Дьявольская бутылка

А каково было Киву, который вчера только встретил свою возлюбленную, сегодня получил ее согласие и вдруг увидел, что все его надежды разбились, как какая-нибудь стеклянная вещица?

Он сначала присел на край ванны, затем вскрикнул, вскочил и, выбежав на балкон, стал бегать взад и вперед как сумасшедший.

– Я охотно оставил бы Гавайю, родину моих предков, – думал Кив. – Оставил бы и свой дом на горе и смело поехал бы в Молокай к обрывам Калаупапа, жил бы там с прокаженными, и умер бы вдали от отцов моих. Но что я сделал дурного, какой грех лежит на моей душе, что я встретил Кокуа, освежавшуюся вечером морскою водою? О, Кокуа, души обольстительница! Свет жизни моей! Не жениться мне на ней! Не видать мне ее больше. Не обнимать мне ее любящей рукой. Об этом только, о тебе, о, Кокуа, изливаю я свои жалобы.

Вы понимаете теперь, какого сорта человек был Кив. Он мог жить в своем доме долгие годы, и никто не узнал бы о его болезни. Но для него это значения не имело, если он должен был лишиться Кокуа. Опять-таки он мог бы даже в таком виде жениться на Кокуа, и многие сделали бы это, потому что у них душа кабанья; но Кив любил девушку благородно и не хотел вредить ей и подвергать ее опасности.

Немного позже полуночи он вспомнил про бутылку. Он обошел дом и, подойдя к заднему портику, вспомнил тот день, когда дьяволенок выглянул из бутылки, и при этой мысли холод пробежал по его жилам.

– Страшная штука эта бутылка, – думал Кив, – и дьяволенок страшен, и ужасный риск попасть в ад, но какую еще надежду я могу иметь, чтобы излечить свою болезнь и жениться на Кокуа? Если я не испугался дьявола только ради приобретения дома, так неужто мне не поглядеть на него снова, чтобы получить Кокуа?.

Тут ему припомнилось, что завтра «Голл» зайдет сюда на обратном пути в Гонолулу.

– Я поеду сначала туда повидаться с Лопака, – подумал он. – Теперь у меня одна надежда разыскать эту самую бутылку, от которой я был так рад отделаться.

Он ни на секунду не заснул. Пища застревала в горле. Он написал письмо Кьяно, а сам к тому времени, когда должен был прийти пароход, поехал верхом около утеса могил. Лошадь шла шагом. Он поднял глаза на темные входы в пещеры и позавидовал умершим, которые спали там, покончив с тревогами. Вспомнив, как он скакал галопом здесь накануне, он удивился. Когда он спустился к Гукена, там уже собралось все население для встречи парохода. Все сидели под навесом перед магазином, болтали, шутили, передавали новости. Киву было не до разговоров, и он, сидя среди толпы, смотрел на дождь, поливающий дома, на прибой волн между скалами, и вздохи поднимались из его груди.

– Кив из «блестящего дома» не в духе сегодня, – говорили люди друг другу.

Он был действительно не в духе и неудивительно. Пришел «Голл», и вельбот доставил Кива на борт. Задняя часть кормы была переполнена гаолами (белыми), посещавшими, как у них принято, вулкан; в средней части толпились канаки, а переднюю часть кормы заняли волы из Хило и лошади из Кеу. Кив сел особняком от всех и с грустью смотрел на дом Кьяно, стоявший внизу, среди темных скал, под сенью кокосовых пальм. Он следил за красным фолоку, казавшимся не больше мухи и двигавшимся взад и вперед вместе с порхающим существом. «О, царица сердца моего, – воскликнул он, – душою своею жертвую, чтобы владеть тобою!».

Вскоре стемнело. Каюты осветили, и гаолы по обыкновению сели играть в карты и пить виски; а Кив всю ночь проходил по палубе, и весь следующий день, когда они шли на парах с подветренной стороны Мауи или Молокая, он продолжал ходить как дикий зверь в клетке.

