Трущобы Петербурга

– Оно не жалко, а то досадно, что нам приходится каждый день жрать всухомятку, особенно подручным, и это после такой египетской работы. Да и что тебе за рублями гоняться, когда нас доходами и без того Бог не обидел?

И Марья осталась стряпать обед своему мужу, сама того не замечая, что какая-то таинственная сила влекла ее в квартиру Ковалевых, и, конечно, не рубли, получаемые ею, до которых она была вовсе не жадна.

За эти четыре дня она много наслушалась от Ланцова того, чего не знала прежде. Сидя на кухне, молодой франт смеялся над ее деревенской неловкостью.

– С такой красотой, как у вас, разве можно жить с таким человеком, как ваш муженек? – говорил он. – Вечно гнет спину над тяжелой работой и очень рад, когда получает несколькими грошами больше других.

– На то есть закон, – возражала Марья, – не знаю, как по-вашему, но у нас все делается по-православному. Это даже в Писании сказано, и сама я слышала, когда венчалась: «Жена да боится своего мужа!»

– Старо! – махнул рукою Ланцов. – В наше время на это и внимания не обращают. Свободная любовь – вот оно что!

Захочу – полюблю,Захочу – разлюблю…—

продекламировал он и бросил на Марью такой взгляд, что молодая женщина густо покраснела.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ лекция Ланцова о свободной любви повторилась опять, и на этот раз он говорил так ярко и красиво, что Марья невольно загляделась на красивое одушевленное лицо молодого человека и сравнила его с мужем.

И вот этот дюжий человек богатырского склада, ровный и спокойный, медлительный и молчаливый, вечно думающий об одной только работе, теперь только показался ей сравнительно серым мужиком.

И чем больше распевал Ланцов про ее красоту, тем противнее становилась ей эта дворницкая, казавшаяся раньше такой уютной. Все чаще и чаще подходила она к зеркалу, в котором отражалось красивое румяное лицо скорее молодой девушки, чем женщины, пробывшей три года замужем.

Жить вечно в этой тесноте, работать как ломовая лошадь из-за каких-то грошей, между тем как это лицо может дать все то, что составляет полное счастье в земной и особенно в питерской жизни: экипажи, шляпки, богатые ротонды[3], роскошные квартиры, и все что хочешь, того просишь.

Марья стряпала обед для дворников, ставила самовар для них, Иван со своими подручными приходил обедать или пить чай и, сильно озабоченный делами по дому, вовсе не замечал почти своей жены и думать не мог о том, что творится в ее сердце и в бабьем уме.

По нескольку дней она иногда не видала Иринарха Павловича Телегина (под этим именем проживал Ланцов), который куда-то исчезал, и, чувствуя поэтому, что ей будто кого-то не хватает, долго просиживала у окна своей квартирки, выходящего на двор, выжидая, когда появится знакомая щеголеватая фигура.

Один раз у домовой хозяйки случилась большая стирка, в которой принимала деятельное участие и сама Мария. Вымытое и выполосканное белье нужно было развесить на чердаке.

С помощью подручного Фомы Марья потащила туда большую корзину с бельем, и когда младший дворник ушел, она, оставшись совершенно одна, занялась развешиванием. В громадном пространстве чердака большого дома было пусто и царила тишина, невольно наводившая на размышление.

Задумалась Марья, но не прежние были эти думы! На этот раз родная деревня, вместе с дядей Елизаром, бабушкой Ириньей и с мохнатым Михрюткой отошли куда-то на задний план и заволоклись будто туманом, а вместо этого витала стройная фигура Телегина, с черными красивыми усиками и жгучим страстным взглядом.

– Господи, да что же это такое?! – воскликнула она. – Просто наваждение какое-то!

Она подняла руку, чтобы перекреститься, как услышала позади себя голос:

– Чего вы испугались, Марья Васильевна?

Марья вздрогнула и оглянулась.

Перед ней стоял Ланцов. Она схватилась за веревку, чтобы не упасть, и едва проговорила:

– Господин Телегин, зачем вы здесь?

– Неужели я так страшен? – сказал Ланцов-Телегин, подходя к ней. – Маша! Я пришел сказать тебе один раз и последний. Я люблю тебя! Люблю так, что без тебя…

– Что вы! – в ужасе воскликнула Марья. – Вы не знаете сами, что говорите. Не забывайте, что я мужняя жена и таких глупостев слушать не согласна. Уйдите!

