Пятикнижие чудес советских евреев

Папу оперировал заведующий и одновременно секретарь парторганизации хирургического отделения больницы. Накануне он что-то отмечал и крепко выпил. Поэтому во время операции у него дрожали руки, и он не только надрезал по ошибке папин желудок, но и не зашил надрез. Сам хирург уже на следующий день осознал свою ошибку. Он сказал мне: «подождём неделю, будем надеяться, что может быть, само по себе заживёт. Пусть полежит в отдельной палате». Только на шестой день от кого-то из нянечек я узнал, что в этой больнице в отдельную палату помещают умирающих больных. Через неделю жизни папы на капельницах пришёл врач, покормил папу с ложечки яйцом всмятку и сказал, что надо часок подождать. Через час врач осмотрел больного, измерил температуру и попросил меня сходить с ним посмотреть анализы. В коридоре врач сказал мне: «рана не заживает» и быстро ушёл. Папа был в полном сознании до последнего часа. Он понял, что у него перитонит, и сказал, что не согласен на повторную операцию, потому что его уже «слишком долго и больно колют и колют толстыми иголками». Между тем, повторную операцию, чтобы зашить внутренний надрез, никто ему и не предложил. А ещё папа велел не отдавать хирургу две тысячи рублей, приготовленные заранее для него в качестве благодарности за операцию, – он понял, что его «зарезали» и смирился с этим. За пару минут до смерти в присутствии меня и своей второй жены Любови Анатольевны папа поднял руки и сказал: «Генуся (ласковое еврейское имя моей мамы, Гени), я иду к тебе».

Когда папа увидел на своих ногах синие пятна, он сказал мне, что не надо звать врачей, поскольку он знает, что это такое. А я это не знал и пошёл в ординаторскую. Там врачи и две молодые медсестры сидели вокруг открытой коробки с подаренными нами конфетами и весело о чём-то говорили. Увидев и услышав меня, они притихли и старший по возрасту, врач сказал мне «будьте с ним, никуда не отходите». Затем, явно для приличия, он пошёл со мной, откинул простыню, увидел покрытые сине-бурыми пятнами папины ноги, взглянул в прямо смотрящие на него ясные глаза папы, и сказал мне: «он у вас молодец». Я всё ещё не понимал, что это конец, а папа посмотрел на свои ноги и спокойно сказал: «это конец, это трупные пятна». У меня в голове не укладывалось, что окружающий мир может существовать без папы.

Буквально за секунду перед тем, как потерять сознание, папа обратился ко мне со словами «я буду долго тебе сниться». И действительно, более тридцати лет после смерти моего папы он участвовал в разных совместных со мной делах и сценах, которые мне снились. Сначала часто, а потом всё реже и реже, целых тридцать лет. Иногда во сне я беседовал с папой, и он давал мне полезные советы, которым я потом обязательно следовал. Каждый раз я испытывал во время таких снов ощущение счастья и полной защищённости, а когда просыпался, мной овладевала грусть и сожаление о невозвратимой утрате.

После вскрытия тела, патологоанатом сказал, что мы можем написать жалобу в Министерство здравоохранения на хирурга, который зарезал моего папу. Но мы (Любовь Анатольевна и я) не стали писать эту бессмысленную в советских условиях жалобу. Похоронили папу на Введенском (бывшем немецком) кладбище Москвы, как он хотел, рядом с моей мамой на участке кладбища № 3, куда мы с ним регулярно ходили 28 лет после маминой смерти.

Умер папа в день своего семидесятипятилетия 30-го июля 1979. Моше, который вывел евреев из Египта и получил от Всевышнего Скрижали Завета и Тору, а затем 40 лет руководил евреями в их странствованиях по пустыне, умер в возрасте 120 лет в день своего рождения. С тех пор такое совпадение дней рождения и смерти считается у евреев и христиан особым знаком, которым Б-г отмечает окончание земной жизни праведников и просто очень хороших людей.

