Аргентина. Крабат

Мужчина кивает, откладывает паркер, с силой проводит ладонью по лицу.

* * *

– Ваше руководство, Роберт… Как вы всё прячете, даже смешно! Ваш Сталин ошибается. Ему кажется, что смысл происходящего в том, что Гитлера натравливают на СССР. Это не так. СССР никто не принимает всерьез, вы сейчас значите немногим больше Ирана. Богемского Ефрейтора вскормили англичане, чтобы иметь острастку против победоносной Франции. Потом спохватились, но стало поздно. Гитлер нашел новых друзей и начал играть по своим правилам.

– Вы правы, Ильза, теперь ему помогают очень серьезные люди из Штатов. Но Судеты – это война!

– Никакой войны, Роберт. Гитлер знает главный секрет: ни Франция, ни Англия не станут сражаться из-за чехов. А также из-за австрийцев, швейцарцев, литовцев и поляков. А потом будет уже поздно.

– Насчет Швейцарии вы не ошиблись, там происходит что-то странное. В немецких кантонах началось движение за пересмотр Конституции 1876 года, речь идет фактически о полной самостоятельности. Но Швейцария – это не только сыр!..

– Представляете, что начнется в Европе, если прекратят работу швейцарские банки? Три года хаоса – а потом появится планета Аргентина, о которой пишут в книжках с яркими обложками. Такой исход не входит в мои планы, поэтому наше сотрудничество будет продолжено. Только не тратьте золото на всякие мелочи. Никакие параболоиды и «лучи смерти» вам не нужны.

– А что нужно?

– Алюминий и высокооктановый бензин. И еще – зенитные орудия[45].

5

– Этих хватит, – рассудил Хинтерштойсер, наблюдая, как очередная железяка с шипением погружается в воду. – Нам еще нужен десяток ледовых крючьев. И ты еще про «кошки» говорил, которые с передними зубьями.

Тони Курц, отложив щипцы в сторону, взглянул с упреком. В кузнице он работал с самого утра. Андреас клялся и божился, что сразу же после завтрака придет помочь, но закрутился, завертелся, забегался… Особо виноватым, впрочем, себя не чувствовал, так как тоже был при деле. Каждому – своя забота.

Курц бросил в угол кожаный передник, долго пил воду, потом устало махнул рукой.

– Пошли, лентяй. Есть новости.

В родной Берхтесгаден заглянули не без опаски, но никто их нежданному визиту не удивился. Привыкли за последний год. Хорошо служить в часе езды от отчего дома! Курц сразу же занял кузницу, решив не откладывать самое важное до Берна, Андреас же принялся кружить по городским улицам, заглядывая ко всем ближним и дальним. И, как выяснилось, не зря.

– Я чего подумал, – начал он, хлебнув пива из тяжелой глиняной кружки. – На пятый день нас искать начнут. Или даже раньше, если начальство нос в бумаги сунет…

– Тише говори! – Тони поглядел по сторонам, нахмурился. – Уезжаем завтра же утром. Вещи сложишь вечером, зайду – лично проверю.

Расположились на летней веранде, в самом сердце большого фруктового сада. Солнце, зелень, беззаботное синее небо, пиво прямо с ледника. Рай!

– Что уедем – понятно. А потом сюда прикатят по наши души. Спросят, что да как, а главное – куда. Девались мы, в смысле.

Хинтерштойсер, с наслаждением допив пиво, приударил донышком по темной от времени столешнице.

– А мы с тобой – в Берлине!

Полюбовавшись эффектом, закурил, завив дым колечком.

– Марту помнишь? Марту Ранш из соседнего класса? Которую все наши парни того… на танцы приглашали. Она из дому сбежала – как раз вчера, перед нашим приездом. У нее в Берлине какой-то ухажер, то ли пожарный, то ли танцор из оперетты, то ли оба сразу. Смекаешь, к чему это я?