И она сделала такой жест рукою и так сверкнула глазами, что Ланцов невольно отступил назад. Но этот человек был не из таких, каких можно было бы чем-нибудь обескуражить. Он остановился, скрестил по-наполеоновски на груди руки, склонил голову и принял грустный вид.

– Да… – проговорил он трагически. – Это правда… Я ищу невозможного! Действительно, мыслимо ли отбить честную жену от мужа? Но что же делать, без тебя у меня жизнь не в жизнь. Без тебя тоска в разлуке.

Последние две фразы он позаимствовал из какого-то романа и с убитым видом взглянул на открытое слуховое окно чердака.

– Прости меня! – произнес он. – Я не должен так делать, но кто может устоять против невольного движения любящего сердца? Прощай, Маша! Этот дом имеет шесть этажей, и посмотри, что станет с моим телом, когда я брошусь с этого окна! Не поминай лихом любящего тебя Иринарха…

И он с решительным видом твердыми шагами направился к окну. Марья, побледнев, провожала его глазами. Вот он взглянул на нее в последний раз и занес ногу за окно. Марья вскрикнула и, бросившись к нему, схватила за полы пальто.

– Что ты делаешь, глупый!

Он опять стоял перед ней со страстно горевшими глазами.

Не успела она опомниться, как Ланцов обхватил ее, начал осыпать горячими поцелуями ее лицо и открытую шею.

Ланцов ушел, торжествуя свою победу. Марья, прислонившись к печной трубе и закрыв руками лицо, горько плакала. Она не устояла против этого человека и отдалась ему. Уходя, он поцеловал ее последний раз и сказал:

– Теперь ты моя навсегда! Попробуй только попытку, хоть малую, отделаться от меня – и тогда… понимаешь?

Он взглянул на нее такими глазами, что она невольно вздрогнула.

– Сегодня, в четвертом часу вечера, заходи к нам, я буду один.

И правда, в назначенное время она была у Ланцова и проводила с ним время в полном уединении.

С этого времени она почувствовала, что не принадлежит больше мужу.

Глава II

Началось

ИВАН, ПОНЯТНО, И не подозревал об измене своей жены.

Только как ни занят он был своими делами, а все-таки не мог не заметить в ней странной перемены.

Говоря с ним, Мария, как бы боясь направленного на нее взгляда мужа, смотрела в сторону, кроме того, она заметно побледнела и осунулась. Когда после первого своего преступления с Аанцовым она должна была лечь с мужем спать, то вдруг почувствовала сильный приступ лихорадки. Она дрожала как осиновый лист, смотря на Ивана, который снимал с ног сапоги.

– Что с тобой, Марьюшка? – спросил он, взглянув на ее побледневшее лицо.

– Ох! Больна я совсем… – простонала Марья, стараясь не глядеть ему в лицо. – Лихорадка меня так и треплет… Сама не знаю с чего.

– Оно известно отчего, – сказал Иван. – Прачешная холодная, а она стоит в ней в воде чуть не по колена и в башмаках на босу ногу.

– Знамо, простудилась, – ответила жена, кутаясь с головою в одеяло.

– А ты бы дернула рюмочку перцовки, вот оно и лучше будет: жар появится, ну и заснешь крепче.

– Ну, давай…

Никогда ничего не пила Марья, но тут она положительно не могла взглянуть на него от страшного стыда. Когда Ланцов сказал о своей победе Кравцовой, то Олимпиада Павловна не на шутку перепугалась за участь бедной Марии.

– Ах ты, негодяй, что ты наделал! – вырвалось у нее.

– Особенно ничего, – усмехнулся Ланцов. – Я только еще раз доказал, что ни одна женщина, какая бы то ни была, против меня не устоит. Вот и ты тоже не устояла.

– Замолчи! Мне очень жаль этого Ивана, который вдруг узнает об этом. Что будет с ним, трудно и понять.

– Случится то, что входит в наши планы.

– Ах, как жаль! Какие это были честные труженики, и вдруг их честная и спокойная жизнь должна перевернуться вверх ногами.

– Брось свою сентиментальность!

– Ничего не сентиментальность, а просто не знаю, как хватает у людей жестокости губить один другого.

– А ты читала Дарвина о борьбе за существование? – спросил Ланцов.

– Провались ты со своим Дарвиным.