Эпизод 2. Тяга к образованию

Мой дедушка Лэйзер несколько месяцев в году работал на небольшом заводе, делавшем керамические глиняные горшки, тарелки и чашки. Когда заводик простаивал, мой дедушка подрабатывал как скрипач на свадьбах. Вывозя на тачке горячую посуду из ещё раскалённой печи на свежий воздух и потом заходя обратно в печь, Лэйзер обжигал лёгкие. Поэтому он болел туберкулёзом. Впрочем, туберкулёз среди еврейской бедноты был широко распространён. Когда моему папе было четыре года, умер от туберкулёза его отец и мой дедушка Лазарь. Вообще, туберкулёз был в роду Лэйзера и других потомственных керамиков-обжигальщиков наследственной болезнью. И мой папа, и я в детстве лечились от туберкулёза.

Ещё в детстве обнаружилось, что у Хаима начисто нет музыкального слуха. Но вместо музыкального слуха своего отца, Хаим получил от Всевышнего удивительную способность перемножать в уме трёхзначные числа. Он также имел безграничную фотографическую память. Вычислительные способности Хаим потерял в 16 лет, когда оказался в тифозном бараке Киева, а прекрасную память сохранил на всю жизнь. Так, например, будучи первым заместителем наркома и затем главным инженером управления строительных материалов города Москвы, он помнил все телефоны многих работников десятков учреждений Москвы, лица и имена всех руководителей и тех рабочих двух сотен заводов, с кем ему хоть однажды пришлось знакомиться. Говорят, что такие же способности были у первого руководителя советской власти Якова Свердлова.

И ребе и соседи евреи говорили маме Розе о замечательных способностях её сына, и о том, что он должен учиться. Но гимназия была аж в Житомире, и там была процентная норма для евреев, которую, конечно, уже использовали дети богатых евреев.

Во время Первой мировой войны в русскую армию были призваны в солдаты около миллиона евреев, и более половины из них либо были убиты, либо стали безногими или безрукими калеками. В процентном отношении к числу проживавших в России евреи поставили в армию в шесть раз больше солдат, чем русские. Всё равно русские газеты тогда писали, что евреи увиливают от солдатского долга. Все еврейские местечки на линии фронта и в ближайшем тылу нещадно грабились, что называлось операциями военной конфискации. Но это не всё.

В начале ХХ века на 500 км вглубь западной границы России и соседних стран значительная часть розничной торговли традиционно обслуживалась евреями, которые так и сновали туда-сюда. Поэтому, как только русская армия стала терпеть неудачу на австрийском и немецком фронтах, бездарные русские генералы стали объяснять свои неудачи шпионством евреев. Меряя евреев на свой аршин продажности и подлости, они утверждали, что поскольку у австрияков и пруссаков евреи уравнены в правах со всеми, а в России нет, то «русские» евреи должны обязательно шпионить за русскими войсками в пользу австрияков и пруссаков. Воевать с немцами было трудно. Легче было выселять евреев. Их перегоняли (часто пешком), как овец, вглубь России или за Урал и в Сибирь. Именно тогда впервые в ХХ веке была проведена массовая и жестокая депортация миллиона приграничных евреев, во время и вследствие которой погибла четверть переселенцев. Однако никто об этом не писал ни в Европе, ни в Америке.

В печати, в войсках и по всей России была развёрнута оголтелая антисемитская кампания. Возникшие погромы сопровождались избиениями и издевательствами над простыми евреями и еврейками, это стало обычным внутри черты оседлости и особенно прифронтовой полосы.

Но в то же время для детей, воюющих на фронте евреев, отменялась процентная норма при приёме в гимназии и университеты. Узнав об этом, мама Роза смогла добиться приёма у полицейского начальника. Тот дал ей бумагу, в которой было написано, что она едет на фронт к брату умершего мужа, который до призыва в армию якобы был кормильцем её семьи. Едет она за подтверждением фронтового командира, что такой солдат на самом деле воюет с немцами и просит принять Хаима Рохваргера в гимназию сверх установленной процентной нормы.

