– Да, господин президент, – говорит он, – я забыл доложить. Дома все в порядке. Народ одобрил указы по дешевому электричеству. Даже демонстрация в поддержку прошла!

– Ну а с Монголией? – спрашиваю я. – Как ты думаешь? Получится?

– Им нужен выход на европейский рынок меха и кожи. Конкурент у них один – Турция. Украина ближе к Европе, чем Турция, а рабочая сила стоит столько же. Да и наш рынок не такой уж слабый. По приблизительным подсчетам, потенциальные продажи – 3–4 миллиарда долларов в год, плюс к этому пять – шесть тысяч новых рабочих мест.

– Да, хорошо, – вздыхаю я, понимая, что устал.

Самолет тяжело отрывается от русской земли. Магниты у них там закопаны, что ли? Быстрей бы домой и в люльку, думаю я.

Киев. Октябрь 2003 года.

Сергей Дмитриевич Догмазов в своей черной «Волге» возит меня по каким-то офисам и представляет разным людям, которых я никогда прежде не встречал. Я чувствую себя как невеста на выданье. Хорошо хоть не просят покрутиться-повертеться и зубки показать. Следующий офис – в начале Владимирской. Квартира на третьем этаже. Бронированная дверь без номера и вывески. Встречает охранник в камуфляжной форме, потом появляется молодой человек в костюме с галстуком и проводит нас длинным коридором – очевидно, раньше это была коммуналка. В конце коридора – просторный кабинет, стены которого увешаны дипломами в рамках. За полированным столом – лысоватый и немного сутулый человек. Ему лет пятьдесят. На толстых пальцах – два массивных перстня. Руки лежат перед ним на столе, поэтому перстни очень хорошо видны. А рядом с руками – большой калькулятор.

– Вот, я вам говорил, помните? – Догмазов останавливается перед хозяином кабинета и показывает взглядом на меня. – Это Сергей Павлович Бунин.

– Красивая фамилия, – кивает лысый. – Где-то я ее слышал.

Он явно пытается вспомнить, но потом отвлекается от моей фамилии и внимательно смотрит мне в глаза.

– Вы достаточно гибкий человек? – спрашивает он, одновременно как бы отодвигая лицо и свой взгляд немного в сторону, словно пытается рассмотреть меня в профиль.

– Достаточно, – говорю я.

– Через пять лет вам будет меньше пятидесяти?

– Да.

– У вас нет хронических заболеваний?

– Нет.

– Ну хорошо. – Он переводит взгляд на Догмазова. – Завтра поговорим.

И на этом встреча заканчивается. Это была восьмая встреча такого рода.

– Вас домой или на работу? – спрашивает Догмазов на улице.

– Домой.

Киев. Июль 2015 года. Понедельник. 7 утра.

На столике в гостиной – серебряный кофейник и серебряная ваза с теплыми пирожками. Я наливаю кофе в чашечку из мейсенского фарфора и слушаю звон колоколов Андреевской церкви. Звонят в колокола по моей просьбе. В такое солнечное утро хочется чувствовать себя поближе к Богу. Хочется чувствовать его одобрение.

Нет, я не стал истинно верующим, но перестал быть атеистом. Я понял, что важность церкви и важность веры – это две разные важности. Церковь – часть государственной системы, очень важная во время выборов. Вера – это повод и стимул для верующих избирателей доверять церкви. Я уже не говорю о том, что церковь – это красиво, это как иностранный театр, в котором ничего без перевода не поймешь, но зато у глаз никаких претензий!

Кстати, о театре. Послезавтра – встреча со скульптором Здобой. Это приятная часть внутренней политики. Президент должен проявлять заботу об искусстве.

Кофе ненавязчиво горчит. В дверях появляется помощник. Лицо напугано – сразу понятно, кто пришел.

Коля Львович все-таки извиняется за столь раннее вторжение.

– В России ЧП, – говорит он. – Я думаю, вам важно знать.

– Говори!

– Ночью похищен губернатор Приморского края с пятью заместителями и двенадцатью начальниками отделов.

– Ничего себе! – удивляюсь я. – А зачем мне об этом знать?

– Восемь из похищенных – этнические украинцы. Если их выкрали чеченцы – можно вступиться за них и поиграть с Россией в игру «Кто лучший негоциатор?»

– Но паспорта-то у них все равно российские, – размышляю я вслух. – Зачем нам в это дело вмешиваться?