Уловив недоуменный взгляд, пояснил снисходительно:

– Мы же на свадьбу приехали, не забыл? Значит, Марта – твоя суженая. Ну, влюбился ты, бывает. Свадьбу готовили тихую, только для самых близких. Но вот беда! Сманили невесту, бежала, подлая, считай, из-под венца. Ты – за ней, а я, стало быть, за тобой. И все – в Берлин.

– Кто же такому поверит? – поразился Курц. – Я – и эта… Марта Ранш?!

Хинтерштойсер хмыкнул:

– Все поверят. То есть уже поверили. Зря я, что ли, по Берхтесгадену бегал? Знаешь, как тебе сочувствуют?

Курц отставил кружку в сторону, сжал крепкий кулак.

Разжал.

– Когда я тебя буду убивать, не спрашивай, за что. Договорились?

Дождавшись ответного кивка, полез в карман брюк, достал два измятых почтовых конверта.

– С утра таскаю. Кто-то, кажется, обещал в кузнице помочь?

* * * Слышишь? Выгляни в окно!Средь дождя и мракаЯ торчу давным-давно,Мерзну, как собака.

Хинтерштойсер отложил в сторону густо исписанную страницу, взялся за следующую.

Дождь и гром. В глазах черно.Стерва, выгляни в окно![46]

– Сам сочинил? – осведомился Курц, не отрываясь от второго письма. Первое, уже им прочитанное, изучал Андреас.

– А ты думал! Сам, конечно! – приосанился Хинтерштойсер. – Правда, в школе мне сказали, что и у Шиллера что-то подобное было. «Дождь и гром. В глазах черно…» Хоть назад возвращайся!

Письмо прислал доктор Отто Ган, их спутник по недавней поездке в Италию. Послание было коротким и не слишком веселым. Доктор сообщал, что его долгожданная командировка в Монсегюр откладывается на неопределенный срок «сами догадайтесь почему». И к подножию Эйгера, дабы поболеть за штурмовую команду, он едва ли поспеет. Потому как «собрали – и отпускать не хотят».

– Это он про СС, – без особой нужды пояснил Андреас. – Угораздило…

Язык прикусил. В родном городе ни он, ни Тони солдатские выражения себе не позволяли. Зарок!

– …В-вступить, теперь век ботинки не отмоет. Значит, «черных» тоже мобилизуют.

Курц только кивнул – увлекся чтением. Хинтерштойсер взялся за письмо, подумал, положил на стол.

– Во всех прогнозах – одно и то же. На Эйгере – бури, дожди и сильный ветер. «К черту! Выгляни в окно! Холод сводит скулы. Месяц спрятался, темно. И фонарь задуло». Худшая погода за последние полвека, как на заказ! «Сколько я истратил сил, холод, голод, дождь сносил…» Везучие мы с тобой!

Добросовестный доктор не поленился съездить на столичную метеостанцию и лично переписать прогноз. Еще два, столь же дождливые, с ветром и бурей, ему прислали из Берна и Мюнхена.

Отто Ган и не пытался отговаривать приятелей. Но что он думал, легко читалось между строк.

– Изучил? – осведомился Курц, кладя второе письмо рядом с первым. – А теперь скажи мне, Андреас, ты когда-нибудь забывал веревку, если шел на скалы?

– Ч-чего?

* * *

– Давай еще раз, Тони. Что-то у меня соображалка заклинила. Кто сказал? Когда сказал? Кому сказал? Может, эта тетка – сумасшедшая?

– Не тетка. Баронессе Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау восемнадцать лет, она поднималась на Монблан, гоняет на мотоцикле и время от времени помогает нуждающимся скалолазам.

– Да, триста марок – сильно. Молодец девица! Но почему…

– У нее есть очень странный друг в Штатах. Вроде как пророк. И ему было видение: мы оба с тобой где-то в горах, холодненькие и печальные, а ты говоришь, что сам виноват…

– Опять я? Как что, так сразу я!..

– «Не взял веревку, такая вот беда». Дословно. Госпожа баронесса – девушка современная, видениям не верит, но все-таки предупреждает. Вдруг ты, Андреас, веревку забудешь?