Под вечер они прошли мимо Бриллиантовой головы к дамбе Гонолулу. Кив вышел с толпой и стал расспрашивать про Лопака. Оказалось, он приобрел шхуну – лучшей не было на островах – и отправился чуть ли не в Пола-Пола или в Каики. Стало быть, разыскивать Лопака было бесполезно. Кив вспомнил об одном из его приятелей – городском нотариусе (имени его я назвать не смею) и осведомился о нем. Ему сказали, что он неожиданно разбогател и приобрел себе прекрасный дом на берегу Ваикики. Это навело Кива на мысль; он крикнул извозчика и поехал к нотариусу.

Дом был новешенький, и деревья в саду не больше тросточек. Сам нотариус имел вид вполне довольного человека.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Вы друг Лопака, – ответил Кив, – и, вероятно, можете навести меня на след одной штучки, купленной у меня Лопака.

Лицо нотариуса омрачилось.

– Не стану притворяться, что не так понял вас, мистер Кив, хотя не следовало бы впутываться в это скверное дело, – сказал нотариус. – Вы можете быть уверены, что я ничего не знаю, но догадываюсь и думаю, что вы получите сведения, если обратитесь вот куда.

Он назвал фамилию человека, которую опять-таки лучше не называть. В течение нескольких дней Кив ходил от одного к другому, находя повсюду новые костюмы, кареты, чудесные дома и довольных людей, лица которых однако омрачались при его намеке на дело.

– Несомненно я напал на след, – думал Кив. – Все эти платья, все эти кареты – дары дьяволенка, а веселые лица – именно лица людей, которые воспользовались благами и благополучно отделались от проклятой вещи. Как увижу бледные щеки да услышу вздохи, так и буду знать, что бутылка близка.

Таким образом, его направили к одному гаолу на Беританскую улицу. Он подошел к двери во время вечерней закуски и нашел обычные признаки нового дома: и молодой сад, и электрический свет в окнах; но когда вышел домовладелец, то дрожь надежды и страха пробежала по Киву, потому что он увидел молодого человека, бледного как смерть, облысевшего и с тем выражением, какое бывает у человека, осужденного на галеры. «Бутылка, наверно, здесь», – подумал Кив и сообщил молодому человеку цель своего посещения.

– Я пришел купить бутылку, – сказал он.

При этих словах молодой гаол Беританской улицы прислонился к стене.

– Бутылку? – пролепетал он. – Вы хотите купить бутылку? – Он точно задохнулся, схватил Кива за руку, притащил его в какую-то комнату и налил два стакана вина.

– Свидетельствую вам свое почтение, – сказал Кив, которому приходилось в свое время вращаться среди белых. – Да, я пришел купить у вас бутылку, – повторил он. – Какая ей цена в настоящее время?..

При этом вопросе стакан выскользнул из рук молодого человека. Он смотрел на Кива как привидение.

– Цена? – переспросил он. – Цена… Вам разве цена неизвестна?

– Потому-то именно я вас спрашиваю о ней, – возразил Кив. – Отчего вы так смутились? Или с ценою что-нибудь неладно?

– Она с вашего времени очень упала в цене, мистер Кив, – сказал, заикаясь, молодой человек.

– Хорошо, хорошо! У меня найдется мелкая монета, чтобы заплатить за нее, – возразил Кив. – Сколько она вам стоила?

– Два цента, – ответил молодой человек, бледный, как полотно.

– Как, два цента? – воскликнул Кив. – Значит, продать ее вы можете только за один цент, а тот, кто ее купит… – Слова замерли на языке Кива. Ему уже не придется продать ее, и бутылка с дьяволенком останется у него до самой смерти и после смерти потащит его в пекло ада.

Молодой человек с Беританской улицы упал перед ним на колени.

– Купите ее ради Бога! – воскликнул он. – Возьмите в придачу все мое состояние. Я был сумасшедшим, купившим ее за такую цену. Я растратил конторские деньги, и без этого погиб бы, пришлось бы идти на галеры.

