Зеленый фургон (сборник)

Освободившись, Козачинский вновь оказался на перепутье – Феч не хотел держать его у себя, балтская милиция по-прежнему его разыскивала, ночевать в степи в марте было немыслимо. «Надеясь продержаться несколько дней», он решил отправиться в уже знакомое нам село Страсбург, где жил его знакомый Антон Шумахер. Через несколько дней Шумахер предложил товарищу свести его с людьми, которые могут многое.

У Козачинского не было выбора. Ему нужно было выживать в условиях революции, войны, смены властей, когда спасали только хитрость и сила.

Людьми, с которыми его свел Шумахер, оказались бандиты Иосиф Бургарт и Михаил Шмальц. Собственно, бандитами они стали во многом вынужденно, но факт остается фактом. У будущего Красавчика, конечно, был выбор: пойти под суд, умереть от голода и лишений либо стать членом банды. Третий вариант казался в то время самым привлекательным – не только для Козачинского. Это понимали все – недаром, когда он после задержания оказался среди бывших сослуживцев, они отнеслись к нему не как к преступнику, а как к человеку, попавшему в безвыходную ситуацию, в беду.

Для того чтобы понять, какими бандитами были Бургарт и Шмальц, достаточно привести несколько эпизодов из деятельности банды. И пожалуй, рассказать, как добропорядочные крестьяне-немцы стали преступниками. Началось все с того, что в родном селе их терроризировали и грабили односельчане Яшин и Пасевич. По приказу Пасевича, ложно обвинившего Бургарта в убийстве жены, был убит брат Бургарта. Кончилось все тем, что Бургарт и Шмальц убили Яшина и Пасевича, после чего им пришлось скрываться и пытаться зарабатывать незаконно. Они занялись мешочничеством, но их ограбила мнимая реквизиционная команда – весело было тогда на Одесщине. В отместку они убили председателя команды Слюсаренко.

В такую вот компанию и попал восемнадцатилетний Александр Козачинский. У главарей банды был к нему свой интерес – с его помощью они хотели устроиться на службу. Сначала они намеревались собрать денег на поездку в Киевскую губернию, где у Козачинского были родственники. Однако поездка так и не состоялась.

Тогда и начались налеты и грабежи, зачастую – странные и даже забавные. Первым «делом» бандита Козачинского была кража гусей. К тому времени он уже 8 дней жил на хуторе, куда привезли его Бургарт и Шмальц. «Была Пасха, а еды не было, и мы питались просом. ‹…› Я со Шмальцем украли штук 12 гусей и индюшек из курятника Зиновия Муяки», – писал позже Козачинский в своих показаниях по уголовному делу. А вот как он описал это в «Зеленом фургоне»: «Однажды Володя возвращался с Поташенкова хутора, куда его вызывали по пустяковому делу о краже кур и гусей. ‹…› Картина деревенского преступления, как всегда, оказалась скудной и невыразительной. ‹…› Опустошенный сарайчик ‹…› сломанная дверка, да несколько перьев, выпавших из петушиного хвоста…»

А вот, например, как проходил налет на агронома, о котором пишет Наталья Панасенко. Постучав к агроному ночью, бандиты представились проходящей частью 51-й дивизии, якобы нуждающейся в ночлеге. Козачинский в своих показаниях писал: «Долго отпирался бедный агроном, но, наконец, впустил. Мне стыдно было сказать, что на него налет, хотя я и взялся за это; часа 2 мы были у него в доме и не приступали к “работе”. Наконец-то мы “расшифровались”».

Другой эпизод из жизни храбрых бандитов (из показаний А. Маркевича): «Они хотели зайти в комнату больного помощника, но его жена не открыла дверей, и они, выругавшись, ушли».

Вот еще фрагмент из показаний Козачинского: «Был произведен налет на страсбургскую мельницу, окончившийся неудачно. Сторож поднял крик, и мы сочли наиболее выгодным для нас оставить поле битвы за противником».

Или вот – о попытке ограбления ветлазарета: «Проезжая мимо дома Келлера Валентина, мы разбудили сына его, Якова, которому предложили ехать с нами; тот отказался, говоря, что лошадь и седло заперты, а ключи у отца».