– Очень смешно! Холодненькие, печальные – и несем бред.

– Это ты несешь, я просто холодненький. А еще этот странный друг написал не кому-нибудь, а самому Джону Гиллу – по поводу Эйгера. Видишь, как о нас заботятся?

– Джону… Погоди! Джон Гилл, который «Скалолаз в Южных Аппалачах»? Паук из Кентукки? Тот самый?

– Тот самый. И знаешь, что Паук ему ответил?

6

Окно было открыто настежь, но табачный дым упрямо не хотел уходить. Он не слишком мешал, но женщине почему-то стало тревожно. Табачный дух, чужой запах, чужой город.

…Чужая жизнь.

Тревогу прогнала, как прогоняют надоевшую муху, отодвинула в сторону недопитую бутылку «Dallas Dhu», плеснула минеральной воды в стакан. Опьянения не было, только голова стала тяжелой, словно и она – чужая.

По чужой дороге, в чужом облике, сквозь чужие взгляды, сквозь чужие руки, ради чужой выгоды… Только Смерть будет своей, не на прокат взятой.

Шевельнулись губы, неслышно рождая слова.

Танго!

В этой жизнитанцуем танго,После смертитанцуем танго,Жизнь со смертьютанцуют танго,Все танцуют,Господь и дьявол…

Женщина резко выдохнула, прерывая прилипчивую мелодию. За дело! Чистый лист, самопишущее перо паркер, глоток воды.

«Привет, Герда! Привет, маленькая!..»

Дочери она писала два раза в неделю, стараясь четко выдерживать график. Понедельник и четверг, если же не получалось, то вторник и пятница. И письма были одинаковы, как она ни старалась. Сначала, что скучает, потом – подробный разбор того, о чем сообщала дочь, ответы на вопросы, советы – как можно мягче, ненавязчивей. В конце письма, как и положено: «Люблю! Целую! Скоро увидимся!» Вместо подписи – маленькая корона о трех зубцах, словно на гаванских сигарах.

– Разве так можно писать ребенку? – сказал ей как-то муж. – Ты же не оружие продаешь.

Она не обиделась – удивилась. А как иначе? Ребенок – ничуть не глупее взрослого, пусть и мыслит совсем по-другому. С ним надо говорить серьезно, не сюсюкать. Иначе почувствует, что он (она! Гертруда!) для родителей не человек, а забавная игрушка. Слишком сухо? Но она же пишет «Люблю!»

«Сейчас я снова в Париже. Не завидуй, маленькая, здесь очень шумно и не слишком уютно…»

Несколько раз она порывалась забрать дочь из их маленькой берлинской квартиры. Но понимала – некуда. Гостиничный номер, даже «люкс» с бордовыми шторами на окнах, не заменит дом. Пусть все идет как идет, жаль только, что дом этот – бумажный, словно фонарик на китайском весеннем празднике Чуньцзе. Уютный, светящийся теплым живым огнем, но такой хрупкий…

«…Не верь газетам и не пугайся. Войны не будет, никто ее не хочет, все кончится тем, что крикуны охрипнут и вернутся к своим делам. Но будь осмотрительна. В пансионе не говори лишнего, твои подруги еще маленькие, они тебя не поймут или поймут неправильно. Хочешь поговорить о политике – говори с Каем. И не жалуйся, что он не разбирается в мировой финансовой системе. Я в ней тоже не разбираюсь. Такие мы с Каем отсталые…»

Родительский дом она оставила очень давно. Забыла. Заставила себя не вспоминать. Потом, привыкнув и повзрослев, научилась чувствовать себя камешком, маленьким, но твердым. Упрямым алмазом под чугунным молотком. Январским льдом на крещенские морозы.

Не разобьюсь! Не сломаюсь! Выживу!

