Путь Самки

В какой-то момент этого монолога я прервал его красноречие, поскольку в моем мозгу забрезжила некая смутная мысль.

– Слушай, ты говорил, что трактат Натана из Газы о природе Саббатая Цеви называется «О драконах». Не расскажешь ли подробнее?

Упрашивать Илью не приходилось, его снова понесло.

– Да, трактат «О драконах» и его продолжение «О творении». В первом из них он писал, что душа грядущего Мессии была захвачена Неразумными Светами, ввергнутыми Светом Творящим в бездну техиру, пустого пространства творения, пучину небытия, где эти Светы, ставшие волшебными драконами, терзали и мучили ее. Но потом она вырвалась оттуда, следствием чего и стало рождение Мессии, в Смирне в 1626 году. Однако эти муки в пучинах техиру сказались, если можно так выразиться, на его психике, откуда и депрессии.

А во втором трактате он пошел куда дальше…

Илья вытащил из пачки сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил; я решил проигнорировать эту бесцеремонность.

– Да, куда дальше… Он объявил, что сама душа Мессии имеет две природы, природы обоих Светов, и что он сам – Верховный дракон. Именно поэтому Моисей вознес серебряного змея в пустыне. Опять-таки серебро…

Вскоре мы уже распивали с Ильей припрятанную бутылочку настоящего армянского коньяка, закусывая кусочками лимона (это, вообще-то, распространенное заблуждение, что коньяк нужно закусывать лимоном, поскольку лимон тушует коньячный вкус). Я молчал и пытался удержать в голове историю про Мессию-дракона, чтобы потом на досуге в ней разобраться, а Илья продолжал витийствовать. Экий краснобай и баламут! Под конец он совсем разошелся и стал уже буквально орать что-то о Саббатае Цеви, Господе и Спасителе нашем, который вот-вот, не позже почему-то 2004 года, вернется из-за реки Самбатион и кому-то покажет кузькину мать.

Тут я понял, а Инна подтвердила мою догадку, что Илья домой сам ни за что не доберется. Поскольку с такси связываться не хотелось, пришлось звонить Сергею, так как у того была машина, и просить его заехать ко мне и отвезти Илью домой. Увы, он вполне сам мог быть подшофе – водился за ним такой грех, но, слава богу, пронесло. Уже из дома Сергей перезвонил мне, чтобы сказать, что Илья благополучно водворен в свои апартаменты на Шпалерной. Голос Сергея почему-то звучал несколько задумчиво и как-то меланхолично.

Обедать уже не имело смысла – я съел пару бутербродов с колбасой, запил все это крепким кофе и отправился спать. Из комнаты сына – Филипп, подросток, или, на англосаксонский манер, тинейджер, со всеми вытекающими, – доносилась какая-то тревожно-будоражащая музыка. Я поднялся и пошел спросить у него, что он там такое слушает. Оказалось, некую группу под названием «Терион», считающуюся сатанинской. Я взял коробку диска и прочитал название песен. Половина их была поименована каббалистическими сефирами – Хесед, Тиферет и так далее. Попросив сына сделать сии дьявольские трели потише, я вернулся к себе и наконец-то заснул. Во сне я беспокойно ворочался с боку на бок и видел какие-то бредовые сны: пылающий огонь в каком-то мрачном месте, разевающих пасти змеев и огромного белого питона, покрытого серебристой рыбьей чешуей и вознесенного то ли на крест, то ли на огромный шест. Змей тянул ко мне голову и высовывал длинный черный раздвоенный язык…

Разбудил меня звонок будильника. Голова раскалывалась, во рту был неприятный металлический привкус. Сообразив, что сегодня неприсутственный день и что идти в институт не надо, я завернулся в одеяло, повернулся на другой бок и снова уснул, на этот раз без сновидений. Проснулся я, когда было уже за полдень.