– Бедное создание, вы рисковали душой ради такого отчаянного случая, во избежание наказания за личный позор, и думаете, что я могу колебаться, имея в виду любовь! Дайте мне бутылку и сдачу, которая у вас, наверно, найдется. Вот вам пять центов.

Кив не ошибся в своем предположении: сдача лежала готовою в комоде. Бутылка перешла в другие руки, и Кив, прикоснувшись к ней пальцами, сейчас же выразил желание стать чистым человеком. По возвращении домой он прошел в свою комнату и, раздевшись перед зеркалом, убедился, что кожа у него стала, как у ребенка.

Тут случилась странная вещь: только он увидел это чудо, как настроение его изменилось, и он забыл думать и о проказе, и о Кокуа, и осталась у него только одна дума, что он на веки вечные связан с дьявольской бутылкой, и нет у него впереди ничего лучшего, как вечно быть угольным мусором в пламени ада. Мысленному взору его представлялось пламя, и сердце его сжалось, в глазах потемнело.

Когда Кив пришел немного в себя, он вспомнил, что в этот вечер в отеле играет оркестр. Он пошел туда, потому что боялся остаться один, и там, среди довольных лиц, он ходил взад и вперед, слушал музыку, смотрел, как Бергер отбивал такт, и продолжал все время слышать треск пламени и видел красный огонь, горевший на дне бездонной пропасти. Вдруг оркестр заиграл «Хи-ки-ао-ао», песню, которую он пел с Кокуа, и мужество вернулось к нему.

– Дело сделано, – подумал он. – Воспользуемся еще раз добром и злом.

Он с первым пароходом вернулся в Гавайю и, как только все устроилось, женился на Кокуа и перевез ее в «блестящий дом» на горе.

Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она – это лучшее украшение всех трех этажей «блестящего дома» – ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.

Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством «блестящего дома». Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.

– Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа, – сказал он, – хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.

– Счастлива! – воскликнула она. – Когда ты жил один в своем «блестящем доме», ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и – Бог знает чего ей не достает – с тех пор ты перестал улыбаться! – Она заплакала. – О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?

– Бедняжка Кокуа, – сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него, – бедняжка Кокуа! – повторил он снова. – Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!

И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.

– Ты это сделал ради меня? – воскликнула она. – Но ведь я-то тут ни при чем, – заплакала она, прижимаясь к нему.

– Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!

– Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?

– Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! – воскликнул он. – Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..

– Ты ничего не знаешь, – возразила она. – Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из одних американцев. В Англии есть монета, которую они называют фартинг, она равняется половине цента. Ах, какое горе! – воскликнула она. – Это не улучшает дела, потому что покупатель должен погибнуть, а нам не найти другого такого молодца, как мой Кив!.. Есть еще Франция. У них есть мелкая монета, называется она сантим, и их дают пять за цент или около того. Лучшего мы ничего сделать не можем. Поедем, Кив, на французские острова, поедем на Таити как можно скорее. У нас будет четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, еще четыре продажи впереди, и мы оба можем вступать в переговоры. Ну, Кив, поцелуй меня и прогони тревогу, Кокуа защитит тебя.

– Дар Божий! – воскликнул он. – Подумать не могу, что Бог накажет меня за желание получить такое сокровище! Поступай как знаешь, вези меня куда хочешь! Вручаю тебе и свою жизнь, и свое спасение.

На следующее утро Кокуа занялась приготовлением, вытащила сундук Кива, который он брал в плавание, поставила в угол бутылку и уложила в него самые богатые костюмы и самые лучшие безделушки: «мы должны казаться богатыми, а то кто же поверит в бутылку?», – сказала она.

Во время приготовлений она была весела как птичка, и только, увидя Кива, готова была заплакать, и она подбегала к нему и целовала его. У Кива же тяжесть свалилась с души. С тех пор, как он поделился своей тайной и у него явился луч надежды впереди, он словно возродился, ноги носили его легко по земле, и дышать он стал свободнее. Но ужас не покинул его полностью, и по временам, при сильном ветре, надежда умирала в нем, и мерещился ему ад и геенна огненная.

