Короли Молдаванки

Он твердо заявил, что будет поэтом и всю жизнь будет писать стихи. В доказательство своих слов он вручил матери поэтический сборник «Стихи бешеной собаки» («Засахаренную крысу» дать не решился) и насильно заставил прочитать его произведения, после чего мать едва не подавилась успокоительным.

На совете выяснились еще более нелицеприятные вещи – например, то, что у Володи есть достаточно много знакомых в кругах красных террористов (что для семьи было гораздо страшнее разорения и любого стихийного бедствия). Потрясенная тем, что обожаемый сын катится по наклонной дорожке и вот-вот попадет в тюрьму как бандит и террорист, мать развила бешеную активность и в конце концов заставила семью принять драконовское решение.

На семейном совете это страшное решение было подписано и утверждено властью родителей, чему Володя не мог противиться (хотя бы потому, что до того дня гениальные стихи, которые он неустанно рассылал по всем редакциям, не принесли ему ни гроша, а жить Володя привык на широкую ногу). Решение было следующим.

Родной брат Сосновского-старшего был назначен губернатором Одессы самим государем императором, и вот уже второй год неустанно служил на этом высоком посту. Родители связались с дядей, и было решено устроить Володю на должность чиновника по особым поручениям при главном полицмейстере Одессы подполковнике Бочарове, то есть в сыскную полицию. Молодой человек должен был служить под началом самого полицмейстера, совмещая в одном лице обязанности заместителя высокого чиновника и судебного следователя.

По мнению родителей, подобное начало карьеры давало для Володи серьезный жизненный толчок. А самое главное, удаляло подальше от опасных компаний кипящего революционными страстями Петербурга. Как юрист Володя должен был занять свое место в полиции. Родители были твердо уверены, что в тихом южном городе никогда ничего не происходит, а значит, работы у Володи будет не много, и он вполне сможет писать свои стихи дальше – если захочет.

К огромному удивлению семьи, драконовское решение привело Володю в неописуемый восторг. Он давно уже бредил Одессой, слыша очень много об этом городе в литературных кругах. Тем более, что в Одессе бывал сам Маяковский! Радовала Володю и перспектива жизни вдали от семьи. Он мечтал о самостоятельности и свободе и свято верил в то, что независимая жизнь принесет ему успех. А потому в назначенный день и час Володя Сосновский сел в поезд, чтобы отправиться в Одессу под теплое крыло дяди-начальника.

Он был так возбужден, что даже не мог спать. Под стук колес буквы складывались в слова. Захватив тетрадку и угольный карандаш, Володя пытался записывать то, что получалось.

Получалось не очень, но это не особо его печалило. Он свято верил в то, что вот в Одессе как раз и начнет писать великие стихи, которые никуда от него не денутся. Недаром он – Король слова!

А пока вдохновение не пришло, Володя выводил угольным карандашом корявые строчки. «Ты – желтая распухшая луна, я – твердый гвоздь, вонзающийся в желтую мякоть…» Потом зачеркивал, бормотал: «Нет, это пошло» и начинал по-новому: «Ты – зеленая луна, я – гвоздь над желтым светом расплавленной мякоти…»

Процесс невероятно увлекал, и Володя чувствовал огромный прилив сил. Поезд, стуча колесами, вез его к неизвестному одесскому будущему.

Сквозь плотный туман никто и не заметил, как наступил рассвет. Тускло горящие фонари были похожи на размытые желтые пятна, не освещающие ничего вокруг. Тонкие лучи света поглотила белесая плотная пелена тумана. Туман пришел с моря.

Дерибасовская стала пустынной. Лишь несколько редких прохожих, загулявших в веселых городских кабачках, ускоряли шаги, стремясь поскорее забраться в тепло, потому что вместе с туманом с моря пришел холод. Те, кто еще уверенно держался на ногах, старались идти быстрее, поближе к середине улицы, опасаясь воров, прятавшихся в темнеющих подворотнях. Но в этот тихий, почти мертвый час не было и воров. Гасли ночные фонари, а витрины кафе-шантанов, работавших всю ночь, закрывались ставнями и решетками.

Город погружался в сонную дрему самого тихого ночного часа. Это было единственное время суток, когда Дерибасовская казалась пустой, застывая в сонном оцепенении, чтоб затем снова возродиться к бурной ночи.