Прошло несколько дней. За это время я отказался от услуг иностранного отдела института в оформлении визы, поскольку хорошо помнил, как из-за медлительности академических чиновников у меня в свое время чуть не сорвалось две поездки, сходил сам в китайское консульство и благополучно сдал документы. Теща любезно согласилась одолжить мне (причем на неопределенный срок) четыреста баксов на билет до Вены и карманные расходы, так что этот вопрос тоже был благополучно решен. Я даже позвонил в поликлинику по поводу справки и выяснил, что сейчас особого наплыва пациентов нет и что это медицинское затишье, видимо, будет продолжаться все лето. Поэтому я решил сходить за пресловутой справкой после возвращения из Гонконга, а пока засесть за компьютер, с тем чтобы дней за десять написать доклад. Тем временем из Москвы прислали мои билеты на конференцию и обратно с весьма причудливым маршрутом: Вена – Гонконг и Гонконг – Рим – Вена. Получив оные, я без труда купил на тещины деньги билет Петербург – Вена – Петербург и действительно занялся докладом. В институте было тихо и спокойно, все шло своим чередом, зарплату не платили, но и на присутствии за рабочим столом не настаивали. Илья больше не появлялся, о Саб-батае Цеви и его светоносных драконах я стал понемногу забывать и потому спал вполне спокойно, без каких-либо инфернальных видений.

В это же время я получил приятное известие из Америки: профессор Мак-Дуглас, главный редактор «International Journal of Transpersonal Studies», известил меня, что моя статья по эпистемологической релевантности мистического опыта принята в окормляемый им журнал и что он сам займется ее языковой правкой.

В перерывах между написанием доклада и гулянием по разным интернетовским форумам я стал раздумывать, какое вещество выбрать для грядущей психоделической практики. Мне хотелось попробовать датуру (она же дьявольская лилия), но всех волонтеров предупреждали об опасности подобного эксперимента из-за непредсказуемого соматического воздействия этого зелья, а рисковать собственным здоровьем мне никак не хотелось. ЛСД или псилоцибиновые «магические грибы» представлялись чем-то слишком вульгарным, а ДМТ я фактически испытал во время описанного выше опыта с аяхуаско. Всякая же наркота, вроде опиума или морфия, вообще исключалась, как в связи с ее способностью создавать привыкание, так и вследствие психоделической неэффективности соответствующих препаратов. Поэтому я находился на некотором перепутье. В конце концов я решил отложить окончательный выбор до получения справки и представления соответствующей заявки в дирекцию.

Как-то оторвавшись от компьютера и осознав, что мой шейный остеохондроз значительно обострился из-за многочасовых сидений у монитора, я решил, что неплохо было бы навестить Сергея.

Сказано – сделано. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться у него дома около семи. Он попросил меня также прихватить с собой бутылочку типа кубинского рома или текилы. Ничего такого в приличном исполнении я не нашел и поэтому ограничился шотландским «Бифитером» – джином с британским йоменом-стражником на этикетке. Этикетка была знакома мне по дегустационному бару «Нектар» со студенческих лет (то есть года этак с 1980-1981-го) и вызывала самые положительные ностальгические эмоции. «Все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило», как прозорливо заметил в свое время поэт. В начале восьмого я оказался перед дверью квартиры Сергея, что в доме у Пяти углов. В руках я держал полиэтиленовый мешок с шотландским напитком и бутылкой швепса. Здесь, видимо, настала очередь прервать плавное течение повествования и рассказать немного о самом Сергее, в то время моем близком друге.

Сергей Соловьев был на четыре года старше меня: ему в марте этого года (всегда забываю дату его дня рождения) исполнился сорок один год. Он занимался темой на стыке филологии, востоковедения и трансперсональной психологии, а именно – отражением психопрактического опыта дзен в японской поэзии. От большинства японистов – а он был выпускником восточного факультета – его выгодно отличало очень хорошее знание древнекитайского языка, называемого японцами «камбуном», то есть ханьским (сиречь китайским) наречием. Кроме того, он хорошо знал философию и общую теорию трансперсонализма, переводил с английского Грофа и Тарта и любил за бутылочкой чего-нибудь крепкого порассуждать о том о сем в весьма широком тематическом диапазоне – от очередных коварных замыслов ученого секретаря Альберта Аввакумовича до специфики энцефалограмм мозга людей, пребывающих в трансперсональных состояниях разного рода. Последняя тема свидетельствовала о некоторой его склонности к материализму, что также отражалось в интересе к Дэниелу Деннету, весьма странно соединявшему феноменологию и эволюционизм (от Деннета Сергей, к слову, усвоил выражение «картезианский театр», которое и употреблял когда надо и не надо), и канадскому профессору Лафлину, перешедшему от каких-то мистических практик к рассмотрению мистического опыта через призму изменения биохимических процессов мозга. Такие теоретики были ненавистны Альберту Аввакумовичу, который при упоминании Деннета или Лафлина сразу же хватался за известную книгу Грофа «За пределами мозга», как хватается за Библию баптист, при котором упоминают о Вольтере или Гольбахе (если он знает эти имена, разумеется). Сергей любил застолья и веселую компанию, внешность имел несколько гусарскую, а по мнению некоторых – цыганскую, и общаться с ним было интересно, ничего не скажешь. Правда, последнее время его пристрастие к возлияниям и служению Дионису стало выходить за пределы непредосудительного, что уже начинало всерьез меня беспокоить. Поэтому, приходя к нему с бутылкой, я всегда категорически препятствовал его попыткам бегать в магазин за добавкой.