А потом она посмотрела в глаза… А потом он посмотрел ей в глаза…

Нет, она не полюбила. Любить можно детей, но не мужчин. В их устах «любовь» – всего лишь слово, затасканное и пустое, как раз для безумного старичка с розеткой в петлице. Рыбки, мошки, розочки с тюльпанчиками… Ложишься на спину, прикрываешь веки и стараешься не морщиться, когда тебе дышат в лицо. Или сама отдаешь команды, с наслаждением чувствуя, как чужая похоть сменяется удивлением, растерянностью… испугом. Сбавить бы старичку лет семьдесят, а еще лучше – восемьдесят пять. Многое бы он понял, романтик!

Впрочем, нет, пусть не молодеет. Изменять мужу она не любила и делала это без всякой охоты.

«…Я полностью с тобой согласна – преследования евреев омерзительны, а Нюрнбергские законы много хуже тех, что были в Средневековье. Но вслух лучше ничего не говорить. Пострадаешь и ты, и те, кто тебя слушает. Если нужно кому-нибудь помочь, помогай тайно. И обязательно посоветуйся с Каем!..»

«Я тебя люблю!» Не поверила, не приняла всерьез. Но в самой глубине чужого взгляда ей внезапно почудился теплый отсвет маленького бумажного фонарика, горящего среди черной шанхайской ночи. Испугалась, не сразу нашла нужные слова… Они ведь с Каем собрались тогда воевать! Смешно? Ничуть, ее босс всерьез невзлюбил парня, особенно после фиаско на реке. К счастью, она уже знала, за какие рычажки дергать. Достаточно в разговоре с грозным О’Харой невзначай назвать неказистого, даже смешного с виду мистера Мото «майором»…

– Никто никого не будет убивать, – сказал ей мистер Мото. – Над Монтекки и Капулетти есть еще генеральный штаб, а там не хотят войны. Насчет же Марека… Парень вас действительно любит. Решайте сами, госпожа Веспер, но знаете, по слухам, жизнь кончается не смертью, а трибуналом. Спросят…

А потом настал час выбора. Ясная, уже протоптанная тропа на самый верх – или неверный свет хрупкого бумажного фонаря. Она решилась. О’Хара, реалист из реалистов, не поверил, посчитал это обычной женской местью. Ждал, терпел, подсмеивался. А потом все-таки решил наступить на фонарик своим тяжелым ботинком.

«Ничего личного, просто business». Даже мертвецу она не стала говорить всей правды. Вдруг и в самом деле услышит в своем аду?

«…Снежная Королева никогда тебя не обманет, Герда! Лето мы обязательно проведем вместе. Встретимся, скорее всего, в Швейцарии, тебе же очень нравятся горы. А о том, куда поедем, решим все вместе: Герда, Кай и твоя Снежная Королева…»

И вроде бы все в порядке, Гертруда закончила школьный год с отличием, учителя нахвалиться не могут, на письма отвечает аккуратно, тоже два раза в неделю, не болеет, убирается в квартире, готовит – куда лучше, чем она сама. И Кай ее любит, как мало кто может любить чужого ребенка. И у нее, потянувшейся к теплому огоньку, есть семья, есть дом, порог, который можно перешагнуть, мужчина, чье дыхание не заставляет морщиться.

Жаль только, что фонарик – бумажный.

7

– Здесь, пожалуйста. Да-да, где чугунная калитка. Сколько с меня?

Легко ли найти приличное жилье в Берлине? Если и город так себе, и цены даже не кусаются, в клочья рвут? И не всякий район хорош. В центре шумно, на окраинах – от заводского дыма не продохнешь. После Шанхая с его небоскребами, роскошными европейскими кварталами и огромными проспектами – провинция. И всюду – немцы, немцы, немцы.

Марек Шадов, разъездной торговый агент, старательный, но, по единодушному мнению соседей, не слишком удачливый, поблагодарив таксиста, захлопнул дверцу авто, поправил так и норовившую съехать на нос шляпу. Вот и вернулся! Тротуар, молодые тонкие липы, бетонный забор с фигурной железной решеткой, калитка – темный чугун, массивная бронзовая ручка. А дальше – здание в четыре этажа, светло-голубые, в цвет утреннего неба, стены, ровные линии, прямые углы[47].