– Но я буду держать вас в курсе. Россия ценит помощь в таких ситуациях.

– Хорошо, будешь докладывать, – соглашаюсь я.

Странно, но ранний визит Коли Львовича не портит мне настроения. Хотя колокольный звон и появление главы администрации – вещи диаметрально противоположные. Но новость, принесенная Колей Львовичем, кажется мне интересной, и я прошу помощника срочно разыскать генерала Светлова.

Через двадцать минут мы уже пьем кофе вместе с генералом.

Мои добрые подозрения оправдались – вся эта «приморская» команда сейчас летит к нам в Украину. Это первый результат операции «Чужие руки». В этот раз руки были украинскими.

– Мы построили для них небольшую тюрьму в Карпатах, в горах. На триста человек, – докладывает генерал. – Строили турки. Как гостиницу. Так что условия в ней отличные. Периметр и службы достраивал стройбат.

– Так мы скоро для России Кубой станем, – усмехаюсь я.

– Почему? – не понимает Светлов.

– Кубой для российского «талибана». Шучу, – добавляю я, понимая, что шутка моя не прошла.

– Надо подготовить список для их спецкоманды. Регион я уже выбрал – Запорожье. Самое время наводить там порядок.

– Наводи. А замена на освобождающиеся посты подготовлена?

– Да. В основном из бывших наших.

– Это хорошо, только ты и на «пехоту» обрати внимание. А то мне потом военные скажут: «Почему вы только чекистам доверяете?»

– Есть и военные. – Светлов пожимает плечами. – Хорошо, парочку возьмем.

– И пирожок возьми. Свеженький. – Я показываю взглядом на серебряную вазу. – И я возьму.

Мы оба жуем нежные пирожки с клубникой, запиваем кофейком, и я думаю, что понедельник может быть лучшим днем недели, если его правильно начинать – с колокольного звона.

Киев. 31 декабря 1984 года.

Ну и метель! Идешь не по улице, а сквозь стену колючего, бьющего в глаза снега. К тому же темно, и уличные фонари видны, только когда подходишь к ним. Они похожи на сказочные цветы – желтый шарик на бетонном стебельке. Снизу вверх посмотрел – увидел, а отошел и оглянулся – снег в глаза, а за снегом – темень.

Я поднял воротник овчинного кожуха. Воротник высокий. Впритык к кроличьей шапке-ушанке. Только глаза мои открыты снежным атакам. Но я потерплю.

У меня в сумке – две бутылки коньяка и одна кипрского муската с красивым названием «Лоэль». А иду я к ментам в райотдел. Праздновать Новый год. Выбора особого и не было. Месяц назад приятеля Женьку забрали в армию. Продавщица овощного, с которой вроде бы намечался романчик, напугала меня страшно просьбой познакомить ее с моими родителями и отпраздновать Новый год в моей семье. Чтобы не убегать с позором, я придумал у себя подозрение на сифилис. И она срочно уехала праздновать к себе на родину в Винницу. Это было неделю назад. А сейчас я с ужасом думаю, как это я вообще мог с ней познакомиться, с этой Ритой? Пьяный, что ли, был?

И вот оказалось, что только менты мне рады. Оно, конечно, понятно. И я им понятен. Даже подписал какие-то там бумажки, будто согласен быть внештатным сотрудником милиции и принимать в чем-то участие. Но это им для отчетности. У них в конце года оказалась нехватка учтенных осведомителей. Помня об их помощи во время разборок с «кругами», я согласился улучшить их отчетность. И вот – награда. И Гусейнову как раз старшего лейтенанта присвоили.

Уже в райотделе, приняв из моих рук принесенные бутылки, сержант Ваня прячет их в общий холодильник. И они звенят, ударясь о бока стоящих там бутылок шампанского и водки. Десять вечера.

Я помогаю составить вместе два письменных стола, и получается большой стол-квадрат.

– А скатерть? – спрашиваю я.

– Будет тебе скатерть! – весело отвечает сержант Ваня. Он убегает и возвращается с огромной целлофанированной политической картой мира.

Застилает ею стол. Конечно, это не скатерть, ее края не свисают, как положено. Но стол она закрывает, и это главное.

В одиннадцать садимся. Сидеть неудобно. Боком приходится сидеть. Коленки трутся о ящики письменного стола.

Политическая карта мира покрывается нарезанной колбасой, салом, хлебом, бутылками и стаканами. Еще один сержант, знакомый мне только лицом, приносит двухлитровку салата «оливье».