Как обычно, Сергей сразу же провел меня в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом. Он жил с женой и дочерью, но при мне они в этот самый кабинет никогда не заглядывали и, приходя к Сергею, я мог иногда и вовсе с ними не встретиться. Как и всегда, я сел в кресло у окна, а Сергей разместился на старинном венском стуле напротив. Разлили джин, разбавили его швепсом. Для разминки поговорили об институтских делах, прошлись по ортодоксальности Альберта Аввакумовича, посплетничали о Пиковой даме и ее непрекращающихся атаках на секторальные чаепития. Потом – это было, кажется, под третью порцию джина – Сергей перешел к интеллектуальной части беседы. Начал он ни больше ни меньше как с недвойственности.

– Вот мы всё привыкли называть «состояниями сознания», так ведь какое же это состояние сознания? Смотри, о недвойственности говорят обычно в нескольких смыслах: недуальность субъекта и объекта, недуальность мира и Абсолюта, недуальность «Я» и мира как Абсолюта. Первое и второе больше характерно для буддизма, третье и отчасти первое – для веданты. Понятия «сознание» и «недвойственность» также совместимы, как «сухость» и «вода» или «дерево» и «железо». Contradictio in adjecto[4] называется. Ведь всё сознание и все его состояния покоятся на двойственности субъекта и объекта! Так разве может сознание иметь какое-либо отношение к сознанию!

– Правильно, правильно! Это уже древние индийцы понимали.

– Древние индийцы-то понимали, а наши академики – нет!

– Сравнил божий дар с яичницей! Там ведь риши, мудрецы, были, а не директора институтов. Помнишь ты беседу Яджнявалкьи с Майтрейи из «Чхандогья упанишады»?

– В целом помню, но что конкретно ты имеешь в виду?

– Нет сознания после смерти, говорит Яджнявалкья, а его жена Майтрейи удивляется и просит пояснить. Яджнявалкья и объясняет ей, что сознание есть, только когда есть воспринимающий и воспринимаемое, а когда всё есть лишь один сгусток познания, гносиса, и нет ни зрителя, ни зримого, – о каком сознании может идти речь?

– Правильно, правильно! Вот и я об этом. И никакого картезианского театра! Слушай дальше. Но мы-то как раз исходим из того, что недвойственное «сознание» есть базовая и исходная форма сознания, вершина трансперсонального опыта и трансцендентальное условие всех других состояний сознания. Между тем опыт недвойственности – это не опыт вообще. О каком опыте может идти речь, когда нет ни субъекта, ни объекта! Чей опыт-то? И вот что у нас получается: фундаментом сознания оказывается то, что сознанием не является!

– Браво! «Все три мира есть только сознание», – говорят буддисты-йогачарины. Но три мира есть сансара, феноменальный мир. Йогачарины вовсе не говорят, что всё вообще есть сознание, что нирвана есть сознание. Это не виджняна, различающее сознание, которое и есть собственно сознание, а джняна, недвойственный гносис. Без него сознания не может быть, но он все же не предполагает его наличие с необходимостью. Тут-то и происходит переход к учению «Трактата о пробуждении веры в Махаяну», где сансара, круговорот рождений-смертей, выводится из вторичного, иллюзорного и непросветленного аспекта самого недвойственного Абсолюта. То, что не есть сознание при определенных условиях – буддисты и ведантисты называют эти условия неведением, авидьей, – производит тем не менее сознание, которое отрицает потом само себя в практике йоги и обретении просветления. Вот какая диалектика получается!