Двое пеших жандармов шли посередине улицы, представляя нечто вроде патруля. На самом деле их ночное дежурство было закончено. Шли они в казармы, прекрасно зная, что в этот час никогда и ничего не происходит. Их шаги глухо печатались на булыжниках мостовой и раздавались эхом на пустынной улице.

Так, двигаясь быстро и почти не переговариваясь, жандармы шли по Дерибасовской к углу Преображенской, откуда оставалось лишь несколько кварталов до казарм, расположенных на Софиевской, внизу. Поравнявшись с Горсадом, закрытым в это время, жандармы чуть замедлили шаг, разглядев темную тень ночного пьяницы, привалившегося к решетке.

– Эй, глянь за сюда! – Один из жандармов лениво толкнул своего спутника локтем. – Пьянчужка из подворотни вывалился! Давай погоним, или как?

– Оно тебе надо? – Второй так же лениво пожал плечами. – Толку-то с него? Наверняка и пары грошей не наберется за штраф. Не тот фасон! А нам возиться.

– Ну, тоди заодно. Хотя за начальство – может быть шухер – помнишь, шо пьянчужка, которого мы в прошлый раз упустили, был какой-то важный за политический швицер.

– Да брось! – Жандарм откровенно зевнул. – Это было раз. Хочешь сказать, пьянь под решеткой Горсада важная птица? Не смеши мои тапочки! Пошли лучше спать.

– Ну давай хоть турнем! Шоб он так жил, как мы будем за это смеяться! Когда свалится с перепугу – за наш шухер! Хоть посмеемся… Или?

– Ладно. Но только если не за долго.

Жандармы не торопясь изменили направление и пошли прямиком к решетке Горсада, где виднелась неподвижно застывшая тень человека. Приближаясь, служивые приняли бравый, залихватский вид. И любитель гонять загулявших пьянчужек неожиданно рявкнул во всю силу своих легких.

– Здесь не стоять! Не положено! Здеся не тут!

Это было действительно так неожиданно и громко, что из подворотни напротив, через дорогу, вылетел беспризорный мальчишка, спавший в парадной на ступеньках, и пулей полетел через всю улицу. Но человек возле решетки даже не пошевелился, не сдвинулся с места. Тут только жандармы заметили, что руки его широко раскинуты в стороны и словно цепляются за прутья, а голова безвольно опустилась на грудь.

– Эй ты! А ну смотреть, когда за тебя разговаривают! – Для острастки жандарм даже ткнул мужчину в плечо, как вдруг…

Первый из них застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставясь на страшное зрелище. Второй же издал нечто вроде утробного горлового звука – так воют дикие животные в момент паники или необъяснимого страха. И было от чего: на решетке Горсада висел труп. Более того: этот труп был привязан веревками к решетке так, что ноги его не доставали до земли, а руки были широко раскинуты в стороны. Страшная поза напоминала позу распятого Христа.

Лицо мужчины представляло собой застывшее кровавое месиво, где все черты были изуродованы. А на руках, привязанных к решетке, не было пальцев – они были отрезаны. Определить его возраст по разбитому лицу было невозможно. Можно было только судить о положении этого человека по его одежде – темному сюртуку из довольно дорогой шерсти и промокшему от крови контрабандному шейному платку. Сюртук был расстегнут. Белая рубашка была порвана в клочья, и клочья этой одежды представляли собой сплошное кровавое месиво, покрывавшее всю верхнюю половину тела.

– Господи… Святые угодники… – Оба жандарма изменились в лице. Посерев от страха, они жались друг к другу, словно стремясь спрятаться, защититься от страшного зрелища. Но зрелище было здесь, оно оставалось неизменным, наводя жестокий, ничем не объяснимый ужас.

Любитель пугать пьянчужек толкнул своего спутника:

– Беги за помощью. Зови наших – за Преображенскую кого-то, там должны быть. А я покараулю здесь.

Предложение не надо было повторять дважды. Перепуганный жандарм бросился бежать по улице со всех ног. Оставшийся возле трупа повернулся спиной, так, чтобы больше его не видеть, и неподвижно застыл, глядя в одну точку прямо перед собой.

