Великая Октябрьская. Послесловие к трагедии

Тут надо сказать, что классовая идентификация крестьянства и вообще представляет проблему для ортодоксального в той или иной степени марксизма, как и следующих ему марксистов. Проблема автоматически возникает из способа классификации – по отношению к средствам производства. Крестьянин собственник, но с другой стороны, он и труженик. Не укладывается в принятую жесткую классификацию на собственников средств производства и рабочую силу, другой собственности не имеющую. Т. е. вынужденную включаться в процесс производства единственно и только на основе найма. Проблема снимается, если соответствующее разделение в обществе проводить на основе, или апеллируя к общественному же разделению труда. Тогда сельский труженик не буржуа и не наемный рабочий, но представитель /пережиток/ другой формации, именуемой феодализмом, которого оставалось либо интегрировать как он есть во вновь образуемое сообщество, либо каким-то образом лишить его этого его традиционного статуса.

В конце концов большевики разрешили эту головоломку, лишив сельских тружеников традиционных в их среде средств производства /традиционной в их среде собственности/, переквалифицировав тем самым в пролетариев – владельцев исключительно своей рабочей силы. В действительности той колхозной жизни они тут лишены были права распоряжаться и этой своей собственностью.

Но вернемся к нашему /интересующему нас/ определению революции. Мы не войдем с ним в противоречие, если скажем, что необходимой предпосылкой буржуазных революций, происшедших в свое время в целом ряде стран к западу от России, стала развитость в них буржуазных отношений. Но это – к западу от России. С самой Россией оказалось сложнее: о развитости сколь-нибудь значительной в ней буржуазных отношений в период предшествовавший происшедшей в ней революции не приходится говорить. При всем том, снять это условие с повестки дня и в ее случае мы не можем, поскольку попытка насадить эти самые отношения в тот период, или в то время в России таки имела место и ее связь с последовавшими событиями не приходится отрицать /как бы ее результаты ни оценивались/. Вопрос остающийся открытым: в чем именно эта связь состояла /чего и с чем/?

И однако в 20-м столетии революции происходили уже не в индустриальных /индустриально развитых/ обществах, или странах, а в откровенно сельских, крестьянских, какой оставалась в рассматриваемый период, при всем сказанном, та же Россия, и в какой было положено начало этому новому в истории претворения в жизнь социальных /социалистических/ идей явлению. Со ссылками на все тот же марксизм, который по такому случаю требовалось соответствующим образом модернизировать. Применительно к событиям /как они развивались/ в России работа эта, получившая общее признание, проделана была Лениным.

Действительно новым в его прочтении марксизма стало то /отметим главное отличие, далее мы к этой теме еще вернемся/, что решающим условием успешности революции он назвал уже не развитость буржуазных отношений – как это было у Маркса и было на самом деле в период, предшествовавший состоявшимся уже в Европе революциям – но появление партии-авангарда с необходимой программой захвата власти, стратегией, тактикой и организационной дисциплиной, способными гарантировать победу. Развиты непосредственно сами буржуазные отношения или не развиты при всем том – вопрос, если не снимается окончательно с повестки дня, то, во всяком случае, решительно теряет в своей актуальности.

Ну и особенности революции именно и только в России, которые имеет смысл тут отметить.

Это ее на тот момент исключительность в ряду предшествовавших ей революций в странах Запада с развитой буржуазной экономикой. Тут все происходило впервые, ничего нельзя было предсказать заранее. Как и позаимствовать в подлинном значении этого слова. Приходилось импровизировать.

Это, кроме того, оказанное ею влияние на ход событий не только русской или европейской, но и мировой истории в целом. Сравнить можно разве что с влиянием Великой Французской революции, на которую, к слову, здесь принято было постоянно ссылаться и по аналогии с событиями которой /при всех отличиях/ искать объяснения и оправдания происходившего.

И еще одно отличие того, что происходило в России, аналогов чему не существует уже не только в предшествующей, но и во всей последующей истории. Состоит оно в том, что тут полностью поменялся еще и субъект истории. Или так еще можно сказать: прежняя Россия с ее традициями и историей, со сформировавшимся на протяжении многих предшествующих столетий ее жизненным укладом перестала существовать. В этой части, по крайней мере, задача, решавшаяся здесь пришедшими к власти /захватившими тут власть/ в результате Октябрьского переворота и последовавшей затем гражданской войны большевиками была выполнена: старый мир был в буквальном смысле разрушен «до основания». Да и каким другим мог быть результат проводившейся ими здесь на протяжении жизни, можно сказать, трех поколений самыми жесткими методами установки на тотальный разрыв с прошлым, дискредитацию и отрицание всех прежних ценностей?

И наконец, построенный на этом /расчищенном таким образом/ основании социализм, или «новый мир», оказавшийся на поверку – при всех понесенных издержках и проявленном его строителями и устроителями энтузиазме – совсем не тем раем, или идеальным человеческим общежитием, каким это мерещилось его архитекторам, начиная с французских утопистов. Капитальным признанием чего стал сам развал этого новопостроенного мира /общежития/, не менее «до основания», что примечательно, еще и самими его устроителями /еще одна самоликвидация/. Событие уже конца ХХ столетия, буквально на наших глазах и, можно сказать, по тому же сценарию: опять Дума, гласность, дискредитация всех прежних ценностей и т. д. Но мы тут уже забегаем вперед.