По городу прошел слух, что они едут повеселиться в Штаты, это сочли очень странным, хотя менее странным, чем действительная причина, если бы только кто-нибудь догадывался о ней. Они отправились в Гонолулу на «Голле», оттуда на «Уматилла» в Сан-Франциско, затем на легком почтовом судне переправились к Папеете, главному французскому посту на южных островах. Они прибыли туда после приятного путешествия в ясный день муссона, видели и прибой волны, разбивающейся у рифа, и Мотуити с его пальмами, и отходившую шхуну, и белые дома на берегу, окруженные деревьями, а над ними горы и облака Таити – мудрого острова.

Благоразумнее всего было снять дом. Они так и поступили, поселившись против британского консульства, чтобы шикануть деньгами и блеснуть экипажами и лошадьми. Сделать это было очень легко, имея в своем распоряжении бутылку. Кокуа была смелее Кива и обращалась к дьяволенку за долларами, когда вздумается. В городе их скоро заметили, благодаря их образу жизни, и иностранцы из Гавайи, их верховые лошади и экипажи, прекрасные холоку и богатые ожерелья Кокуа стали предметом разговоров.

Они очень скоро освоились с таитским языком, действительно похожим на гавайский, с изменением некоторых букв, и, научившись свободно владеть им, начали предлагать бутылку. Вы понимаете, что предлагать было нелегко; нелегко было убедить людей, что вы говорите серьезно, предлагая за четыре сантима источник здоровья неистощимого богатства. Необходимо было, кроме того, объяснить опасность. В общем люди или не верили и смеялись, или видели только темную сторону, серьезно хмурились и убегали от Кива и от Кокуа, как от лиц, водившихся с дьяволом. Они заметили, что их избегают в городе. Дети с визгом убегали от них, – вещь невыносимая для Кокуа, – католики крестились, когда проходили мимо, словом, все единодушно отделывались от их разговоров.

На них напало уныние. Они сидели по вечерам в своем новом доме и не обменивались ни единым словом, или же молчание нарушалось внезапными рыданиями Кокуа. Иногда они вместе молились, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер наблюдали за движениями тени внутри ее. В такие дни они боялись ложиться спать и долго не могли заснуть. Если один из них вздремнет, то, очнувшись, видит, что другой тихонько плачет в темноте, а то проснется один, другой убежал от соседства бутылки в садик под бананы или побродить при лунном свете по набережной.

Так было раз ночью с Кокуа. Она проснулась, а Кив ушел. Пощупала кровать, его место холодное. Страх напал на нее. Она села. Сквозь ставни пробивался легкий лунный свет. В комнате было светло, и она могла увидеть стоявшую на полу бутылку. На дворе дул сильный ветер, деревья громко скрипели в аллее, падающие листья шуршали на веранде. Среди этого шума Кокуа слышала еще звуки – был ли то голос человека или животного, она разобрать не могла, – печальные как смерть, и они уязвили ее до самой глубины души. Она осторожно встала, распахнула дверь и выглянула в освещенный луною двор. Там под бананами лежал лицом вниз Кив, лежал и выл.

Первою мыслью Кокуа было подбежать и утешить его, но вторая мысль удержала ее. Кив вел себя по отношению к жене как честный человек, как молодец, и ей не следовало в час слабости обращать внимание и конфузить его. Эта мысль побудила ее вернуться домой.

– О, небо, как беспечна, как слаба я была, – думала она. – Гибель грозит ему, а не мне, он, а не я, взял проклятие на душу. Ради меня, ради такого недостойного существа он так близко видит теперь пламя ада и чует дым его, лежа там на ветру при лунном свете. Неужели я так глупа, что до сих пор не догадалась о своем долге или видела и отворачивалась? Теперь наконец заберу свою душу в руки любви, прощусь с белыми ступенями неба и ожидающими меня лицами друзей… Любовь за любовь! Пусть и моя любовь сравнится с любовью Кива! Душу за душу! Пусть гибнет моя душа!