Получив письмо от полицейского начальника, неграмотная и плохо говорящая по-русски, Роза сумела добраться до линии фронта и среди миллионов солдат найти в одном из окопов брата умершего мужа, с которым на самом деле до этого виделась всего один раз на своей свадьбе. Царский полковник, узнав о таком подвиге молодой и красивой еврейской женщины, велел её накормить и снабдить едой и документом на обратную дорогу. Он также написал от руки письмо, в котором удостоверял, что солдат Арон Рохваргер честно служит царю и отечеству, и находившийся ранее на его обеспечении родной племянник Хаим Рохваргер может быть принят в гимназию сверх процентной нормы. При этом Роза всем рассказывала, как Хаим в уме перемножает трёхзначные числа. Затем Роза нашла в Житомире обеспеченную еврейскую семью, которая согласилась на время учёбы бесплатно содержать Хаима вместе со своими шестью детьми, но гимназическую форму и школьные принадлежности обязана была покупать Роза.

Первый класс гимназии был кошмаром для Хаима, или теперь Ефима (Фимы), так как он плохо говорил по-русски. Остальные ребята дразнили его. Мама Роза еле уговорила его вернуться назад в гимназию после летних каникул. Но во втором и третьем классах дела пошли лучше, а в четвёртом классе благодаря своим способностям и усердию Фима сделался первым учеником в классе. Но тут случилась революция, и все ученики гимназии пошли по домам.

Теперь давайте зададимся простым вопросом. Можно ли вообразить неграмотную русскую, татарскую или азербайджанскую маму из глухой деревни, которая сначала добилась письма от большого полицейского начальства, потом добралась до окопов на передовой линии фронта и сумела вернуться назад как раз к началу учебного года? Думаю, что на это способна только еврейская мама. И только благодаря таким мамам становятся выдающимися фигурами евреи и их потомки. В зрелые годы Хаим (Ефим Лазаревич Рохваргер) стал ведущим специалистом в области строительной керамики всего Советского Союза.

Эпизод 3. Киевские родственники

В 1918 году на Украине начались особо свирепые погромы. Однажды местечко, где жил Хаим со своей мамой, заняла банда украинцев с пулемётом – мощнейшим оружием начала 20-го века. У местного лавочника бандиты отыскали бочку водки и перепились. В местечке у своих родных гостили два студента. Ночью они украли пулемёт и начали стрелять. Бандиты ничего не поняли, испугались и ускакали на своих лошадях. Студенты собрали всех жителей местечка и велели быстро уходить, так как бандиты могут скоро вернуться, и уж точно всех перережут.

Мама Роза и её сын нагрузили своим барахлом, оставшуюся от Лейзера одноколёсную тачку для вывоза из печи керамической посуды и пошли пешком в Киев к сестре Розы, которая была замужем за банковским служащим Иосифом Фридманом. Через две недели они дошли до Киева. На всех дорогах, ведущих в Киев, были санитарные заградительные отряды, которые многих беженцев направляли в тифозные бараки.

Картина художника Юделя (Юрия) Пэна(учителя Шагала и А.Б. Хасина, отца моей мачехи).

Жертвы погрома еврейского местечкав годы гражданской войны в России.

Больше папа никогда не видел свою маму Розу. А его в тифозном бараке Киева разыскала мамина сестра и забрала, не боясь заразы, к себе домой, где у неё самой было пятеро детей и муж. Она вылечила моего папу, давая ему варёную картошку, а отмороженные в бараке ступни ног целый год мазала гусиным жиром, хотя в Киеве был голод, и тем самым спасла ступни от ампутации. К счастью, ни она и никто из её детей сыпным тифом не заразились.

Папа считал тётю своей второй мамой и в 1941 году оформил документы на первоочередную эвакуацию из Киева 15 важных специалистов. Он честно сказал наркому Наркомата Стройматериалов РСФСР, Ивану Гвоздарёву, что среди этих специалистов будет 10 человек его приёмных родителей и сестёр с их семьями. Поскольку в советских газетах тогда не писали о поголовном истреблении немцами евреев и цыган, это считалось государственной тайной. Только руководители наркоматов и другие старшие начальники знали об этом из получаемых ими секретных бюллетеней. За разглашение их содержания полагалось суровое наказание. Однако многие начальники помогали эвакуироваться и своим родным, и тем из своих непосредственных подчинённых, у кого могли попасть в оккупацию их близкие родственники.

Картина художника Юделя Пэна. Еврей, который на пепелище сожженного украинскими бандитами еврейского местечка, нашёл только самовар (самовары не сгорают).