– В этом сочинении он говорит, что в нашем мире все так устроено, что животные, населяющие его, поглощают и уничтожают друг друга, чтобы поддержать свое существование. Волк, или там медведь, или шакал, чтобы не умереть с голоду, пожирают других животных, не справляясь о том, добродетельны они или не добродетельны. Так же поступают рыбы, птицы и даже едва заметные через микроскоп инфузории. Что касается до человека, то он перещеголял в своем, что называется, хищничестве всех животных, вместе взятых. Но поверь, это не хищничество, а закон природы! Повинуясь этому закону, мы должны заботиться только сами о себе. Желая жить в довольстве, лучше других пользоваться всеми удобствами жизни, мы и должны заботиться об этом, устраняя все препятствия, которые встречаются нам на пути к обогащению. Попались теперь на этом пути Иван и Марья, долой их! Если мы будем все разбирать да всех щадить, правых и невинных, то при чем мы сами-то останемся?

– Ноу нас есть еще другие законы, которые говорят совсем иначе! По этим законам…

– Знаю, знаю! – замахал руками Ланцов. – Ничего я не признаю, кроме закона природы, который самый что ни на есть естественный.

Но Кравцова более не слушала и ушла к себе на кухню. Она чуть не плакала от сожаления, что не могла вовремя предупредить Марью, рассчитывая на ее стойкость.

Между тем Ланцов отправился к Матвею Дементьеву.

Как сказано выше, он поселился неподалеку от дома Бухтояровых и, не будучи сам замечен, следил за всем, что там делается.

Поселившись вместе со своей недавней сожительницей Авдотьей Гущиной в новой квартире, Дементьев больше всего позаботился о наружном блеске.

В ПЕТЕРБУРГЕ И других больших городах все так и делается.

Живет человек впроголодь, проживая на кусочках хлебных обрезков стоимостью по копейке за фунт с кваском и не имея на плечах рубашки, но все-таки надевает на голую грудь белую манишку, подвязывает галстук и надевает хоть крайне поношенный, но все-таки хоть немного приличный костюм. В таком виде (тут нужна непременно шляпа!) он может зайти и в любой ресторан, найти какого-нибудь знакомого и занять сколько-нибудь для поддержания себя до следующего дня, а там что Бог даст.

Такие и многие семейные люди, хотя и не обремененные ребятишками, посмотришь, перебиваются с хлеба на квас, едят какой-нибудь жиденький супец, откуда даже и мясом не пахнет, а войдите к нему, попробуйте!

Встречает вас хозяйка или хозяин, сохраняющие на своих лицах самодовольство и важность, и понятно, очутившись в прилично обставленной комнате, вам и в голову не придет, что здесь тоже царят прикрытая нищета и голод.

Зато небогатому трудящемуся человеку, не живущему напоказ, а так, как нужно по трудам своим, бывает плохо. Его не пустят не только в ресторан, но даже в мало-мальски порядочный трактир, хотя у него и новенькая фуражка, а не манишка, надетая на голое тело, и не шляпа, купленная у татарина или тряпичника за гривенник, и хотя он бы пришел с несколькими рублями денег.

Таков дикий взгляд, господствующий у нас и повсюду, отчего многие труженики этим много теряют, потому что они ходят туда не ради пьянства, а для дела.

Придет такой человек, закажет себе чаю, почитает газеты, а тут, смотришь, и недаром он затратил двугривенный или гривенник: явится какой-нибудь знакомый и даст ему заказ.

Таков был и Матвей Дементьев.

Хотя он и порядочно пограбил Бухтоярова, но все-таки не настолько, чтобы шикарно обставить свою квартиру, и ограничился только тем, что устроил что-то вроде гостиной, обставленной мебелью, покрытой чехлами (непременно чехлами, потому что так принято у господ!), картинами и всем, что требует петербургская убогая роскошь, а сам со своей сожительницей, Авдотьей Никифоровной Гущиной, жил в грязной, наполненной разным хламом каморке, куда посторонним лицам входить строго воспрещалось.

Дементьев сидел в своей гостиной, читая по складам какую-то газету, как вбежал Ланцов.

Он был весел, и по лицу его было видно, что он совершил великое дело.

– Началось! – воскликнул он.

Матвей бросил на стол газету и встал с кресла.

– Что, началось? – спросил он.

В это время вошла Гущина. Это была полная особа, хотя не слишком красивая лицом, но сложенная на купеческий вкус, или, как иные говорят, в русском стиле.