Такие вот бандиты. Интересный факт – незадолго до ареста Козачинский получил записку от Шмальца, в которой тот написал, что они с Бургартом «едут в Одессу для того, чтобы поступить на какой-нибудь завод». Поступить на завод не получилось – их арестовали. Шмальц, которого Евгений Катаев (тогда еще Катаев) «уже отчаялся поймать», сдался добровольно и пояснил: «Я не мог продолжать скрываться, так как жить скрываясь очень тяжело. Заниматься мирным трудом нельзя, а заниматься грабежами и кражами я больше не мог и не хотел».

Фатальным для подельников стало знакомство весной 1922-го с заведующим ветеринарным лазаретом 51-й дивизии К. Орловым, человеком с невыясненным прошлым, выдававшем себя за бывшего князя и генерала и с энтузиазмом рассказывавшем о грандиозном контрреволюционном заговоре, в который он собирался вовлечь Козачинского, Бургарта и Шмальца. Козачинский, чьи политические взгляды и убеждения заключались в отсутствии таковых, был, в отличие от старших «товарищей», польщен вниманием взрослого и серьезного человека. Тем более, что тот рассказывал о личном знакомстве с Врангелем и рисовал юноше романтические картины о транспортах с оружием из Америки, тесных связях с заграницей и широкой разветвленной сети преданных борцов, готовых вступить в бой с новой властью. Для Александра, мечтавшего о карьере Шерлока Холмса или, в крайнем случае, Пинкертона, это, несомненно, было отдушиной, позволявшей ненадолго забыть о жестокой реальности.

Однако же бывший князь и генерал не спешил с реализацией грандиозных планов. Куда больше его интересовали продажа казенного овса и лошадей и выдача фальшивых справок дезертирам. Для чего ему понадобились Бургарт, Шмальц и Козачинский, до конца не ясно – скорее всего, хотелось с их помощью воровать по-крупному.

Первой и единственной совместной «операцией», которая в итоге привела к краху, стал налет на ветеринарный лазарет. Орлов организовал его из мести, когда его наконец уволили за махинации. Во время налета похитили пять лошадей. Возможно, все бы обошлось, но Орлов решил оставить на месте преступления издевательское письмо, которое потом стало ключевым доказательством для обвинения налетчиков в антигосударственной, антисоветской деятельности.

Вот этот документ, найденный Натальей Панасенко:

«Акт.

Года не было, месяц в небе, день той же, що й у вас, поцiлуйте в сраку нас. Було нi те, нi се, а чорт знае що. Мы, комиссия по разгрому частей 51 дивизии постановили: изъять лучших лошадей из лазарета означенной дивизии, о чем составить акт для РКИ (редкой коллекции идиотов) и красной сволочи, в чем и подписываемся.

Предкомиссии Подгоняйлов.Члены Коний Хвiст.Секретарь Подмахайлов».

Александру Козачинскому не повезло – именно он написал эти смешные хулиганские строки под диктовку Орлова, и почерк его узнал бывший сослуживец по Севериновке.

Конечно, слова «красная сволочь» не могли остаться незамеченными. На поиск бандитов были направлены все силы.

«Сдал» Козачинского его же «старший товарищ», «организатор контрреволюционного заговора» Орлов. Момент задержания Александра Козачинского послужил ему потом материалом для описания знаменитой сцены задержания Червня. Для его поимки была устроена засада – ради этого Орлова выпустили из-под стражи, ведь именно на его квартире на хуторе Диково гостили Козачинский с матерью. В день, когда Козачинский оказался дома, Орлов поставил, как знак, в углу вилы. В «Зеленом фургоне» Федька Бык поставил у стены лопату. «Брали» Козачинского милиционер Домбровский и агент 3-го района Одуездугрозыска Дыжевский.

Этот момент – поимка преступника – кульминация и повести, и «бандитского» периода жизни Александра Козачинского. Он был тогда на волосок от смерти, от гибельного решения стрелять. Сохранился протокол его задержания: «1922 г. сентября 13 дня. Я, агент 3 района Одуездугрозыска Дыжевский, принимая меры к розыску Александра Козачинского, сего числа прибыл вместе с милиционером Домбровским на х. Диково в квартиру ветврача Орлова, где была устроена засада. ‹…› На наш крик “руки вверх” неизвестный продолжал правую руку держать опущенной, а левую поднял. Тогда, набросившись на неизвестного и схватив его за правую руку, Домбровский вырвал у неизвестного револьвер системы “наган”, в котором оказалось впоследствии три патрона. Курок нагана был взведен.