Но папина тётя и её окружение помнили о нормальном поведении немцев, занявших Киев в 1918 году, и отказались верить в особую для евреев опасность, раз о ней ничего не говорилось по радио и в газетах. Они были ошибочно уверены в том, что советское государство позаботится о своих гражданах. Вместо них папа по наркоматовскому мандату вывез семью других родственников и ещё несколько семей евреев, которые были благодарны ему всю жизнь. Папина тётя и две её дочери с детьми и родителями их мужей были расстреляны вместе с другими евреями в Бабьем Яру. Папа очень тяжело переживал их гибель.

О том, что вместо реальных специалистов он эвакуировал из Киева 10 посторонних евреев, папа рассказал мне лёжа в больнице после того, как опохмелившийся хирург случайно надрезал и забыл зашить ему желудок во время операции. Сказал он мне это незадолго до своей смерти и под большим секретом. Очевидно, что других служебных прегрешений для личной пользы у него не было за всю его карьеру крупного советского руководителя, и за всю жизнь в тяжелейшие и коварные времена злодейского советского режима.

Эпизод 4. Судьбы Фридманов

После войны две папины двоюродные и почти родные сестры, Майя и Рая Фридман оказались в Риге. У тёти Майи было четверо мужей и не было детей. У тёти Раи родилась дочь Нюся, которая была очень честолюбивой круглой отличницей и правильной комсомолкой, а потом стала убеждённым членом КПСС. На её курсе филологического факультета Рижского университета было два круглых отличника-еврея – ветреный гроссмейстер и будущий чемпион мира по шахматам, Михаил Таль и будущий главный редактор главной комсомольской газеты и нынешний руководитель масс-ме-диа Латвии, Абрам Клёцкин. Нюся выбрала Абрашу. Но детей у них не было потому, что Нюся «хотела пожить для себя».

Старший из пяти детей Фридманов женился на дочери известного киевского педиатра и своего учителя Скловского и унаследовал его практику. Ещё до войны дядя Моня (Эммануил Иосифович Фридман) переехал в Ленинград и стал не только профессором, но и ведущим педиатром СССР. Я сам видел, как он клал на огромную ладонь трёхмесячного младенца и ставил ему диагноз по одному ему известным признакам. У него добивались приёма мамаши с младенцами и маленькими детьми приехавшие аж с Урала или Кавказа.

Как главный педиатр Ленинграда он спас от смерти во время блокады большое количество детей, а сам потерял от голода и цинги все зубы. Он «удостоился» попадания в список из 70-ти подлежащих первоочередному расстрелу евреев, который на листовках сбрасывали с самолётов немецкие фашисты. Во время войны хранение подобной листовки грозило расстрелом. После войны листовка была выставлена в музее «обороны Ленинграда». На почётном втором месте в этом же списке был Лев Закгейм, будущий зять. (Первое место во всех немецких списках «проклятых евреев было зарезервировано за Эренбургом) Через несколько лет после войны некоторые евреи из этого списка решили познакомиться друг с другом. К тому времени дядя Моня и его жена, а моя тётя Лида, имели сына-студента Сашу. А отказавшийся от звания академика замдиректора по науке ведущего в СССР института электроники и электронных приборов

Лев Николаевич (Лэйб-Нейхам) Закгейм имел дочку-студентку и в будущем инженера Лену.

Саша Фридман после двухлетнего блокадного голода до сорокалетнего возраста имел постоянный и неконтролируемый аппетит, особенно на макаронные изделия, но никогда толстым так и не стал. По некоторому внешнему сходству свою жену Лену он звал «Лис», а родившейся у них единственной дочери Ирочке дал кличку «Чучундра». Себя он называл «Бобёр». Их похожесть на этих зверушек была удивительной. Так же, как папа, дедушка и прадедушка, Чучундра стала детским врачом и родила сына Юлика, который тоже мечтал стать врачом-педиатром. Когда в 90-е годы все её друзья-евреи эмигрировали из совдепии, Ирочка осталась, поскольку она «вела» группу умственно отсталых детей и «детский час» на Ленинградском телевидении.