– Здравствуйте, Авдотья Никифоровна! – подскочил к ней Ланцов.

– Здрасьте! – произнесла церемонно Авдотья и сделала книксен.

Поздоровавшись, Ланцов бросился в кресло и начал рассказывать про известную нам сцену на чердаке.

Глава III

Гость из деревни

ЛЮБЕЗНОМУ НАШЕМУ ПЛЕМЯННИКУ, Матвею Дементьевичу, и любезному другому племяннику, Ивану Дементьевичу, с супругою вашей, Марьей Васильевной, от дяди вашего, Елизара Михеева, посылаю нижайший поклон и желаю вам всякого здоровил и благополучия. Я, слава Богу, жиф и здоров, чиво и вам желаем, что матушка твоя посылает тебе родительское свое благословение вовеки нерушимое, по гроб твоей жисти, сама оченно больна опосля тово, как получила из Питера письмо, в котором было сказано, что будто супруга твоя пред Богом венчаная, оченно согрешила супротив тебя, ейного законного супруга и вожжается с кем-то, ведет себя не так, как подобает…

– Фу, черт возьми, что же это такое! – воскликнул Иван, сжав в руке письмо, которое он читал.

Он был не один. Перед ним сидел мужик с седенькой бородкой, одетый в серый кафтан и большие неуклюжие сапоги. Мужик этот был тоже из села Подозерье, приехавший на заработки и по пути привезший это письмо с деревенскими гостинцами. На столе для гостя были приготовлены водка и закуска. В эту минуту Марии здесь не было.

– Кто это писал? – крикнул Иван, весь бледный от гнева.

Мужик не выдержал этого взгляда и этого окрика и съежился на своем стуле.

– Сказывал я, что дядя Елизар! – проговорил он робко.

– Елизар прислал это письмо, но кто ему писал-то?

– Твой брат Матвей.

– А! Вот оно что! Матвей. Вот собака этакая, какую он мораль напустил на мою жену! И матушка наша от этого заболела и, пожалуй, помрет. Ведь братец-то мой, чай, и позабыл, что он тоже сын ее родной, как и я, и старуху до того доводит, что та хоть в гроб ложись.

Он нервно схватил бутылку с водкой и наполнил ею два чайных стакана.

– Многонько будет, Иван Дементьич, – потряс головой мужик.

– Все равно, пей!

Мужик выпил полстакана и, сильно поморщившись, отплюнулся и потянулся за куском говядины, накрошенной на тарелку, между тем как Иван выпил сразу до дна и ничем не закусил.

– Ну и поговорю же я с тобою, Митюха! – проговорил он, злобно сжимая кулак, и стукнул им об стол так, что стоявшая на нем посуда ходуном заходила.

– Ишь ты, – проговорил мужик, сочувственно покачав головою. – Какую мораль напустил, а?

– И это родной брат! Спрашивается, на кой черт он выписал меня из села, где мне и без того хорошо жилось? Приезжай, говорит, благодать тебе в Питере будет, просто разлюли-малина, и денег лопатой огребать будешь… Ну, положим, насчет денег тут и говорить нечего, я очень даже доволен, хоша и не огребаем лопатой, но зато хозяева у меня хорошие и меня не обижают. Но ведь все-таки не задарма они мне даются, горб-то свой гнем больше, чем у себя дома. Оно все ничего было бы, да тут вот вдруг словно леший обошел братца моего.

Незнамо за что вдруг окрысился на меня и на жену, начальство из себя изображать стал, а потом я узнал от Савельича, швейцар это у нас, что он выжить меня из дому задумал. Ну, надо так сказать, в этом доме меня все любят, а хозяева в особенности, потому что я со всеми потрафить могу, и жилец у меня, будь он богатый или бедный, в обиде не бывает; для всех я одинаков: богатым не кланяюсь, перед бедными не горжусь. Что же ты чай не пьешь?

– Благодарим покорно, стакашек еще выпью, – сказал земляк, принимаясь за остывший чай. – А что ты сейчас сказал, то это правильно. Вот и посейчас наш батюшка, о тебе вспоминаючи, всем в пример ставит. Вы, мол, мужички-то такие-сякие, пьянствуете и в пьянстве не токмо что безобразия разные делаете да баб своих колотите задарма, но и хозяйство свое запущаете и разоряете. А Иван, хотя и выпивает грешным делом, но хозяйство ведет строго. Вот оно что!