По задержании неизвестного, последний оказался разыскиваемым Александром Козачинским…»

В повести у Красавчика – не наган, а манлихер, карабин, который Грищенко потерял со страху в пылу перестрелки и который Красавчик так и не пустил в ход:

«Прошу только, гражданин начальник, – сказал он тем же почтительно-фамильярным тоном, – отметить в протоколе этот манлихер. Дескать, вор-конокрад Красавчик, не имея мокрых дел и не желая их иметь…

Продолжая вертеться перед председателем домкома с поднятыми над головой руками, то втягивая, то выпячивая живот, услужливо подставляя еще необысканные участки тела, он объяснил Володе, почему умный вор не пойдет на мокрое дело.

– Мокрые дела умному вору ни к чему, – говорил он. – За мокрые дела шлепают.

‹…› Много времени спустя Володя задумался над тем, что удержало руку Красавчика, когда он, целясь в него из манлихера, решал вопрос: убить или не убить? Только ли холодный расчет опытного уголовника? ‹…› Лишь много лет спустя Володя узнал, о чем размышлял Красавчик в минуту, решившую судьбу обоих».

Бандитская «карьера» Александра Козачинского на этом закончилась, и он был искренне признателен за то, что его вовремя арестовали. Закончилась, к счастью, благополучно для всех. Хотя на первых порах так не казалось.

Фото из собрания Михаила Пойзнера (Одесса)

Кроме милиции – одним из участников следствия был и Евгений Катаев – за дело взялось ГПУ. Сначала дознание проводилось совместно, но 9 октября дело пришлось все же передать, и арестованных перевели на Маразлиевскую, 40, в жуткое здание ЧК-ГПУ-НКВД, где незадолго до этого полгода провел Валентин Катаев. Вместе с братом был тогда арестован и Евгений Катаев, но отпущен, как несовершеннолетний – для этого ему пришлось уменьшить на год свой настоящий возраст. С тех пор во всех официальных анкетах он указывал 1903-й как год своего рождения, что было на самом деле невозможным – их с братом Валентином мать, Евгения Ивановна, умерла в марте 1903-го и никак не могла в конце ноября родить младшего сына. Именно после этого краткого ареста Евгений Катаев пошел служить в милицию.

Но вернемся к нашим арестованным. 16 декабря их перевели в ДОПР № 1 (Дом общественных принудительных работ), на Люстдорфскую дорогу, 11. Над входом ДОПРа, как и в повести, было написано: «ДОПР – не тюрьма. Не грусти, входящий».

Завертелся маховик следствия. ГПУ сделало из наших бандитов контрреволюционеров, а суд усилил это в своем решении многократно. Вот выдержка из приговора, которую трудно читать равнодушно:

«…ставили своей задачей борьбу с Советской Властью следующими методами: разорение советских хозяйств и учреждений, посредством нападений и ограблений. Уничтожение коммунистов, нападение на слабые воинские части, организация конных отрядов для захвата части территории и посредством закардонной помощи двинуться в глубь советской республики. Завязать связь с закардонной контрреволюцией, добыча оружия к той части, которая уже имелась. По этому намеченному плану часть уже проведена в жизнь, как ограбление Вет-Лазарета с оставлением пасквильного акта контрреволюционного содержания и ограбление коллектива в Шеметовке, а дальнейшая деятельность была прервана т. к. группа была поймана и арестована благодаря зоркому оку пролетарской власти, чем предотвращено новое пролитие пролетарской крови от рук Врагов Советской Власти».

Итак, похищение из ветлазарета пяти лошадей и десяти овец в Шеметовке было признано настолько страшной угрозой для существующей власти, что шестеро из двадцати трех обвиняемых были приговорены к смертной казни, к расстрелу. В их число попал и Александр Козачинский.

К счастью, в сентябре 1923-го по кассационным жалобам осужденных расстрельный приговор был отменен Верховным Судом УССР. Дело было возвращено на доследование, и в результате Козачинский получил тюремный срок. Какой именно – мы не знаем, в некоторых публикациях речь шла о десяти годах. Однако уже в 1925 году будущий писатель был досрочно освобожден и переехал в Москву, где устроился в газету «Гудок», в которой к тому времени уже работали Илья Ильф и Евгений Петров.