Без четверти полночь мы уже пьяные и веселые.

– Забыли! – Гусейнов вдруг хватается за голову. – Как Новый год встретишь, так и проведешь!

Он вскакивает со стула и пружинящим шагом выходит. Синяя форменная рубашка у него расстегнута почти до пупка. Здесь действительно жарко.

– Быстро! Быстро! – слышен голос Гусейнова.

Кого это он подгоняет? Я оборачиваюсь к двери и вижу двух входящих девушек, сильно накрашенных и не сильно одетых.

– Так, бабочки мои, – командует Гусейнов. – К столу! Как это мы про вас забыли!

Девушки оказываются проститутками, арестованными утром в местном притоне. Выясняется, что их было пять, но трех забрали в Ленинский РОВД, и я теперь понимаю – почему.

– С кем Новый год встретишь, с тем и проведешь! – Сержант Ваня наливает «бабочкам» водки. – Давайте, родимые, догоняйте нас! Впереди шампанское!

«Бабочки» опустошают стаканы и закусывают кусочками сала. А Гусейнов уже открывает шампанское. Потом включает телевизор. Как раз вовремя – перед ударами курантов.

– С Новым годом! – мощным басом говорит телевизионный диктор, спрятавшийся за картинку зимнего Кремля.

Праздник идет по нарастающей. Алла Пугачева поет про начинающего волшебника, а «бабочки» по убедительной просьбе уже старшего лейтенанта Гусейнова раздеваются догола и забираются на стол. Танцуют.

Ваня снова наливает мне водки. А девчонкам – моего коньяка.

Я пытаюсь возмутиться. Как это – проституткам коньяк, а мне «белую»!

– Смотри, – кивает на девчонок сержант Ваня, – у них знаешь, какая тяжелая жизнь? Пускай порадуются хоть в праздник. Они – это народ. Ты – не народ. Это их постоянно е…т, а не тебя.

Его пьяное варняканье начинает меня раздражать, но после очередного стакана водки я понимаю, что он прав. И соглашаюсь с ним.

К четырем утра крашеная блондинка Соня уже сидит у меня на коленях, и я вижу в ее глазах красивый розовый туман. Розовый потому, что глаза у нее красные и расфокусированные.

Гусейнов заваривает чайник чифиря и приводит нас в чувство.

– П…дец, – говорит он, устало мотая головой. – Праздник закончен! Надо убираться, а то еще майор нагрянет!.. Девчонки! Амнистия! На хер отсюда. Протокола не будет, но телефончики оставьте! Ты, – он поворачивается в мою сторону, – бутылки и мусор в кулек, и спасибо за компанию.

Я пытаюсь встать. Получается, но с трудом.

Первое утро 1985 года кажется удивительно свежим, как свежайшая докторская колбаса. Город отгулял и заснул. В свете уличных фонарей искрится снежная корка улиц и газонов.

В голове у меня шампанское, в ногах – водка, а в душе – чувство радостной невесомости. Словно на самом деле меня подняли и понесли. Понесли в светлое будущее.

Киев. Октябрь 2003 года.

Солнце слепит прямо в глаза и мешает вести машину. Мой старенький «опель» два дня назад прошел профилактику и бежит по трассе, как новенький.

– Конечно, тридцать пять тысяч – это много, но если перевести швейцарские франки в евро – получится раза в полтора меньше. – Я бросаю взгляд на Светлану. Ее красивое лицо выражает спокойствие.

– Нет, это немного, – говорит она.

А мне, собственно, смысл ее слов не так важен, как музыка ее голоса. Хотя через пару мгновений я радуюсь и сказанному. Мне-то вытащить из кармана такие деньги и выложить их за год пребывания брата Димы в швейцарской клинике тяжело, если не сказать – больно. Но надо учиться быть великодушным. Надо брать пример с Виленской. Неужели мед – это такое прибыльное дело? Вот куда мне надо было идти, а не во власть. Хотя кто сказал, что власть – не мед?

За тридцать километров до Глуховки в желудке начинает урчать. Светлана соглашается перекусить.

Придорожное кафе «Курени». Перед ним – два трейлера. Внутри – два дальнобойщика за одним столом и запах борща с пампушками.

– Как можно выжить с такими ценами? – удивляюсь я, читая меню. Перевожу взгляд на Светлану.