Ночные фонари светили совсем тускло. Свет еле-еле пробивался сквозь хлопья густого тумана, покрывавшего землю. Глядя на расползающийся по булыжникам мостовой туман, жандарм думал о том, что служит вот уже четыре года и видел многое… Но подобного он не видел никогда.

Туман – это было первое, что увидел Володя Сосновский, ступив на одесскую землю. Морщась, он пошел по перрону, стараясь держаться бодро и еще не зная, как с этого момента непоправимо изменилась его жизнь.

Вместо дяди Володю встречал бравый прапорщик, отрапортовавший бойко, но неразборчиво, что высокоблагородие велели молодому человеку поехать с ним. Путешествуя, Володя чувствовал небывалый прилив сил, сна не было ни в одном глазу. Но едва поезд прибыл к месту назначения, как на него разом навалилась усталость, словно пытаясь своей пудовой тяжестью пригвоздить к земле. А веки стали падать вниз, как будто действительно налились свинцом. Володя попытался взять себя в руки и взбодриться от холодного воздуха, но это помогло мало. Он пошел за прапорщиком, чувствуя, что засыпает на ходу.

– Куда мы поедем? – Володя был твердо уверен, что отвезут его в дом к дяде, где он сможет привести себя в порядок и немного поспать. Но прапорщик бодро отрапортовал:

– Велено доставить ваше благородие в участок. Там вас ждут.

Усаживаясь в пролетку, Володя со злостью думал об этой досадной помехе в виде свалившейся на него поездке в полицейский участок. Не заставят же его, в самом деле, работать в день приезда! Тогда к чему этот цирк? Раздражение немного помогло прогнать сон. И когда пролетка остановилась, Володя был уже спокоен и зол.

В окружении жандармов по каменной лестнице главного входа спускался высокий представительный пожилой мужчина в мундире. Рядом с ним – жандарм чином пониже, который все говорил ему что-то и говорил.

– Господин Сосновский, рад, что вы готовы приступить к службе. Я ваш начальник, подполковник Бочаров. Ваши вещи отнесут в мой кабинет, вас я попрошу поехать со мной.

– Куда мы поедем? Я только с вокзала… – начал было Володя, но Бочаров, не слушая его, решительным шагом направлялся к карете. – На место преступления, – бросил он через плечо.

Труп лежал на земле, полностью скрытый под грубой холстиной, а место преступления было оцеплено жандармами. При виде такого количества жандармов и высоких чинов из полиции редкие прохожие, уже появляющиеся на улице, заметно ускоряли шаг. Бочаров решительно направился к трупу, возле которого хлопотал судебный медик. Володя, чувствуя легкую дурноту, плелся следом за ним.

– Докладывайте, – бросил Бочаров, и судебный медик приподнял холстину. При виде того, что скрывалось под ней, у Володи закружилась голова.

Он чувствовал себя так, словно весь его мир разом рухнул, оставив вместо себя почерневшие, чудовищные руины. И дело было даже не в ужасающем виде трупа, который выглядел отталкивающе и страшно. А в том, что Володя никогда не видел так близко смерть и не думал, что смерть может быть такой – одновременно будничной и страшной. Прежние представления о жизни вдруг стали таять, как мыльные пузыри, растворяясь прямиком в воздухе. И впервые в жизни Володя почувствовал, что писал стихи, ничего не зная о жизни и даже не догадываясь о том, что жизнь бывает такой.

– Убитый – мужчина между 50-ю и 60-ю, судя по одежде, принадлежал к состоятельному сословию, – бубнил судебный медик, – труп после наступления смерти привязали веревками к решетке.

– Как он был убит? – спросил Бочаров.

– Судя по признакам первичного осмотра, ему перерезали горло. Более точно причину смерти определит вскрытие. Повреждения на теле были нанесены после смерти. Лицо после смерти разбили тяжелым предметом – металлическим или деревянной дубиной. По всей видимости, чтобы его нельзя было опознать. Так же после смерти были отрезаны пальцы на обеих руках и нанесена рана на животе.

– Что за рана на животе? – нахмурился Бочаров.

– Ему вскрыли брюшную полость вертикальным разрезом и удалили внутренние органы. Если говорить по-простому, его выпотрошили, как мясную тушу на скотобойне. Желудок, кишечник… Всего этого нет.