Она была женщина ловкая и оделась очень быстро; затем взяла разменную монету (они всегда имели при себе драгоценные сантимы, так как монета эта употребляется редко, и они запаслись ею в правительственном учреждении). Когда она вошла в аллею, ветер нагнал тучи и луна скрылась. Город спал, и она не знала, куда бы ей повернуть, не знала, пока не услышала чей-то кашель в тени деревьев.

– Зачем вы здесь, старичок, в такую холодную ночь? – спросила Кокуа.

Старик едва мог говорить от кашля. Из слов его она поняла, что он стар, беден и на острове чужой.

– Не окажете ли вы мне услугу? – сказала Кокуа. – Как человек посторонний, как старик, не поможете ли вы дочери Гавайи?

– А, так вы-то и есть колдунья с восьми островов! – сказал старик. – Вам хочется смутить даже мою старую душу? Но я слышал о вас и презираю ваше беззаконие.

– Сядьте и позвольте мне рассказать вам одну историю, – сказала Кокуа. И она передала ему историю Кива от начала до конца. – Я – его жена, которую он купил за спасение души своей, – продолжала она. – Что мне делать? Если я пойду к нему сама и предложу купить бутылку, он откажет; но если придете вы, он с удовольствием продаст. Я подожду вас здесь. Вы купите ее за четыре сантима, а я перекуплю у вас за три. Господь подкрепит бедную девушку!

– Если вы обманываете, я думаю, Бог поразит вас смертью, – сказал старик.

– Поразит, поразит, будьте уверены! – воскликнула Кокуа. – Я не могу обмануть, Бог не потерпит этого!

– Давайте мне четыре сантима и ждите меня здесь, – сказал старик.

Когда Кокуа осталась одна на улице, сердце ее замерло. Ветер ревел между деревьями и казался ей шумом адского пламени. Тени толпились при свете уличных фонарей и казались ей хватающими руками дьяволов. Если бы у нее хватило силы, она убежала бы; если бы хватило голоса, закричала бы, но она не могла сделать ни того ни другого и стояла в аллее, дрожа как испуганный ребенок.

Потом она увидела старика, возвращавшегося с бутылкой в руках.

– Я исполнил вашу просьбу, – сказал он. – Мужа вашего я оставил плачущим, как дитя. Сегодня он будет сладко спать.

Он подал ей бутылку.

– Прежде чем отдадите ее мне, – вздохнула Кокуа, – воспользуйтесь ею и потребуйте, чтобы она избавила вас от кашля.

– Я уже старик и слишком близок к могиле, чтобы пользоваться милостью дьявола, – возразил тот. – Что это значит? Почему вы не берете бутылки? Вы колеблетесь?

– Не колеблюсь, но чувствую слабость. Подождите минутку. Рука не слушается, тело отстраняется от проклятой вещи, – сказала Кокуа. – Одну минуточку только!

Старик ласково посмотрел на Кокуа.

– Бедное дитя! – сказал он. – Вы боитесь. Вы предчувствуете несчастие… Ну, пусть бутылка останется у меня. Я уже старик и на этом свете счастлив быть не могу, а относительно будущего…

– Дайте ее мне! – перебила, задыхаясь, Кокуа. – Вот деньги. Неужели вы считаете меня такою низкою? Дайте бутылку!

– Да благословит вас Бог, дитя! – сказал старик.

Кокуа спрятала бутылку под холоку, простилась со стариком и пошла по аллее, куда глаза глядят. Для нее теперь все дороги были равны: все вели в ад. Иногда она шла тихо, иногда бежала, то громко вскрикивала, то ложилась у дороги и плакала. Ей припомнилось все, что она слышала об аде, и она чуяла дым, видела, как морщилось на углях ее тело.

Под утро она пришла в себя и вернулась домой. Старик сказал правду: Кив спал как ребенок. Кокуа стояла и смотрела на него.