– У народа нет денег, – пожимает плечиками Виленская. – Поэтому и мелкий бизнес бедствует. Мне салатик из капусты и апельсиновый сок.

– И все? – Я смотрю на часы. – Обедать ведь надо!

– Я всегда так обедаю.

Себе я беру борщ без пампушек и гречку с котлетой.

Разговор за едой как-то не завязывается. Мы просто поглядываем друг на друга и обмениваемся репликами.

Кофе пьем уже в кабинете у главврача. Он немного удивлен новостью.

– А цветотерапия? Вы же говорили – три сеанса?

– Редкий случай, – пересказываю я слова психиатра из частной клиники. – У обоих – полное безразличие к цвету. Есть только отрицательная реакция на красный и оранжевый. Эти цвета «забивают» их в угол. Остальных они не замечают.

– Ну, это нормально, – успокаивает нас главврач.

– Что нормально? – удивляюсь я.

– Для них нормально – не замечать цвета. Для них не замечать – это норма.

Светлана Виленская молча пьет растворимый кофе. Смотрит на покрашенный коричневой краской деревянный пол в кабинете. Думает.

Главврач подходит к окну и вдруг оборачивается к нам и манит нас жестом.

Скамейки, травка. Прогулочная территория дома-интерната № 3. По травке медленно и молча гуляют Дима и Валя Виленская. Мне кажется, что они держатся за руки.

– А что это значит? – спрашиваю я. – Они что, могут… иметь отношения?

– Может возникнуть привязанность, – кивает главврач. – Покрепче, чем у здоровых людей…

Мы со Светланой обмениваемся быстрыми взглядами.

– Кстати, у нас уже было два таких случая, когда привязанность приводила к полному психическому выздоровлению, а потом проходила.

– Проходила? – переспрашивает Светлана Виленская.

– Да. Она возникает как лекарство, но действует только на время заболевания. Пациенту возвращается цельность натуры и цельность восприятия мира.

Я слушаю главврача и продолжаю наблюдать за Димой и Валей. На Диме – синий шерстяной спортивный костюм. На Вале тот же длинный, до лодыжек, фиолетовый халат. Они вдруг останавливаются и поворачиваются друг к другу. Смотрят в глаза. Мне кажется, они сейчас поцелуются. Мне даже этого хочется, хотя и неприятно оттого, что поцелуй увидит главврач. Вот если бы у окна сейчас стояли только мы со Светланой! И увидели бы их поцелуй! Возможно, мы могли бы почти сознательно повторить их взгляды и движения.

Но Дима и Валя просто смотрят друг другу в глаза. Они неподвижны.

– Они дополняют друг друга, – говорит главврач. – Цветотерапия хоть и не помогла, зато познакомила их. Теперь они настраиваются на волну единого восприятия окружающего мира.

– А когда едят, они вместе садятся? – спрашивает вдруг Светлана.

– Да, друг против друга.

Я вспоминаю сегодняшний обед в придорожном кафе.

– Они разговаривают за едой? – спрашиваю я.

– Если б они могли легко разговаривать между собой, им бы тут нечего было делать.

Я перевожу взгляд с главврача на Светлану. Она отвлекается от окна и тоже смотрит на меня.

Мне хочется что-то сказать ей. И я бы наверняка сказал, но присутствие врача меня стесняет.

«А вдруг мы с ней такие же, как Дима с Валей?» – думаю я.

«Пора в Киев», – думает Светлана, глядя на меня.

– У меня в 17.30 встреча, – говорит она и, заметив в моих глазах понимание, переводит взгляд на Диму и Валю.

– К понедельнику бумаги будут готовы, – говорит главврач, понимая, что вот-вот мы распрощаемся.

Киев. Июль 2015 года. Пятница.

– Какое масло? – переспрашиваю я у Сони, снимая рубашку.

– Это смесь. Там и масло мускатного ореха, и, – она переходит вдруг на шепот, – молочко опиумного мака, и прополис.

Я снимаю брюки и трусы. Ложусь на кушетку попой кверху.

Соня тоже раздевается до спортивного купальника. Моет руки в маленьком угловом умывальничке. Вытирает их досуха.

Я слушаю ее спиной. Точнее – чувствую ее приближение. И вдруг маслянистые тяжелые капли падают на мои плечи. А вот уже и ее сильные пальцы. Пошли расходящиеся круги, втирающие в мою кожу маслянистую смесь.