На эти слова Иван горько усмехнулся:

– Да, батюшка меня всем в пример ставит, а вот братец-то мой единоутробный в воры меня поставить хотел, да Господь не допускал и самого покарал.

– Как это – в воры? – спросил с удивлением гость.

– Видно, шибко надоел я этому честному человеку, – продолжал Иван, – и он задумал вот какую штуку. Подучил здешнюю прачку, и даже сороковку ей дал, чтобы она сняла с чердака белье и обвинила меня в краже, так и устроила. На беду, наш сарайчик, небольшой такой, в котором лежали мои вещи, был отворен. Она положила туда свое белье, а потом подняла крик, что будто ее обокрали.

– Ах, она стерва! – возмутился мужик.

– Ну, понятно, братец за нее. Перво-наперво, позвал меня в контору, я в те поры с подручными сгребал снег со двора, сильно уставши, пришел в контору и, как было это прежде, хотел было сесть на стул, а он как крикнет: «Ах ты, такой-сякой, какую ты имеешь полную праву садиться перед господином управляющим! Ты должен у порога стоять!»

– Ишь ты, – произнес мужик.

– Ну, я его, понятно, обрезал, он так обозлился, что не говоря худого слова побежал прямо к барину с заявлением, что я, мол, как дворник, ничего не соблюдая, избаловал своих подручных и довел до того дела, что с чердака белье стали воровать. И тут же и совет дал, что меня давно пора уволить. Но барин у нас не дурак. Тут же начал производить следствие и так строго, что Матвей не на шутку перепугался. А тут вышло еще хуже для него: прибежали две жилицы и заявили барину, что брат нарочно уговаривал Матрену, прачку то есть, чтобы она проделала со мною эту штуку. Ну, потом дело и открылось. Барин опосля этого сильно обозлился на Матвея, всячески ругал его, а потом начал проверять домовые книги, которыми он заведовал. И что же оказалось?

Иван умолк и начал слегка дрожащей рукой наливать в стаканы водку. Мужик вопросительно уставился на него.

– Давай выпьем, – сказал Иван сурово.

– Благодарю, Иван Дементьич, уж больно много…

– Потчевать можно, неволить грех, а я вот пожар в груди моей думаю вином залить.

– О, не заливай! – искренно взмолился гость. – Право, не заливай, хуже еще разгорится пожар этот самый; сам я испытал это, по себе знаю!

Но Иван не слушал. Это воспоминание о поступке брата и заявление о неверности его жены сильно его обижали, и, думая успокоиться, он пил водку большими дозами.

– Ну, слушай дальше, – сказал он, ставя на стол допитый стакан. – Начал хозяин проверять эти книги, и оказалось, что много чего там не хватает, счетов нету, проверил кассу, где деньги хранятся, а там трех тысяч рублей как не бывало. Ну, понятно, хозяин человек богатый, не хотел отдать Матвея под суд и только прогнал его вон.

– Вот что значит Господь! – воскликнул мужик, крестясь на образ. – Хотел погубить тебя, а сам и влопался…

Он немного подумал и сказал:

– Теперь я все понял!

– Что ты понял?

– А то, что жена твоя ни в чем не повинна. Это просто-напросто Матвей по злобе на тебя напустил мораль на твою Марьюшку. Мы ведь, слава Богу, все знаем ее, что не такого она характера, чтобы закону изменять, и мы бы все не поверили, коли бы не Матвей.

Услышав эти слова, Иван сразу оживился.

– Ты так думаешь? – спросил он.

– А то как же? Всему, что он, Матвей то ись, написал, можно было бы поверить, потому, что никто не знал о том, что промеж вас произошло. А теперь, когда ты сейчас рассказал мне обо всем, я и догадался.

– Да, это верно! Жаль, что не знаю, где теперь этот Юда Скариотский живет, а то поговорил бы с ним. А впрочем, много искать тут нечего, завтра же пошлю Фомку в адресный стол.

Весь этот разговор происходил спустя три недели после посещения Ланцовым Матвея Дементьева. Тот был очень обрадован падением Марии и немедленно отписал об этом в Подозерье, к дяде Елизару. Понятно, все там были страшно возмущены поступком Марьи и искренно соболезновали горю Ивана.