Какова же роль Евгения Катаева, которого я, пожалуй, с этого момента буду называть Евгением Петровым (именно в 1924 году он взял себе этот псевдоним), в поимке Красавчика и в последующем его скором освобождении?

Я уже упоминал о легенде, которая гласит о том, что Петров с Козачинским были друзьями детства, чуть ли не кровными братьями. Жили на одной улице, в соседних домах, сидели в гимназии за одной партой, вместе играли в футбол. После пути их разошлись – Петров стал милиционером, Козачинский – бандитом. Именно Петров возглавил охоту на Красавчика, не подозревая, что это его ближайший друг, и в конце концов лично задержал его. Козачинский хотел было застрелить задержавшего его милиционера, но внезапно узнал друга и опустил оружие. Потом Петров писал многочисленные ходатайства с просьбой отпустить или смягчить наказание Козачинскому, и в конце концов добился своего. Сразу после освобождения Александра Петров пригласил его в Москву, где они и стали работать в одной газете, а позже настойчиво рекомендовал описать свои приключения в книге.

Ну, а Козачинский в «Зеленом фургоне» вывел его в образе Володи Патрикеева, а себя – в роли Красавчика.

Безусловно, все было не так. Петров и Козачинский действительно жили всего в нескольких домах друг от друга на Базарной, но в разное время. Петров учился в 5-й гимназии, Козачинский – в 3-й. Так что познакомились они, вероятно, во время службы обоих в милиции, в Мангеймском районе, а скорее всего – уже во время следствия над бандой Шмальца. Ну, а в повести и Красавчику, и Володьке Патрикееву Козачинский придал в основном свои же собственные черты.

От Петрова Патрикееву досталось совсем немного – в первую очередь кольт:

«Внешность нового начальника, насколько ее можно было рассмотреть под густым слоем степной пыли, подтверждала худшие опасения севериновцев. Ему было всего лет восемнадцать, но в те времена людей можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Он был угрюм, неразговорчив и мрачен. Принимая дела у Анны Семеновны, он не произнес и десяти слов. Сложная система ремней, цепочек и пряжек поддерживала на его талии крупнокалиберный кольт, висевший обнаженным, и две бомбы-лимонки, которые, ударяясь при ходьбе друг от друга, издавали звук, похожий на чоканье».

При поимке банды Бургарта – Шмальца – Козачинского были изъяты две винтовки, две охотничьих двустволки, три нагана, браунинг и кольт. Этот самый кольт был сразу выдан Евгению Катаеву – во временное пользование, о чем есть расписка Катаева от 6 октября 1922 года в уголовном деле по обвинению Козачинского. Но не только кольт был передан Катаеву во «временное пользование» – ему еще выдали двух лошадей.

Видимо, кольт был важен для Катаева-Петрова – он упоминает его в своем первом рассказе «Гусь и украденные доски» как ключевой фактор поступления на работу в Угрозыск.

Вот еще один забавный эпизод в повести, очевидно, связанный с Петровым, который в «Двойной автобиографии» указывал, что «первым его литературным произведением был протокол осмотра трупа неизвестного мужчины»:

«Со своей стороны, Грищенко должен был признать превосходство нового начальника, как человека со средним образованием, в тех случаях, когда надо было составлять протоколы и акты осмотра найденных у дорог трупов.

В то неспокойное время трупы у дорог находили часто.

Новый начальник прекрасно составлял эти акты. Вначале он указывал положение трупа относительно стран света. Затем следовало описание позы, в которой смерть застигла жертву, и ран, которые ей были нанесены. Наконец перечислялись улики и вещественные доказательства, найденные на месте преступления.

Обычно достоверно было известно только положение трупа относительно стран света: лежит он, например, головой к юго-востоку, а ногами к северо-западу или как-нибудь иначе. Но талант нового начальника проявлял себя с наибольшей силой именно там, где ничего не было известно. Несмотря на однообразие обстоятельств и мотивов преступлений – все это были крестьяне, убитые на дороге из-за пуда муки, кожуха и пары тощих коней, – догадки и предположения, вводимые им в акты, отличались бесконечным разнообразием. В одном и том же акте иногда содержалось несколько версий относительно виновников и мотивов убийства, и каждая из этих версий была разработана настолько блестяще, что следствие заходило в тупик, так как ни одной из них нельзя было отдать предпочтения. В глазах начальства эти акты создали ему репутацию агента необыкновенной проницательности.