Соня – бывшая чемпионка мира по спортивной гимнастике. Бывшие чемпионы так же легко переходят в оздоровительную медицину, как бывшие депутаты в тюрьму или на госслужбу. Спорт здоровее политики, это даже на таком простом примере видно.

– Расслабьтесь! – Она проводит подушечками пальцев по моим рукам, вытянутым вдоль туловища.

Уже после массажа, оставшись один в комнате для отдыха, я стою пару минут перед настенным зеркалом и рассматриваю себя голого. Не знаю, действительно ли мои веснушки побледнели от ее маслянистой смеси, как уверяла меня Соня. Зато отрос волосяной покров на груди, сбритый врачами перед операцией. И, кажется, некоторые волоски отливают рыжиной. Этого еще не хватало!

Я выискиваю на груди несколько действительно рыжих волосков и выдергиваю их.

– Господин президент, – слышится из-за двери голос Коли Львовича. – Вас ждет посол Албании!

Нехотя я одеваюсь. Настроение постепенно портится. Я думаю об этих рыжих волосинках на своей груди.

Послом Албании оказывается приятная женщина лет сорока. Она вручает мне верительные грамоты. По очереди мы говорим протокольные слова об улучшении украино-албанских отношений, и на этом встреча заканчивается.

– Господин президент, вы обещали сегодня выпить кофе с Майей Владимировной, – напоминает мне Коля Львович.

– Где?

– Дома, на Десятинной. Она вас уже ждет.

– Она ждет меня у меня дома?

Коля Львович кривит губы. Он сегодня не в настроении. Точнее – он каждый раз не в настроении, когда должен говорить со мной о Майе Владимировне.

– Она ждет вас не у вас дома, а в служебной резиденции Президента Украины! – цедит он сквозь зубы.

– И долго мы с ней будем пить кофе?

– Полчаса. От вас пахнет маслом мускатного ореха, – говорит он уже мягче.

– Это точно, – киваю я.

– Ей понравится. Женщинам вообще нравится этот горьковатый запах! – усмехается Коля Львович.

У меня возникает искреннее желание двинуть ему по уху. Но президент должен скрывать свои истинные желания. По крайней мере иногда.

Киев. Январь 1985 года.

– Когда ты уже на работу устроишься? – кричит с утра мама.

Я с трудом открываю глаза. Первый взгляд – на будильник. Без четверти восемь. Второй – на кровать напротив. Братец Димка спокойно дрыхнет. Хорошо быть свихнувшимся. «Димочка, вот тебе горячее молочко с медом, вот тебе гречневая каша с маслом!»

Он спит лицом ко мне и во сне словно принюхивается к чему-то. Как лошадь, раздувая ноздри. Наверно, ему что-то снится!

Я наблюдаю за его даже во сне подвижным лицом и думаю: «Какой же он мне близнец? Ну ничего общего! Не то чтобы, конечно, совсем ничего. Лоб такой же, и такие же ямочки на щеках, когда улыбается, и брови тоже едва заметно над переносицей сходятся. Но все остальное! И сама улыбка, и то, как он смотрит, и то, как смеется! Все совсем другое. А голос – тот вообще ни на что не похож. Голос тринадцатилетнего обиженного подростка. У меня такого голоса и в двенадцать, и в десять лет не было!»

– Вставай, тунеядец! – В спальню снова заглядывает мама. – В десять к Диме врач придет! Смотри, никуда не уходи! Дождешься, покажешь его, – кивает на спящего братца, – врачу и запомнишь все, что он скажет!

Я лениво сбрасываю ноги на пол, усаживаюсь на кровати. Холод линолеума щекочет пятки.

– Холодно! – жалуюсь я.

– А ты хоть раз помогал мне щели в рамах заклеивать?

Она не ждет ответа, она его знает. Почти все вопросы у нее риторические. Только когда она отдает свои приказы, тогда ждет… и даже не ответа, а подтверждения получения приказа или хотя бы кивка головы.