– Разрез медицинский?

– Нет. Судя по всему, резал не медик. Разрез несколько сдвинулся в сторону, так как первоначально убийца зацепил ребра, а потом продолжил резать уже в другом месте.

– Этого нам только и не хватало… чокнутый убийца, – пробормотал Бочаров. – Что у него в карманах?

– Бумажные деньги, платок. Никаких документов и записок нет. На правой руке убитого – золотой браслет с инициалами Б. К.

– Золотой браслет? – насторожился Бочаров. – И убийца его не взял?

– Нет. И деньги тоже. У него в обоих карманах денег рублей 50. Немалая сумма. И убийца их оставил.

– Значит, убили его не ради ограбления.

– Какое уж тут ограбление! – хмыкнул медик. – Станет грабитель так разделываться с трупом! Кстати, есть один очень интересный факт: судя по первичным признакам, он мертв дней пять, не меньше. Тело закостенело характерным образом, видны начальные следы разложения. Но, судя по отсутствию трупного запаха – вернее, запах выражен меньше, тело, похоже, держали в каком-то холодном месте, например, в подвале, что позволило ему хорошо сохраниться. И до того момента, как его подвесили, суток пять он пролежал там.

– Ладно. Можете забирать в анатомический театр для вскрытия, – распорядился Бочаров, и возле тела тут же засуетились жандармы, которые под руководством медика стали заворачивать тело в холстину и укладывать на телегу.

Сделав знак Володе следовать за ним, Бочаров уселся обратно в карету и скомандовал:

– В участок.

Всю дорогу Володя молчал. Его била нервная дрожь, и он пытался скрыть эту слабость любым образом. Но его серая бледность сразу бросалась в глаза.

– Вы не привыкли к таким зрелищам, – усмехнулся Бочаров.

– Не привык, – признался Володя.

– Признаться честно, я тоже. Давно такого у нас не было. У нас всё было по-другому. Другие преступления, другие убийства. А это какая-то непонятная, необъяснимая жестокость. И это ставит в тупик.

– Это мог сделать только сумасшедший.

– Возможно. Но вы представляете, как теперь его искать, этого сумасшедшего, да еще в городе, где люди способны на всё? Нам предстоят нелегкие дни. Поэтому сразу приступаем к работе. А перед дядей вы успеете за нас заступиться потом.

В коридоре участка был слышен грохот, словно кто-то колотил кулаком. Остановившись, Бочаров нахмурился.

– Что происходит? Доложить!

Молоденький пристав вытянулся в струнку.

– Так скототорговец бушует! Тот, который пальцы за суп нашел. Вторые сутки бушует. Хипиш такой – земля трясется!

– Вы его не выпустили?

– Никак нет! Вы сами велели не выпускать, пока того, чьи пальцы, не найдут!

– Уже нашли. Вот что – ведите-ка мне этого скототорговца, побеседуем за жизнь. С чего-то ведь надо начинать, или как?

По дороге к кабинету Бочаров кратко рассказал Володе о человеческих пальцах, найденных в супе и в пирожках на Привозе.

– Похоже, мы нашли того, чьи пальцы. А скототорговца придется выпускать.

– Он-то тут при чем? Зачем вы вообще его задерживали? – удивился Володя. – Ему же просто не повезло!

– Это мне не повезло! – хмыкнул Бочаров.

Глава 3

Таня. Прошлое в одесском дворе и настоящее на Молдаванке. Молдаванка – история и реальность. Работа по-одесски

Жесткий валик царапал ткань, и Таня поняла, что скоро это будет заметно. Впрочем, на ткани купчихи ей было плевать. Известковая вода оставляла на пальцах белые разводы, и после стирки у Тани очень сильно болели руки. Эту боль было трудно унять.

В Одессе всегда не хватало воды. А потому процесс стирки превращался в мучительную и долгую процедуру, когда лохань заполнялась до предела бельем, а воду брали частично из редких колодцев, а частично – из источников-солончаков, вода из которых, не пригодная для стирки, разъедала и руки, и ткань.

Во дворе купчихиного дома, где был один-единственный колодец, четыре прачки расправлялись с бельем, многократно прополаскивая его в грязноватой воде корыта, а затем сбивая валиком на жестких досках, до того момента, как на длинных веревках, протянутых через весь двор, можно будет растянуть мокрую тяжелую ткань.