На месте? Почти.

Марек поднял с асфальта чемодан, но идти не спешил. Эти короткие секунды между дорогой и домом были его законной наградой. Всё позади, сейчас он пройдет через калитку, сделает семнадцать – ровно семнадцать! – шагов по асфальтовой дорожке, потом свернет направо. Первый подъезд, двойная, недавно выкрашенная дверь, справа – маленькая будочка консьержа, которого здесь именуют исключительно «привратником» (привет доктору Эшке!). Слева – лестница. Второй этаж, ключи в кармане, тоже правом.

Сейчас он будет дома.

Марек Шадов взял чемодан, сделал первый шаг к железной калитке…

Квартиру он выбирал сам. Мужчина, глава семьи – положено. ОНА не стала спорить. Удивилась лишь, когда Марек заявил, что за жилье намерен платить из своего кармана. И за школу для Герды. И за пансион. Поглядела чуть насмешливо, сжала губы:

– Надеюсь… наша дочь не будет голодать?

Хотела сказать «моя», но в последний миг исправилась, и Марек был ЕЙ за это благодарен. Иногда, в редкие мрачные минуты, ему начинало казаться, что они лишь играют в семью, и все, что у него есть, – чужое, взятое взаймы…

Но в любом случае ОНА играла честно.

Квартиру он нашел. Район Пренцлауэр-Берг, поселок Карла Легина – заповедник разноцветных геометрических фигур, память о короткой эре германского конструктивизма. Никакой красоты, ни малейшего изыска, зато много света – и воздуха много…

Конструктивизм ныне не в моде. В Рейхе предпочитают дома с куполами и огромными колоннами, рядом с которыми человек ощущает себя вошью.

Этаж первый. Этаж второй…

Он открыл дверь, шагнул за порог и сразу же почувствовал запах табачного дыма. Поставив чемодан, снял шляпу и постучал костяшками пальцев в дверь, что вела налево, в маленькую комнату, одну из двух. Дождавшись «Входи!», взялся за медную ручку.

– Это я, Герда! Привет!..

Девочка – светлые волосы, вздернутый острый нос, неожиданно твердый мужской подбородок – полусидела на кровати, пристроив подушку под спину. В правой руке сигарета, в левой – книга, утыканная закладками. Пепельница на простыне, смятая газета – на коврике.

Улыбнулась, затушила сигарету, книгу закрыла.

– Привет, Кай! Ты меня поцелуешь – или отправишь рот полоскать?

Глава 3

Отомар и Гандрий

Яичница и кофе. – Эскадрилья прикрытия. – Близнецы. – Башня Цитглогге. – Книжка про шпионов. – Настоящий мужчина. – Существа, не приспособленные к жизни. – Новая игрушка. – Пули из ствола. – Имя для броненосца.

1

К табачному запаху прибавился мятный, ее щека, наскоро и небрежно вытертая, была влажной и неожиданно холодной. Капля воды уютно пристроилась на самом кончике носа.

– Прополоскала. Готова!

Терпеливо переждав поцелуй, ухватила его за шею, прижалась носом к пыльному пиджаку, замерла.

– Только не спрашивай, когда я брошу курить, ладно? Иначе мне снова придется отвечать, и мы поругаемся. А я не хочу. И вообще, ты приехал на день позже, чем обещал.

Марек (в этих стенах – Кай) попытался ответить, объяснить. Его вина! После столь успешных гастролей доктора Эшке пришлось ехать не прямо в Берлин, а с пересадкой.

Не успел.

– Получила я твою телеграмму! Получила!.. «Все в порядке, не волнуйся!» А чего мне волноваться? Всего одна ночь в пустой квартире, а я – совсем взрослая девочка…

Уезжать из дому приходилось часто, куда чаще, чем ему бы хотелось. Если больше чем на два дня, Герда отправлялась в пансион на соседней улице, который успела искренне возненавидеть.

Только не спрашивай…

– Герда, ну когда ты бросишь курить?