‹…› Успехи нового начальника в этой области были тем более поразительны, что до приезда в деревню он никогда не видел покойников. В семье его считали юношей чрезмерно впечатлительным и поэтому всегда старались отстранить от похорон. Но что были корректные, расфранченные городские покойники по сравнению с этими степными трупами!»

На этом, пожалуй, совпадения с «легендой» заканчиваются. Задержали Козачинского, как мы уже знаем, Дыжевский и Домбровский, да и никаких ходатайств Петрова в защиту Козачинского в его деле нет. Более того, еще в 1920 году председателя ОдГубЧК Станислав Реденс в одном из своих приказов указывал:

«Из Приказа № 3 (1920)

Мною замечено, что сотрудники ОГЧК очень часто ходатайствуют за арестованных. Напоминаю, что такие явления недопустимы и сотрудники, ходатайствующие за каких-либо арестованных, будут мной привлекаться к ответственности».

Так что ходатайствовать за Козачинского было просто опасно.

И все же Козачинский и Петров за время следствия, несомненно, сблизились, и когда уже над Петровым нависла угроза суда, Козачинский в своих показаниях немного наивно выгораживал его. В том самом определении Верховного Суда УССР от 13 сентября 1923 года, которым высшая мера наказания была для Козачинского и его подельников заменена на тюремное заключение, указывалось, что «…суд должен был бы привлекать к ответственности свидетеля Катаева по признакам 109 и 112 ст. УК…» (дискредитация власти и принуждение к даче показаний). А началось все с заявления Орлова о том, что на следствии он давал показания в пьяном виде и что пьяны были следователи: «Были пьяны и Волохов, и допрашивавший меня Катаев, который свалился пьяный, не дописав протокола, и поручил его дописать кому-то со стороны». Петров оправдывался потом, говоря, что поил подозреваемых, чтобы развязать им языки для дачи показаний.

А вот как Козачинский оправдывал будущего друга и коллегу:

«Время нашего ареста и содержания в Мангейме совпало с громадным сбором урожая винограда во всем районе, благодаря чему район был буквально залит вином. Обыкновенно, в такое время население употребляет молодое вино вместо воды. Поэтому весьма естественно, что, благодаря попустительству мл. милиционеров и всеобучников, дежуривших около арестованных, родственники последних передавали им вино в камеры – в весьма незначительном количестве.

Я лично один раз выпил стакан вина на квартире у гр. Катаева, вне исполнения им служебных обязанностей. Последнее, я допускаю, могло случиться и с другими арестованными; однако я категорически опровергаю возможность спаивания сотрудниками I района допрашиваемых с целью получения от них каких-либо показаний».

Интересно, что тот же председатель ОдГубЧК еще 20 марта 1920 года в одном из своих приказов указывал: «Предупреждаю, что в случае появления сотрудников в нетрезвом виде, таковые будут осуждены без суда на два года принудительных работ». Правда, следующий председатель ЧК Макс Дейч был летом 1921 года обвинен в том, что в его квартиру среди бела дня заносили шампанское и бочку с вином, причем совершенно открыто. Жалоба, однако, осталась без последствий.

Без последствий, к счастью, осталось и дело против Петрова. Осенью 1923 года он был уже в Москве, куда так настойчиво приглашал его старший брат. За участие в разгроме банды он был награжден денежной премией.

К литературной деятельности оба наших героя приступили практически одновременно. Евгений Петров начал писать в Москве фельетоны для «Красного перца» и «Крокодила», Александр Козачинский в Одессе – статьи и очерки в ДОПРовские издания «Голос заключенного» и «Жизнь заключенного», став со временем фактически редактором газеты. Собственно, достаточно прочесть показания Козачинского в рамках уголовного дела (спасибо Наталье Панасенко за находку), чтобы понять, что литературный талант в нем бил ключом:

«…без надежды на будущее, но не имея мужества совершенно отказаться от него, пишу не показания, а искренний рассказ, который, надеюсь, не наскучит читателю, о впечатлении его на последнего я не думаю. Месяцев 5 или 6 тому назад, я, движимый желанием “придбать” себе парочку лошадок, направил стопы своя в с. Бициловку, где стоял Этапный ветеринарный лазарет 51 дивизии, предмет усиленного внимания, заботливости, фаворит наш и источник благополучия. В древности Господь Бог послал бедным евреям манну небесную; для нас, бедных бандитов, он всеобъемлющею своею благодатью создал ветеринарный лазарет».