Закгейм был повязан условиями высшей секретности своего института, но знался с Лихачёвым, Мравинским и Ахматовой, т. е. высшим слоем ленинградской интеллигенции. Тем не менее, он и его жена, как и все советские люди «на зарплате», имели в квартире почти напротив консульства США простую фанерную мебель, типовой телевизор, тяжеленный холодильник «ЗИЛ» и переносное радио «Спидола». Сам Закгейм умер ещё при Брежневе, а в 1993 году умерла его жена, прописав к себе перед этим Ирочку с Юликом. Ирочка решила избавиться от бабушкиной рухляди и дала в газету наивное объявление: «в связи с переездом срочно продаются мебель и вещи». Через неделю после этого она и Юлик были зарезаны в этой квартире. Она сама открыла бандитам двойные дубовые двери квартиры в старинном доме, построенном при Петре Первом для хранения и выдачи казённого имущества и оружия. В доме полутораметровые кирпичные стены, которые обеспечивают полную звукоизоляцию. Бандиты решили, что богатая еврейка едет в Израиль, пришли к ней как покупатели вещей.

Они нанесли ей и десятилетнему Юлику 17 ударов ножом, по-видимому выпытывая, где их золото, драгоценности и деньги. Но их у них просто не было. Поскольку бандиты украли и могли продать только радио «Спидола», милиция их даже не стала искать. Однако, убийство имело общественный резонанс, и им, хоть и безрезультатно, озаботился сам Петербургский мэр Собчак. А в Нью-Йорке мы попытались оформить для супругов Фридман статус беженцев. Но они сказали, что не хотят уезжать от могил Ирочки и Юлика.

Так закончилась династия замечательных детских врачей, вместе вылечивших тысячи и тысячи российских детей. Через полгода умерла от горя мама-Лис, а ещё через три года умер папа-Бобёр. Все они похоронены на кладбище в Комарово, недалеко от дачи дяди Мони. Похоронены рядом с могилами Закгеймов, Лихачёва и его дочерей, и Анны Ахматовой. А я решил никогда не ездить в ту страну, да и другим не советую туда ездить без особых на то причин.

Через год после смерти Лены семидесятилетний Саша выписал из Вологды свою бывшую студентку или практикантку и тоже педиатра тридцатисемилетнюю Веру с её двенадцатилетним сыном и женился на ней. Жили они дружно целых два года. После смерти Саши Вере осталась большая меблированная трёхкомнатная квартира в Басковом переулке, дача в Комарово с газом и водопроводом, машина с гаражом, и два старинных сундука с пересыпанными нафталином пальто, костюмами, и шерстяными отрезами костюмных тканей, которые остались от дяди Мони.

Эпизод 5. Житомирские родственники

Мозаичное панно судеб советских евреев будет более полным, если представить краткую историю местечковых семей папиных родственников, проживавших до революции в окрестностях города Житомира. После войны папа вспомнил адрес своего дяди и послал ему письмо. Я помню, с какой радостью папа читал ответ, в котором дядя сообщал, что ему уже исполнилось 80 лет, он вернулся назад из эвакуации и по-прежнему содержит себя и своих близких, работая на углу сапожником. В письме он сообщал о бедственном положении других выживших родственников и просил помочь подростку Володе, родители которого во время войны погибли. (Папа так никогда не понял, был ли Володя ему племянником или троюродным или четвероюродным братом.) Чтобы приехать в Москву, нужен был специальный вызов, и папа оформил его. После войны для устройства миллиона физически здоровых полностью или частично осиротевших ребят и подготовки новой армии по всей стране открылись военные училища, где ребята были сыты и обуты и получали высокооплачиваемую по советским меркам профессию офицера. Папа устроил Володю в одно из таких училищ, за что Володя был благодарен ему до конца жизни. Поскольку стаж военной службы стал начисляться Володе с 14 лет, к 40 годам он уже имел право на полную военную пенсию и в чине майора вышел в отставку. С женой и дочерью Володя поселился в родном Житомире и стал работать на небольшом заводе начальником отдела кадров, благо, фамилия у него была похожа на русскую, Бальшин.