– Когда мы будем жить все вместе, Кай. Ты, я – и Снежная Королева.

Девочка дышала тихо, словно спала. Марек коснулся рукой ее мокрых волос, погладил по щеке, поцеловал в ухо. Герда, мотнув головой, провела ладошкой по мокрому носу.

– Не обижайся, Кай. Страшно было ночью. Очень страшно! Мне показалось… Не смейся, ладно? Будто мне кто-то сказал, что ты не вернешься. И Королева не вернется. Я останусь здесь одна, в пустой квартире, буду ждать – и не дождусь. А потом полиция взломает дверь, и меня отведут в приют. Как Марту из нашего пансиона, у которой родителей арестовали.

Выдохнула, попыталась улыбнуться:

– Я свет не выключала, но только одну лампочку, которая над кроватью. Много не нагорело, не беспокойся… Я уже узнала – это называется «контрастность», искажение восприятия. Из той книжки по психологии, которую ты мне подарил.

Марек ничуть не удивился, лишь представил, что это ему десять лет, и не Герда, а он, маленький Отомар, берет в руки тяжелый том с названием в две строчки.

– Только имей в виду, бром я пить не буду. Редкая гадость, хуже трескового жира!..

Девочка отпустила его шею и, взяв со столика гребешок, подошла к висевшему на стене зеркалу.

– Сейчас. Минута – и стану похожей на человека… Ты, Кай, конечно же, голодный, но самому тебе готовить лень. В кафе, что на углу, я тебя не отпущу, там ужасно. Лучше сделаю тебе яичницу. Тебе, как обычно: один глазок разбить, один оставить?

Мареку стало стыдно, но в кафе с поэтическим названием «Утренняя страна» кормили и в самом деле плохо, хуже некуда.

– Один оставить, да. А кофе я приготовлю сам.

Чаще всего они так и завтракали – вдвоем. У плиты возилась Герда, если же нет, то накрывала на стол и мыла посуду. Но в те редкие дни, когда в Берлин приезжала ОНА, девочка заявляла, что готовить разучилась, а где находится кухня, не помнит. Жена смеялась – и заказывала еду в ближайшем ресторане.

Однажды, после очередного ЕЕ отъезда, Герда долго молчала, а потом спросила шепотом:

– Кай! А может, я маме не нужна?

Первый раз на его памяти Снежная Королева лишилась своего титула.

* * *

Яичница удалась на славу, а вот кофе выпить так и не пришлось. Марек успел лишь поставить медную турецкую джезву на огонь, чтобы дать ей немного прогреться. Воды пока не наливал. Настоящий кофе готовится не спеша, вдумчиво…

– Наверно, соседи, – рассудила Герда, услыхав трель электрического звонка. – Ты не отвлекайся, я открою.

Он чуть было не согласился, но пальцы, державшие джезву, внезапно дрогнули. Он только успел приехать, и часа не прошло. Но если его увидели в окно и позвонили по телефону – те же соседи, к примеру, – нежданным гостям самое время появиться.

«Крабат!.. Кра-а-абат!..»

– Я сам. Не выходи пока, будь здесь.

Поставил джезву на стол, снял фартук, подмигнул девочке.

«Крабат!.. Иди в Шварцкольм на мельницу!»

Спрашивать «кто?» не стал. Черного хода в квартире нет, а из окна не выпрыгнешь. Хоть и второй этаж, а высоко. И он не один.

Открыл.

Попятился.

– Это ты так в гости приглашаешь? – засмеялся тот, кто стоял за порогом.

И подмигнул.

2

– Смотри-смотри! – выдохнул Хинтерштойсер. – Да погляди же ты!..

Не выдержав, ухватил друга Тони за плечо, тряхнул от души. Тот с явной неохотой оторвал взгляд от газеты.

– Что?

На этот раз и слов не нашлось. Андреас молча ткнул пальцем прямиком в открытое окно купе. Курц, взглянув недоуменно, пожал плечами.