– Ох, и взгрел бы тебя за эти рассуждения наш Лев Петрович! «Психология, психология и психология! И никакой философии!» Так ведь он говорит?

– Ну при чем здесь наши Великие Старцы Поднебесной? Ты лучше скажи: ты каббалу ведь знаешь?

Признаюсь, от этого вопроса меня просто потом прошибло, под ложечкой возникло ощущение пренеприятной пустоты, и дурное предчувствие, как говорится, возникло в сердце. С чего это Серега про каббалу заговорил? Ну дзен там, сатори, кэнсе, веданта… Или даосизм, наконец. Но почему каббала?

– Ну знаю немножко, а что?

Тут Сергей одним глотком осушил очередной стакан с джином и швепсом, и его язык стал заметно заплетаться. Последнее время он начинал что-то слишком быстро пьянеть, что тоже несколько беспокоило меня – уж слишком опасный симптом у пьющего человека. С месяц тому назад мы были на дне рождения у одного институтского деятеля, так Сергей там заснул непробудным сном после трех рюмок водки, и его еле добудились, когда пришла пора расходиться.

– Ты никогда не задумывался, почему в системе лурианской каббалы Бесконечный Свет вдруг возжелал творить, произвел сокращение, ушел из своего центра, образовав пустое пространство творения?

– Никогда не думал. Наверно, такова природа Света.

– Чудненько! А вот твой приятель Илья, которого я днями отвозил домой, рассказал мне, что каббалисты-саббатианцы считают, что отнюдь не весь Свет возжелал творить, что на этой почве в Абсолюте произошел настоящий раскол и Светы, предпочитавшие покой и недвойственность, восстали против нисхождения в сферу тварного. Значит, дело не просто в природе Света. Свет мог бы преспокойно пребывать в покое и самодостаточности, прости за неуклюжий каламбур.

– Так в чем же, по-твоему, дело?

– А вот в чем. Все дело в желании самого Абсолюта освободить себя от корней зла, скрыто присутствующих в его природе в виде корней силы Строгого Суда. Эти корни должны быть сначала выявлены, показаны, продемонстрированы, наконец, чтобы можно было освободиться от них тем или иным способом. Абсолют должен как бы осознать эти корни, чтобы изжить их. Значит, сам процесс творения как процесс упорядочения, ограничения и разграничения – а все это – проявления силы Строгого Суда, даже структурирования, прости за позитивистские выражения, – является в то же самое время и процессом объективации корней потенциального зла. Поэтому можно сказать, что движущей силой процесса творения является тенденция, присущая самому Абсолюту: в его воле освободиться от потенциально злых корней Строгого Суда. Но этот процесс тесно связан с выявлением корней зла и их переводом из скрытого состояния в явное. Только наделяя действительным существованием силы Строгого Суда, Абсолют может освободиться от них или трансформировать их как свой объект в силы блага и святости. Недвойственность выделяет из себя двойственность, а потом снова интегрирует ее в себя. Все творение оказывается, метафорически говоря, своеобразным психоаналитическим сеансом Божественного Ума, освобождающим себя от угнездившихся в своем подсознании корней зла. Начало процесса творения есть сокращение, сжатие, с помощью которого в Боге высвобождается некое пространство, в пределах которого создается мир. Но любое сокращение или ограничение есть функция сил Строгого Суда и, в конечном итоге, зла. Следовательно, эти силы с необходимостью вовлекаются в творение, а это, в свою очередь, чревато появлением актуального зла. Подвожу итоги, – Сергей говорил слегка заплетающимся языком, но в стиле докладов на годичной сессии инстvтута. – Корни зла, как силы Строгого Суда, внутренне присущи, соприродны, самому Абсолюту, Свету, и содержатся в его глубинах. Процесс творения выявляет эти потенциальные корни зла. Выявление этих корней есть основание начала процесса творения через сокращение. Процесс творения есть изживание и исторжение из божественной природы элемента Строгого Суда – и, соответственно, зла – через его выявление, экспликацию и последующую ликвидацию в ходе божественного катарсиса. Однако Светы, лишенные воли к творению, восстают против этого акта интеграционной психотерапии Абсолюта как против бунта, мятежа против Него; для Творящих же Светов Нетворящие – мятежники, предпочитающие исходную неявленность Абсолюта как Deus Absconditus, Бога Сокровенного. Для Нетворящих Светов творение есть сатанинский акт, ибо он пробуждает дремлющее зло и делает его явным; для Творящих же Светов сатанинский принцип воплощают как раз их противники, ибо они препятствуют окончательному искоренению корней зла и санкционируют их присутствие в Абсолюте. Такие вот дела.