Время от времени на крыльце дома появлялась купчиха и неприязненно поглядывала на процесс стирки. Чаще всего лицо ее было раскрасневшимся от горячего чая и (как подозревала Таня) вечной сливянки, хранившейся в купчихиных погребах.

Купчиха была родом из центра России, именно оттуда она привезла с собой рецепт сливянки-водки, совсем не характерной для Одессы, почти не употребляемой в этих краях. Здесь, на Молдаванке, пили либо самогон местного разлива, который изготовляли самые настоящие мастера, либо просто чистую водку, либо горилку с перцем, которую продавали в окрестных лавках. Стоила она чуть дороже обычной водки, но пользовалась неизменным спросом почти у всех сословий, во всех дворах.

Но купчиха пила сливянку. И, появляясь на крыльце, чаще всего она держала в руке сдобную сахарную плюшку, крошки сладкой пудры с которой осыпались вниз и оседали на обширном купчихином животе. Купчиха была злой. Она выискивала на каждой вещи грязные пятна или выдернутые нитки. А если всего этого не было, просто так поднимала крик. И почти всегда не доплачивала пару копеек, стараясь не доплачивать особенно Тане. Если остальных троих прачек – толстых, опустившихся женщин из далекой сельской глубинки, приехавших в Одессу совсем недавно, по необходимости она вынуждена была терпеть, то местную Таню невзлюбила больше всех остальных и время от времени открыто выражала свою неприязнь.

Прачкам было под пятьдесят. Отупевшие, огрубевшие от тяжелой жизни, они ограничивались лишь несколькими словами, которые служили для них связующим звеном между купчихой и приказчиками грошовых лавок, которых было очень много в окрестностях. Оказавшись в Одессе недавно, они так и не пришли в себя от шумной и не похожей ни на что жизни, без предупреждения обрушившейся на них в их новых домах. Их мужья, дочери и сыновья работали на фабриках, которыми совсем недавно застроили все окрестности Одессы. Были прачки из числа сельских батрачек, которые вместе с мужьями после открытия на Молдаванке железной дороги хлынули в быстро разрастающийся город в поисках лучшей жизни. Но не нашли ничего лучше открывшихся перед ними бедняцких предместий, а потому надолго там застряли.

А Тане было восемнадцать. И одного этого было достаточно, чтобы купчиха возненавидела ее всем своим расчетливым сердцем. Тоненькая, изящная, с лучистыми карими глазами и медовым блеском темно-каштановых, почти черных волос Таня изъяснялась не только грамотно, но и разумно, чем разительно отличалась от обыкновенной жительницы городских предместий, вышедшей из низин городской бедноты. В разлете бровей, в гордой осанке ее тонкой фигуры, в надменном, но в то же время грациозном повороте головы было что-то такое, что поневоле приковывало к ней взгляды, заставляя всех чутко реагировать на ее присутствие. Сама же Таня не особо задумывалась о том, что так сильно отличается от всех остальных.

Итак, ей было 18 лет. Но в свои годы Таня чувствовала себя гораздо старше других прачек, работавших у купчихи. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, она стирала во дворе купчихи белье. Таня твердо знала, что купчиха ее не любит, а потому постоянно недоплачивает копейки. Копейки, которые были необходимы ей как воздух, как кровь, текущая в ее жилах, как сама жизнь.

Мечтать Таня не умела. Жизнь слишком рано отучила ее от этой пагубной привычки. Все девичьи мечты Тани закончились в один-единственный день – когда торговец полотном, владелец доходного дома по Старопортофранковской улице, выгнал ее с больной бабушкой из маленькой уютной квартирки во флигеле. И все было просто: за квартиру больше нечем было платить.

В этих совсем небольших, но уютных комнатах, выходящих в заросший кустами и деревьями дворик, прошло детство Тани. Там она прожила всю свою жизнь. Оттуда ходила в первые классы церковно-приходской школы. Там переживала сложный процесс взросления и первую любовь. В этом дворике весной отмечали ее день рождения.