Послав это письмо, Матвей очень верно рассчитывал, что брат от такого горя, как измена его жены, запьянствует, быть может, и совершит сгоряча какое-нибудь преступление, почему, послав письмо в село, он рассчитывал, что доля Ивана перейдет к нему, а главное – ему нужно было втоптать в грязь его репутацию.

За эти две недели Авдотья Гущина тоже не зевала. Она повсюду шушукалась с другими бабами, распространяя слухи об измене мужу Марьи, но она, кажется, забыла, что Питер – не деревня и такими новостями тут никого не удивишь, потому что вполне безупречных женщин и даже девиц в столице почти не существует, и что если в захолустье где-нибудь считают подобные поступки за порок, то в столицах это чуть ли не добродетель.

В это время Марья находилась то у хозяев, то у Ковалевых, стараясь как можно реже попадаться на глаза мужу, и приходила к себе только тогда, когда он, усталый от дневного труда, крепко спал.

Часто Иван сердился на жену и выговаривал ей:

– Куда это ты все время шляешься? Видно, придется, чтобы обед варить, куфарку нанимать или самому приниматься.

При этом он стал замечать, что свежий и здоровый цвет лица его жены стал пропадать, что он приписывал ее нездоровью и советовал ей бросить работу, которая ее утомляет, и отдохнуть хоть неделю. А между тем, совершенно отдавшись Ланцову, она окончательно подпала под его влияние так, что он делал над нею что хотел, и из страха перед мужем ей волей-неволей приходилось покоряться. Но когда начала распространяться пущенная Авдотьей сплетня, то несчастная женщина положительно пришла в ужас.

– Что теперь мне делать? – плакалась она пред Кравцовой. – Люди поговаривать уже начали, узнает муж – убьет.

Олимпиада искренно полюбила Марью и давно уже вникла в ее положение, обдумывая, как помочь ее горю. Она отлично понимала, что не обойдется без страшной катастрофы, когда Иван узнает истину, и гибель его жены казалась неизбежной. О Ланцове она не думала и, мало того, не могла дождаться того времени, когда этот человек, наделавший немало зла на своем недолгом веку, потерпит заслуженную кару.

– Да, теперь тебе нет спасения, – говорила она Марье. – Знаешь пословицу: шила в мешке не утаишь, – рано или поздно, а муж все-таки узнает.

– Ах, милая! – говорила, рыдая, Марья, – теперь остается только одно: руки наложить на себя!

– Молчи и не говори глупостей! – строго сказала Кравцова. – И не такие дела обходятся благополучно. Успокойся и не падай духом. Я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы спасти тебя… А пока вот мой совет: будь любезнее с мужем и не отворачивайся от него.

Глава IV

Ни тому, ни другому

ВЫПИТОЕ В ОГРОМНОМ количестве вино мало подействовало на Ивана. Теперь он был твердо убежден, что жена его оклеветана Матвеем, и твердо порешил расправиться с коварным братом как следует. Когда пришла жена, он прочитал ей письмо и пытливо взглянул на нее.

– Что ты скажешь на это? – спросил он.

Она не отвечала. Бледная как скатерть она смотрела на мужа расширенными глазами и потом, тихо вскрикнув, тяжело грохнулась на пол. Страшно перепуганные Иван и его гость начали приводить в чувство лежавшую в глубоком обмороке женщину, спрыскивая ее лицо и открытую грудь водой и вливая в рот водку. Марья открыла глаза и теми же расширенными зрачками смотрела на мужа, которому стало даже страшно. С помощью гостя он уложил ее в постель и заботливо прикрыл одеялом.

– Поспи немного, вот оно и пройдет, – сказал он и снова сел к столу. – Наделал же делов этот Матвей, – проговорил он сердито.

– Еще бы, кому это приятно! – сказал земляк. – Клевету напущает на неповинного человека. На нашего брата это туда-сюда, а вот бабе беда. Кажинный будет в нее пальцем тыкать, ты, мол, такая да сякая, вот оно что!

Вошел Фома.

– Аль что случилось с Марьей Васильевной? – спросил он, взглянув на кровать.

– Да, есть такая пословица: спишь и то беду наживешь, – сказал Иван. – Погляди-ко, какую шутку проделал наш бывший господин управляющий. На-ко, почитай.

Фома взял поданное ему письмо, прочитал его и покрутил головой.

– Дела, – произнес он. – Уж ты не пришиб ли ее грехом?