– Так ты, оказывается, просто гностик! А еще Деннета читаешь!

– Все мы немного гностики, даже Лев Петрович. Без небольшой порции гностицизма наша наука не идет. А Деннет… Просто и Деннета можно читать гностически. Помнишь, как Владимир Ильич рекомендовал материалистически читать Гегеля? А я предлагаю гностически читать Деннета. Ведь не будешь же ты отрицать, что его критика картезианского театра имеет прямое отношение к буддийской теории «не-Я»? А это только самое поверхностное извлечение из Деннета трансперсонализма и гностицизма.

– Ну, может быть, и так. Я сам его книгу про объясненное сознание дальше главы про феноменологический сад все равно прочесть не смог.

– И это тебя не красит, поверь мне.

Я попытался снова свернуть разговор на проблему зла и Абсолюта, но мой дружок уже явно принял больше положенного, и его понесло на политику. Потом он и вообще стал говорить что-то не слишком сообразное и предпринимать попытки отправиться в магазин за новой порцией даров змия, на этот раз зеленого. Тут я сослался на то, что Инна просила вернуться меня пораньше, и улизнул. По дороге я прокрутил весь разговор снова, и опять что-то неприятное коснулось своим когтем моего сердца. Понять, что же это такое, я, правда, так и не смог и в конце концов счел за благо выкинуть всех этих Светов и драконов из головы и подумать о перспективах защиты докторской. С этими вполне приземленными мыслями я и пришел домой. На следующий день надо было появиться в институте, а через неделю я должен был уже вылетать в Гонконг – Порт Ароматов на Южно-Китайском море.

Если вы хотите узнать, что произошло потом, не поленитесь прочитать следующую главу.

Интерлюдия вторая

Несколько лет тому назад меня пригласили читать лекции в Канаде, в Университете Саскачевана, славного тем, что когда-то в нем преподавал Питирим Сорокин, а много позднее – выдающийся специалист по философии и психопрактике тибетского буддизма Герберт Гюнтер. Я приехал в город Саскатун, где располагается этот университет, в марте, – была еще суровая зима (Саскачеван известен как канадская Сибирь), и по ночам термометр показывал за минус тридцать. Но к 10 апреля все-таки потеплело, солнце стало согревать землю, лед растаял, и жить стало приятно. В это время профессор Стэн Эверард с отделения нативных исследований (его можно было бы назвать отделением краеведной этнографии) предложил мне съездить к индейцам и пройти у них ритуал, называющийся по-английски sweat lodge, или «место, где потеют», «потельня», «парилка». Надо сказать, что правила политкорректности практически исключают употребление в академической среде слова «индейцы»; вместо него полагается использовать выражение «first nations» («первые народы») или «America first nations» («первые народы Америки»), почти «перворожденные», что вызывало у меня ассоциации с толкиеновскими эльфами. Я, конечно, согласился, и в ближайшее воскресенье мы выехали в резервацию. Однако в поселок мы заезжать не стали, а вместо этого въехали в небольшую рощицу с еще голыми деревьями. Надо сказать, что Саскачеван (по крайней мере, южная его часть) расположен на северном краю пояса прерий, и леса там достаточно редки, хотя по всему Саскатуну растут прекрасные ели и кедры. Вскоре мы увидели несколько машин и остановились на небольшой поляне поблизости. Здесь стоял настоящий вигвам (вигвамы тут называют «типи») и круглая палатка вроде юрты. Около нее кучковались, разговаривая, индейцы, а вокруг бегали индейские дети. Одеты все были вполне просто и обыденно: куртки, рубашки, джинсы, никаких перьев и прочей экзотики. Правда, на ногах у многих индейцев были мокасины и почти все мужчины заплели волосы в косы; с косичками были и мальчики. Стэн представил меня старейшине, который вполне любезно приветствовал меня, после чего все мужчины по очереди подошли ко мне с рукопожатиями. Поскольку не все участники ритуала еще прибыли, у нас было немного времени, и мы пошли прогуляться к речке. Дорога оказалась плохой: после таяния снега развезло глину, и обувь увязала в грязи. Но в кустах гоготали гуси, в голубом небе пролетали стаи журавлей, все дышало весной, и поэтому грязь настроения не портила. Дойдя до реки, мы повернули обратно и вновь оказались на поляне перед палаткой.