3. К определению революции /революции в России, если точнее/ мы еще вернемся. Сейчас в нескольких словах буквально о том, что представляет собой на сегодняшний день историческая наука, та самая история, от которой мы ждем ответа на поставленные вопросы. Тема с богатой проблематикой, более подходящая для отдельной работы. Мы здесь ограничимся только самым необходимым, продиктованным потребностями непосредственно решаемой задачи /потребностями предстоящего изложения, можно и так это сформулировать/.

Начнем /естественно начать/ с самых общих соображений. Например с того, что история, по общему признанию, наука или дисциплина лучше сказать, на сегодняшний день все еще описательная главным образом, удовлетворяющаяся изложением хода имевших место событий. Разумеется, события, прежде чем быть изложенными, должны быть реконструированы по источникам, а при изложении еще и упорядочены в соответствии с временем их происхождения. Разумеется не менее, что они должны быть еще и идентифицированы – крайне непростая процедура, к слову, в чем можно убедиться на примере рассматриваемых событий /в частности/, идентификацией которых нам предстоит здесь заниматься /чему, по существу, посвящена предлагаемая работа/.

Еще одно непременное условие – время, отделяющее нашего историка от интересующего его события, дабы это событие можно было признать фактом этой самой истории, а тем самым и предметом его исторического исследования. Оно должно быть достаточным, чтобы о событии можно было судить /выносить заключения/ в том числе и на основании ставших уже известными его последствий, а не одних только причинно-следственных связей, будь то имевших место на самом деле или предполагаемых, сделавших возможным само его появление.

Имеется в виду в данном случае особенность событий, или явлений общественной жизни, представляющихся предметом исторического исследования, состоящая в том, что события эти, или явления не повторяются. Соответственно, у нас нет возможности и проверить традиционными методами предположения об их происхождении. А значит, нет возможности и судить о них со сколь-нибудь приемлемой степенью достоверности, основываясь на этих предположениях. Во всяком случае – исключительно и только на этих предположениях, как это имеет место, например, в физике. Остающаяся возможность – суждение по последствиям. Но это и означает, что значимым фактором в нашем познании истории становится время, отделяющее историка от предмета его исследования. Ну и поскольку последствия имеют способность накапливаться, у историка /историков/ всегда есть работа.

Не надо далеко ходить за примером. Из нашего сегодняшнего далека интересующий нас тут 17-й год видится уже не так, как он виделся до Перестройки, как он виделся тем же Деникину и Розанову, в частности. Что уже является достаточным поводом /ко всему прочему/ для предпринятого здесь основательного пересмотра существующих до сих пор в его отношении взглядов и мнений. К концу книги /ближе к концу/ мы к обсуждению этих вопросов еще вернемся.

Еще одно следствие упомянутой особенности предмета исторического исследования – то особое значение, которое приобретают отличия, или учет отличий при том широком использовании аналогии, которое традиционно имеет место в качестве метода познания в истории и где традиционно не менее акцент принято делать на сходстве событий. В нашем конкретном случае – на сходстве с Великой Французской революцией, к аналогии с которой мы не раз будем обращаться. Нас тут, во всяком случае, равно будут интересовать и отличия.

Отдельный в этой связи непростой вопрос: где кончаются события и начинаются следствия, или последствия? Применительно к нашему случаю: где кончается революция в России, начатая здесь февральским переворотом? К обсуждению его мы далее также еще вернемся.

О чем следует еще сказать /обстоятельство не менее общее/. Присутствуют здесь и теоретические соображения, под которыми понимаются логические построения не привязанные непосредственно к отдельным или, может, лучше сказать – к конкретным событиям. Но присутствуют как бы отдельно от истории описательно-событийной, которую, по идее, они призваны объяснять. Не в том смысле, конечно, что теоретические соображения никак не сказываются на изложении историками своего предмета. Это означает другое: что те или другие из них могут изложить его и так, и эдак, в зависимости от той или другой принятой ими к исповеданию концепции истории /представленной подобными соображениями/, с одинаковой возможностью настаивать на легитимности своего изложения.

Не нужно, опять же, далеко ходить за примером. Та же Октябрьская революция в контексте другой подобной группы соображений может вполне оказаться и контрреволюцией. Вот, например, что говорит об этом Александр Яковлев, идеолог Перестройки, как его часто представляют, и второй человек в партии, которой мы обязаны этой самой революцией /в его книге-исповеди «Омут памяти»/:

«Я пришел к глубокому убеждению, что октябрьский переворот является контрреволюцией, положившей начало созданию уголовно-террористического государства фашистского типа».

Или в другом месте:

«На мой взгляд, Перестройка – это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти».

О том же Дмитрий Волкогонов /в его книге «Ленин»/:

«Мы не задумывались над тем, что октябрьский „прорыв“ 1917-го в значительной мере был контрреволюцией по отношению к Февралю. Исторический шанс, появившийся в связи с Февральской революцией, всенародным представительством в форме Учредительного собрания, естественным разномыслием и многопартийностью, был ленинцами безжалостно ликвидирован».