Несколько раз во время своих отпусков Володя приезжал к нам в Москву, а в 1986 году прислал письмо с просьбой выслать ему для двух маленьких внуков посылки с лимонами и сгущенным молоком, поскольку их накрыло радиоактивное облако Чернобыля. В 1993 году им всем представилась возможность эмигрировать в Америку, и сейчас я с удовольствием встречаюсь здесь, в Бруклине со своими прежде Житомирскими родственниками. А для Володи Чернобыльское облако через 11 лет отозвалось раком, от которого он и умер. Ещё через семь лет, тоже от рака, умер зять Володи, хороший и добрый работяга Валерий. Это случилось через два года после того, как он в составе других рабочих бригад Нью-Йоркского метрополитена участвовал в ликвидации последствий самолётного нападения арабов-террористов на небоскребы-близнецы Нью-Йорка.

Через полгода после первого приезда Володи в Москву раздался звонок в дверь. На пороге стояла невысокая еврейская женщина лет под 60 в жутко грязной телогрейке и каких-то опорках, как потом выяснилось, остатках чьих-то кирзовых сапог. Мама сначала приняла ее за нищую попрошайку и не хотела пускать, а потом усадила на кухню и все время заходила туда проверить, что и как. Так на кухне, ни разу не сдвинувшись с табуретки, эта женщина, молча, просидела часов пять или шесть, пока не пришел с работы папа. Женщина при его появлении начала плакать, поскольку папа сразу после двух фраз признал свое родство с ней и позвал ее в нашу столовую. И только тогда она, наконец, пошла в туалет. Потом папа что-то быстро сказал моей маме, и та повела тетю Бетю (или Басю) в ванную комнату, где её вымыла и полностью переодела в свою одежду. Тетя не хотела отдавать на выброс свою телогрейку, но папа сказал, что у Гени (моей мамы) есть старое пальто.

Тетя Бетя (или Бася) считалась в родне «мишугене», т. е. недалёкой, наивной, излишне доброй и странной. Она никогда не была замужем и оставалась старой девой. В ранней молодости она имела только одно достоинство – безупречное пролетарское происхождение из бедняков. Поэтому она стала членом партии большевиков. Хорошо читать и писать по-русски она так и не научилась. С моим папой она говорила на идиш. Человеком она была безвредным и очень исполнительным. Поэтому все годы до войны она числилась заведующей библиотекой при райкоме партии, а на самом деле сидела там с утра до поздней ночи, выдавая и собирая ключи от всех дверей и, при необходимости, исполняя роль курьера.

Когда советские войска в панике отступали, секретарь райкома должен был организовать партизанское подполье. Он включил в отряд тетю Бетю (Басю), которая картавила на все буквы русского алфавита и которую все в округе знали как придурковатую еврейку.

Однако командир подполья оказался хорошим человеком и взял ее в лес, в партизанский отряд. В отряде он доверил ей сохранять казну и секретные бумаги. Два года тетя Бетя не выходила из леса, пока не вернулась назад советская армия. Но тут оказалось, что командир партизанского отряда и его партизаны помогали бандеровцам. Их обвинили в пособничестве немцам и направили в штрафной батальон. Придурковатую тетю Бетю (Басю) отпустили на все четыре стороны безо всяких документов. Единственное, что она сохранила и берегла возле сердца в специальном кармане под грудью, это партийный билет. Однако она не знала, кому и как платить членские взносы, и потом, когда уже кончилась война, она боялась, что ее исключат из партии как «потерявшую связь с партийной организацией». В ее прежнем райкоме были все новые люди, делать она ничего не умела и все это время жила в ничейном сарайчике возле дома папиного дяди, который ее подкармливал. В 83 года дядя заболел и перестал работать сапожником-единоличником. Есть стало нечего и ему, и Басе, и дядя умер. Просить подаяние Бетя не имела права, чтобы не позорить партию (так она говорила). Она взяла конверт письма, которое папа написал своему дяде о том, что он выполнил его просьбу и устроил Володю в военное училище. На конверте был обратный адрес, и по нему Бася нас нашла.

Больше месяца тихая тетя Бетя/Бася спала в нашей столовой на гостевом диване, и все время рвалась показать маме, как готовить еврейские блинчики. Папа отвёл Бетю в газету «Правда». Там был отдел писем, который и занялся ее случаем. За неуплату взносов тетю не исключили из партии, но объявили ей строгий выговор с занесением в личное дело, которое давно пропало, и отправили ее на должность заведующего кабинетом политического просвещения в тот же райком.