогрели, откормили. Приодели, и шурин уехал в город. Сказал, что так надо, что пришел, мол, черед выполнять ему свой гражданский долг…

Долго размышляли Ефим с Зинаидой над мудреными словами. Что за долг такой гражданский? Пойди пойми. А мать-старуха повеселела и пошла на поправку. Хоть и обратно покинул сынок отчий дом, но, главное, жив-здоров. Не сожрала его проклятая каторга. Теперь бы только голову свою, в которой битком непонятных мыслей из книжек, он больно читать любил, спрятавшись в укромном месте, куда опять не сунул. От рождения заикастый Гриша больше молчал и меньше говорил.

…Где он теперь? Какими путями-дорогами мотает его этот самый, будь он неладен, гражданский долг?

Сестра Зина да мать-старуха опять по Грине жили воспоминаниями.

…Встретили его тогда, как положено. Без шумной гулянки, правда, но хлебосольно и с радостью. Собрались за праздничным ужином только свои. Степан с Елизаветой да сами. Ребята – Ефрем, Спиридон и Афоня – сидели за столом, во все глаза рассматривая дядю Гришу. Пацаны-то на улице всякое болтали, как узнали, что дядька ребят Ворошиловых нынче с каторги вернулся.

Во время ужина пригубила старуха из рюмки водочки. Порозовели щеки. Не отрываясь, глядела она, лежа на высоко взбитых подушках, с кровати, которую специально подтащили ближе к столу, на сыночка. Боялась только одной мысли, как бы опять куда не девался Гриня из родимого дома. Две у старухи кровинушки: дочка постарше и сынок помладше…

У Ефима на встречинах даже отлегло на сердце. Но в течение всего вечера так и подмывало спросить-полюбопытствовать у шурина: чем дальше намерен заняться Григорий? Два с половиной года каторги все-таки наложили свой отпечаток на его характер. Не то чтобы стал Григорий угрюмей, нет, скорее всего, молчаливей. Раньше, бывало, становился говорливым, прочтя очередную книжку. Откуда он их брал, до сих пор никому в семье неведомо…