– Боденское озеро, едем по расписанию. Думал, заблудились?

Хинтерштойсер открыл рот… Закрыл. Наконец ухватил-таки нужное слово за хвост.

– Г-горы! Там!..

Там – за озерной ширью. Каменистый неровный берег, белые барашки волн, неспокойная водная гладь, серо-зеленая у берега и темная, почти до черноты, вдали. А за всем этим – многоглавая гряда, увенчанная белыми шапками.

Альпы.

– Дальше, за ними… Эйгер там! Понимаешь?

Курц положил газету на столик, улыбнулся:

– Ну, не совсем за ними. Андреас, ты что, гор не видел?

– О-о! – встрепенулась их соседка, полная румяная дама весьма преклонных лет. – Молодые люди первый раз в Швейцарии? Как я вам завидую!..

Молодые люди переглянулись.

– Не первый, майне фрау, – как можно вежливее пояснил Хинтерштойсер. – Но очень соскучились.

И вновь вцепился взглядом в белые ледяные вершины, все еще не решаясь поверить. Неужели вырвались?

…Вырвались, вырвались, вырвались! Эйгер, Норванд, Стена!..

– В Швейцарии, господа, вам непременно следует пройти курс в кефирном санатории, – рассудила дама. – Уж извините, но в прежние годы быть столь худыми, как вы, считалось моветоном. А весь секрет – в правильном пищеварении.

Андреас попытался ущипнуть себя за живот и разочарованно вздохнул.

– …Настоящий мужчина должен быть толст и усат, господа! Кстати, лучший кефир здесь, чтобы вы знали, в Шлейдеке. Такой милый городок! Я, правда, не была там уже лет сорок…

Вслед за этим последовало предложение вместе посетить вагон-ресторан, дабы не пропустить время обеда. Не найдя понимания, дама взглянула на приятелей с горькой укоризной.

– Я бы сказала, что вы, господа, похожи на анархистов, но в наше цивилизованное время даже они правильно питаются!..

И отбыла, прошелестев юбками. Тони, проводив ее взглядом, взял со столика газету – утренний выпуск «Süddeutsche Zeitung», приобретенный в киоске перед самой границей.

– Не хотел при ней. Слушай новости!..

– Про политику – не хочу! – отрезал Хинтерштойсер. – Шли бы они все!..

На душе скребли кошки – про Фрауэнфельд приятелю он так и не рассказал. Да и что это изменит? Все и так на виду, никаких газет не надо. Пока ехали, насмотрелись на военные эшелоны чуть ли не на каждой станции. Из репродукторов марши гремят, а между ними то «Судеты», то «Австрия», хоть уши затыкай. Про Швейцарию пока вроде бы молчок…

– Ну и зря. Хорошо, что мы с тобой до Берна едем. В Цюрих бы не пустили, там какая-то крупная заваруха. Вроде бы над ратушей знамя со свастикой подняли. Кажется, и в Швейцарии начинается[48].

Выходит, уже и не молчок…

– Обещанная фюрером «германская весна» плавно перетекает в одноименное лето. А французы и русские, между прочим, уже подтягивают войска к границе…

– Не хочу! – мотнул головой Андреас. – Мы для того и сбежали, чтобы об этом не думать. Про Эйгер что пишут?

Тони взглянул удивленно:

– Как – что? Норванд, последний неприступный склон в Альпах, будет непременно взят. И знаешь кем?

Хинтерштойсер даже не стал отвечать ввиду полной ясности. Не в кефирный же санаторий они едут! Курц хмыкнул и развернул перед ним газетный лист.

* * *

– «Эскадрилья прикрытия ”Эйгер”»? Во дают! Они там что, летать собрались?

– Тебе, Андреас, в школе надо было на уроках учителей слушать, а не в церковном хоре своим козлетоном народ пугать.

– Сам ты, Тони, козлетон! У меня, между прочим, настоящий тенор, я чуть-чуть, самую малость, до си-бемоль не дотягиваю. И было бы чего слушать! СС и есть СС, «охранные отряды».