– Теперь, муженек, твой черед спать, – сказала она, – твой черед будет смеяться и петь, когда проснешься. А бедная Кокуа… увы, не будет больше ни спать, ни петь, ни наслаждаться ни на земле, ни в раю!

Она легла рядом с ним на кровать, и горе ее было так сильно, что она моментально впала в глубокий сон.

Поздно утром муж разбудил ее и сообщил приятную новость. Он словно поглупел от восторга, так как не обратил внимания на ее скорбь, как ни плохо она скрывала ее. Слова застревали у нее в горле; все равно, Кив говорил за нее. Она не съела ни кусочка, но кто заметил это? Кив очистил все блюдо. Кокуа смотрела и слушала его как во сне. По временам она забывалась и проводила рукою по лбу. Ей казалось чудовищным сознавать себя обреченною на гибель и слышать болтовню мужа. Кив все время ел, разговаривал, назначил время возвращения, благодарил ее за спасение, ласкал, называл своей верной помощницей и посмеивался над стариком, который был так глуп, что купил бутылку.

– На вид казался почтенным стариком, но по наружности судить нельзя, – говорил Кив. – И на что старому негодяю понадобилась бутылка?

– У него могла быть хорошая цель, муженек, – сказала скромно Кокуа.

Кив засмеялся, как рассердившийся человек.

– Чепуха! Говорят тебе, старый плут и старый осел! – крикнул Кив. – И за четыре-то сантима трудно было продать бутылку, а за три будет почти невозможно. Пространство не особенно-то велико, вещь начинает припахивать паленым… Брр! – вздрогнул он. – Я сам, правда, купил ее за один цент, не зная, что есть более мелкие монеты. Я одурел от страданья, а другого такого дурака не найдется, и бутылка останется до конца у того, кто купил ее!

– О, не ужасно ли спастись самому путем вечной гибели другого? – сказала Кокуа. – Мне кажется, что я не могла бы смеяться. Меня это тревожило бы. Я была бы полна тоски и молилась бы за бедного обладателя бутылки.

Кив, сознавая ее правоту, рассердился еще больше.

– Скажите пожалуйста! – воскликнул он. – Можешь тосковать, если желаешь! Так не поступила бы хорошая жена. Ты постыдилась бы говорить это, если бы сколько-нибудь думала обо мне!

С этими словами он вышел, и Кокуа осталась одна.

Был ли у нее какой-нибудь шанс продать бутылку за два сантима?

Она не предвидела никакого; а если и был, то муж торопил ее отъезд в местность, где нет монеты ниже цента. А теперь? На другое утро ее самопожертвования муж бранит и покидает ее!

Она не пыталась даже воспользоваться временем, предоставленным в ее распоряжение, а осталась дома, вынула бутылку, с ужасом осмотрела ее и с отвращением убрала с глаз долой.

Кив, между тем, вернулся и предложил ей прокатиться.

– Мне, муженек, нездоровится, – сказала она. – Тяжело на душе… Извини меня, я не могу веселиться.

Тут Кив ужасно разозлился на нее, предполагая, что она скучает из-за старика, и на себя, потому что он чувствовал, что она права, и стыдился своего счастья.

– Так вот твоя верность! Так-то ты любишь! – воскликнул он. – Муж твой только что спасся от гибели, которой он подвергся из любви к тебе, а ты не можешь радоваться! У тебя бесчестное сердце, Кокуа!

Он ушел взбешенный и целый день бродил по городу, встретил приятелей, пил с ними, потом они наняли карету, поехали за город и там опять пили. Кив все время был в дурном расположении духа, потому что он таким образом проводил время, а жена скучала, и потому еще, что в душе он сознавал, что она более права, чем он, и сознание это побуждало его пить еще больше.

С ним вместе пил один грубый старик-гаол. Он был шкипером китоловного судна, дезертировал, работал в рудниках и был приговорен к тюремному заключению. У него была низкая душа и злой язык. Он сам любил пить, любил когда другие пьют, и заставлял пить Кива. Скоро денег в компании не оказалось.