Слухи о талантливом журналисте распространились довольно быстро. Когда в Одессу приехали именитые московские гости – Михаил Светлов и Михаил Голодный, – Сергей Бондарин вместе с Эдуардом Багрицким специально отправились с ними в ДОПР, чтобы показать Козачинского.

Вот как описал эту встречу в своем очерке «Воспоминания не безмолвны» Сергей Бондарин:

«Однажды Багрицкий всех нас поразил новостью. Стало известно, что в допре (Дом принудительных работ – так называлась тогда тюрьма) содержится в заключении молодой разбойник – такой же, каким был герой одноименной повести Леонида Андреева Сашка Жигулев. И этот молодой разбойник по имени Сашка тоже рыцарски выступал в защиту бедных, униженных и оскорбленных, грабил богатых, кулаков и награбленное отдавал неимущим, даже якобы спускал под откос поезда. Образ доброжелательного разбойника овладел нашим воображением. А как же это заманчиво, интересно – показать такого разбойника москвичам! Говорили, что он – паренек из одесского Александровского парка, другие – с Молдаванки, но и те и другие утверждали, что Сашка, кроме всего, сочиняет еще и стихи и песни.

Нужно сказать, что одесская тюрьма тоже была как бы городской достопримечательностью, вроде приморского бульвара, Привоза или оперного театра.

‹…› – Что ж, – в тюрьму так в тюрьму! Хотя теперь и называется это ДОПР, – сказал Светлов, когда мы посвятили его в свой замысел посетить легендарного Сашку Жигулева. – В тюрьму так в тюрьму! Мы давно это заслужили, мы, оторвавшиеся от масс…

И вот на самом деле мы добились разрешения посетить ДОПР, не так уж было это и трудно – добивались и не того.

‹…› Солнце опять хлынуло нам в глаза. Щебетали птицы. Над нами синело небо, и оттуда нам улыбнулось облачко. Неподалеку на зеленой травянистой лужайке молодые люди играли в футбол. Начальник оглядел футболистов и вдруг закричал:

– Лучше по левому краю! Саша, прорывайся по левому краю, мотай!.. Вот Саша Козачинский – не хуже Богемского, – обратился он к нам. – С мячом. Форвард… Бей, Саша!

– Гол! Гол! – закричали на лужайке.

– Саша! Молодец! – закричал начальник ДОПРа. – Гол! Иди, Сашка, сюда.

Форвард, только что забивший гол, уже бежал к нам, разрумянившийся. Это был мальчик лет шестнадцати с милым светлым чубчиком.

– Здравствуйте! – приветливо воскликнул он. – Видели, как обошел! Здорово, а?

– Можно было шутовать раньше, – заметил начальник, – с левой ноги. Ты с левой бьешь?

– Бью, но хуже.

– Нет, все-таки здорово, – заметил Багрицкий, – здорово, хотя и не с левой ноги. Богемского и я помню.

– А с какой ноги вы встаете? – спросил форварда Миша Светлов.

Саша Козачинский усмехнулся.

Начальник ДОПРа не считал нужным представлять нас Саше Козачинскому, лучшему форварду ДОПРа, будущему москвичу, писателю, автору превосходной повести «Зеленый фургон».

– Почему же ДОПР и ореол романтического разбойника? Как это случилось?

– Занимался черт знает чем, вот и случилось, – смущенно отвечал он и зафутболил камешком – совсем так, как позже описал он сцену встречи Красавчика, юного, неуловимого бандита, с гоняющимся за ним агентом угрозыска».

Кстати, никаких «футбольных» контактов у Козачинского с Петровым не было. Козачинский действительно играл в футбол, учась в гимназии, а о футбольных успехах Петрова никаких сведений нет – скорее всего, их и не могло быть, ведь Валентин Катаев, упоминавший в «Разбитой жизни, или Волшебном роге Оберона» о том, что «футболиста из меня не вышло», писал также и о том, что отец категорически отказался покупать ему футбольную форму. Вряд ли отец купил ее для младшего сына. Да и сам Петров с Ильфом в фельетоне «Честное сердце болельщика» писал о том, что «одного не умеет болельщик – играть в футбол».