В начале девятого в квартире снова тишина. Можно было бы опять прилечь, но желания нет. Я сижу в спортивных трусах на кухне, на холодной табуретке. Меня пробирает дрожь. Она же меня и бодрит лучше всякой зарядки. Вот еще немного пободрюсь, а потом зажгу газ под сковородкой, в которой лежит оставленный мне матерью завтрак. Гречневая каша и две сосиски. Потом, когда братец проснется, мне предстоит сварить ему два яйца и проследить, чтобы он съел их без скорлупы. Впрочем, он и так ест яйца без скорлупы. Он ведь не дурак, не полуумок какой-нибудь. Скорее всего он вообще нормальный, даже умнее меня. Просто притворяется шизиком, но тихим. В результате он и обходится матери дешевле, чем я. На него даже какое-то пособие платят! И ничего с него взамен не требуют. А я все время то тунеядец, то паразит! Ну не нашел я еще себе места в этой жизни! Не нашел! Куда ни пойду работать, везде скучно.

А мать опять мою трудовую на сервант выставила, чтобы отовсюду ее, эту синюю книжицу, видно было! Ладно, думаю я, снимая ее с серванта. Занесем куда-нибудь, попробуем еще какую-нибудь специальность освоить! Кем я уже только не был! И свежий асфальт разглаживал, после чего три недели от меня горелой смолой несло. И вагоны разгружал. Куда бы теперь двинуть?

Я зажигаю газ под сковородкой и вижу, как оттуда, из-под сковородки, выбегает напуганный огнем таракан. Увидев меня, он еще больше пугается, резко разворачивается и стрелой уносится в щель между плитой и грязно-зеленым кафелем кухонной стенки.

– Чего ты меня боишься?! – пожимаю я плечами. – Я такой же паразит, как и ты! Только другого вида.

Теперь я уже окончательно взбодрен, даже хочется что-то предпринять. И я беру маленький коричневый бумажный пакетик с надписью «Пищевая сода», высыпаю всю эту соду в эмалированную миску. Добавляю воды. Беру в умывальнике тряпку и, повозив ее в мокрой соде, начинаю чистить кафель вокруг плиты. Меня останавливает запах подгоревших сосисок. Я выключаю газ под сковородкой. Но к этому времени весь кафельный угол кухни очищен от жира и блестит. Посмотрим, что мама на это скажет, когда вернется с работы!

А за окном падает снег. За окном все удивительно бело и чисто. Я прислоняюсь к холодному стеклу лбом и смотрю вниз, на улицу. Там дворник прорыл в глубоком снегу узкие дорожки, по которым черными толстыми ежиками движутся тепло одетые женщины с хозяйственными сумками. Они занимаются своим хозяйством. Они идут за селедкой или за докторской колбасой. Они живут полноценной советской жизнью.

Киев. Июль 2015 года. Пятница.

– Веснушки вам к лицу, – произносит, едва заметно улыбаясь, Майя Владимировна.

– Извините, – говорю я. – Мне трудно с вами говорить на «вы». Давайте я буду с вами на «ты», ну а вы – уж как получится!

На ее лице – мгновенная растерянность. Но в руки она себя берет быстро. Кивает в знак согласия.

На ней легкое синее платье с множеством мелких бледно-желтых цветочков. Талия стянута пояском. Туфли на каблучках тоже синие. И бабочка-заколка с синей эмалью в аккуратно собранных каштановых волосах. Косметики на лице не видно.

«Если сомневаешься в своем вкусе – одевай все одного цвета!» – учила меня мать, помогая приодеться на первое «взрослое» свидание. Свидание действительно оказалось странным. Она, я уже забыл ее имя, не пришла, но прислала младшего брата со своей подписанной фотографией. «Запомни меня такой! Сегодня утром из армии вернулся мой жених. Целую».

Я хочу что-то сказать – мне надоел ее прищуренный взгляд, изучающий мою одежду. Хочу сказать, но что-то мешает мне. Мне трудно говорить ей «ты».

– А у вашего покойного мужа были веснушки? – вдруг спрашиваю я. И внутри, в душе, противно от того, что она меня победила.

– Знаешь, – легко и широко усмехается она, – были, но чуть-чуть. Только если присмотреться.

Наконец появляется прислуга с подносом. На столик под окном в гостиной, за которым мы сидим в темно-зеленых кожаных креслах, опускается кофейный серебряный сервизик. Женщина в белом фартуке поверх коричневого платья наливает в чашечки кофе. Чашечки из тонкого фарфора. Из серебра только кофейник, сливочник, сахарница и ложечки.

Глоток кофе возвращает мне самоуверенность, поколебленную этой дамой.

– Тебе сколько сахара? – спрашиваю я, беря из рук прислуги сахарницу и ложку.

<1...3 4 5 6 7 9 >

На страницу:

Перейти

5 из 9