Бабушка и соседка тетя Песя выносили во двор столы, и все соседи несли различную снедь, ароматы от которой сказочным облаком поднимались в воздух. И на всех хватало и фаршированной рыбы, и жареных цыплят, и медовых пряников, и слоеных пирожков, под которые до самой ночи пелись развеселые одесские песни. И подарки, целая гора подарков для маленькой Тани, сразу от всех соседей – разноцветные картинки из картона, которые можно было раскладывать в разные стороны, мягкие котята из шерсти, заводная утка, которая ездила по двору на огромных деревянных колесах, громыхая разбитым жестяным боком, и ленточки, и отрезы на платья, из которых бабушка шила потом самые невероятные, самые прекрасные наряды в мире…

Все закончилось год назад, ледяным днем ранней осени, когда с моря пришел ветер и накрапывал дождь, а торговец полотном с подсобным рабочим выбрасывали во двор из флигеля их вещи. И выцветшие дешевые ленты Тани, безвольно повиснув на кусте сирени, были похожи на непролитые слезы. Это были осколки детства. Они вонзились в разбитое сердце Тани и остались в нем незаживающими кровавыми ранами.

И за целый год, который они с бабушкой прожили в самом сердце Молдаванки, в совершенно другом районе, шрамы в Танином сердце не только не затянулись, но наоборот, стали заметнее и глубже. Несмотря на то, что комната, которую удалось снять Тане, была достаточно просторной, с каменными стенами (что для Молдаванки представляло настоящую роскошь) и двумя большими окнами, выходящими в темноватый двор, привыкнуть к своему новому жилищу она так и не смогла. Более того: Таня изо всех сил возненавидела его, при этом внешне стараясь никак не показывать этого, лишь загоняя эту ненависть как острую занозу в самые глубины своего сердца.

Молдаванка стала единственным местом, способным их приютить. Несмотря на бедность, людскую скученность и тесноту, это был самый знаменитый район Одессы. И конец Запорожской улицы, где Таня оказалась вместе с бабушкой, она знала прекрасно, ведь это было совсем близко от Госпитальной улицы, где находилась самая знаменитая больница Одессы – построенная в 1870 году Еврейская больница. А именно туда жизнь приводила Таню не раз.

Несмотря на славу, которую успел заслужить этот район Одессы, никто так никогда и не узнал, откуда возникло название Молдаванка – в месте, где молдаван, в общем-то, почти и не было.

Впервые в официальных документах Одессы Молдаванка появилась в плане 1814 года, где было упоминание о небольшом молдавском поселении в районе Косвенной улицы. Впрочем, наряду с этим упоминанием в плане тут же появилась приписка о том, что вместе с молдаванами это поселение населяют представители и других национальностей, в частности, украинцы, евреи и греки, которых по переписи было намного больше, чем самих молдаван.

В 1817 году, когда Одесса получила официальный статус «порто-франко», новый район сразу же стал невероятно многолюдным – в частности, благодаря трем большим удобным дорогам, которые соединяли Одессу с тремя соседними губерниями (к примеру, с Бессарабией), а также с важными для торговли и развития города районами сельской местности.

Неизвестно, как и когда это произошло, но остатки молдавских поселенцев полностью исчезли из нового района (в котором больше никто и никогда не слышал ни о каких молдаванах), а их место заняли представители самой отчаянной прослойки населения Одессы – морские контрабандисты, в лабиринтах Молдаванки устраивающие свои многочисленные склады.

Статус вольного города с процветающей торговлей привел к тому, что сюда в поисках легкой добычи сразу же хлынули проходимцы всех видов и мастей, любители веселой жизни и авантюристы. И в те годы не существовало добычи надежнее и богаче, чем контрабанда морем, все более процветавшая и развивавшаяся по мере укрепления и расширения морской торговли. Порт сразу стал центром торговой жизни Одессы. А контрабандисты – тенью этой процветающей жизни, оборотной стороной медали. Именно расцвет такой незаконной торговли морем и привел к тому, что новый район необычайно расширился и стал активно застраиваться.

На окраинах Молдаванки, располагавшихся ближе к центру города, сразу же стали открываться многочисленные трактиры, кабачки, дома терпимости и рынки, которые создали славу нового района как необычайно веселого и скандального места. Впрочем, так длилось недолго. Процветая и богатея, контрабандисты со временем переселялись с Молдаванки в другие районы города, а владельцы заведений переносили свой процветающий бизнес поближе к центру.