Индейцы начали снимать одежду в специальной раздевалке недалеко от палатки, мы со Стэном разделись на свежем воздухе. Разоблачаться надо было до трусов, сняв к тому же с тела все круглые предметы (например, обручальные кольца). После этого мы направились в палатку, перед входом в которую был установлен своеобразный алтарь с лосиным (кажется) черепом на нем. В палатке все (пока только мужчины) расселись по кругу. Палатка была увешана разноцветными (по символике сторон света) кусками ткани. Я тоже совершил подношение белой тканью и пачкой табака, и мою ткань также повесили в соответствующем месте палатки – там она провисит до следующей весны, после чего ее сожгут. В центре палатки была вырыта глубокая яма, за ней был установлен еще один алтарь с черепом животного, за которым разместился старейшина, ведущий ритуал. Все повернулись лицом к нему. Стэн объяснил мне, что здесь присутствуют индейцы из разных племен, но преобладают кри, хотя есть и сиу (дакота), и лакота, а сам старейшина принадлежит к анишнабе. Поскольку браки здесь экзогамны, племена понемногу перемешиваются и различия между ними сглаживаются.

Началась так называемая церемония трубки – pipe ceremony, предваряющая все индейские ритуалы. Вначале по кругу пустили тлеющую «косичку» травы, которой каждый должен был окурить себя для очищения. Затем, после произнесения старейшиной ритуальных формул и раскуривания, по кругу пустили трубку с длинным мундштуком; каждый участник ритуала делал затяжку, прикасался трубкой ко лбу и сердцу и передавал ее дальше. После церемонии с трубкой в палатку вошли женщины в длинных рубахах. Один из индейцев начал закладывать в яму в центре раскаленные булыжники, умело орудуя длинными вилами. Я знал, что в данном ритуале камни символизируют предков и их называют «бабушками» и «дедушками». Потом камни обильно полили водой, они зашипели, и по палатке распространился обжигающий жар. Входное отверстие плотно закрыли, и палатка погрузилась в полную тьму. Старейшина начал читать заклинания на языке анишнабе, затем индейцы запели ритуальные песнопения. Когда жар несколько спадал, камни снова орошали водой; с каждым разом становилось все жарче и жарче, словно в хорошо натопленной русской парилке. Мрак, влажность, жар. Материнская утроба. Покой, расслабление мышц, блаженное отдохновение. Первая перинатальная матрица, по терминологии Станислава Грофа. Океанический экстаз, эмбрион, парящий в околоплодных водах. Покой, умиротворенность, чувство уюта и полной безопасности. Пот стекает все обильнее, купальные трусы уже настолько пропитались потом, что их можно выжимать. Все тело мокрое. Жарче, жарче, жарче. Сердце начинает биться сильнее, чувство покоя и безопасности сменяется нарастающим беспокойством. Полный мрак начинает пугать. Вдруг – резкая смена настроения: умиротворенность сменяется страхом, клаустрофобией, которой я никогда прежде не испытывал. Кажется, что я навсегда останусь в этом мраке, пространство вокруг сжимается: душно, тошно, страшно. Вторая перинатальная матрица. Жар становится непереносимым, сердце не справляется с нагрузкой. Паника, хотя я сижу совершенно неподвижно… Но тут пение индейцев обрывается, в палатку проникает свет, входное отверстие открывается, вдох свежего воздуха. И я следом за человеком, сидевшим рядом со мной, выползаю на четвереньках из палатки, весь мокрый, пот стекает с тела. Я рождаюсь! Я родился!!!