Как закалялась жесть

– Не дурак, – сказал он, заглянув за портьеру. – Догадался.

– Можно вопрос? Вы любите свою семью?

Он ответил не сразу. Подергал дверь. Было заперто. Прислушался…

– Ты же знаешь, я люблю только себя.

Эвглена Теодоровна привстала.

– Подождите, но ребеночка-то любите?

– Честно? Нет.

– Как – нет?!

– Положение обязывает иметь семью. И семья, п-твоить в жопу, у меня есть.

– Даже ребеночка… – она растерялась. – Значит, моей Ленке не на что надеяться?

Неживой вернулся к кровати. Присаживаться не стал.

– Надежда умирает последней. Но, в конце концов, тоже умирает. По-моему, ты даешь дочери все, что ей нужно, и еще сверху присыпаешь.

Эвглена Теодоровна молча оделась. Неживой с интересом наблюдал.

– Вы, наверное, пришли по делу, – сказала она.

– У-у, ты моя умненькая, – сказал он. – Именно по делу, и не по одному.

– Да, Виктор Антонович?

Она ослепительно улыбнулась; грациозно встала, оправив платье. Секунда – и влюбленная, потерявшая голову кошка обернулась светской львицей.

Неживой усмехнулся.

– Первое, – сказал он. – Мне нужен список твоих клиентов.

– Ого! Вам лично или…

– Полный список. Чтоб всех назвала, прошлых и нынешних.

– Это несерьезно. Как я могу?

– Это более чем серьезно, ласточка моя. Сегодня ты реализовала заказ – десять пальчиков. Как ты думаешь, для кого он предназначался?

– Откуда вы…

– Не отвлекайся, отвечай на вопрос.

– Ну, для Первого зама председателя Кабинета.

– Я спрашиваю, для кого он предназначался на самом деле? Вспомни, пошевели мозгами – кому могло понадобиться столько мелких, подчеркиваю, мелких… как ты называешь эту пакость?

– Иг… игрушками.

– Во-во. Мелких игрушек. Если вспомнишь – поймешь, кто мой король и чей я князь. Я не прошу список клиентов сейчас, зайду на днях. И не рекомендую консультироваться с теми, кто тебя прикрывает. Кстати, кто тебя прикрывает?

Эвглена Теодоровна поднесла руку гостя к своей щеке. Прильнула к этой огромной властной руке. Ее чувственные губы задрожали, ее зрачки расширились. От нее едва уловимо запахло полевыми цветами.

– Виктор Антонович, вы ведь не сделаете мне ничего дурного, – произнесла она. – Во имя нашего прошлого, во имя нашей дочери. Я и так – полностью ваша.

Сила, которую она вложила в эту реплику, сломала бы любого нормального мужика…

– Ты знаешь, что на меня твои фокусы не действуют, – спокойно ответил Неживой. – А плохого я тебе, конечно, не сделаю. Пока.

– Вы задаете абсолютно невозможные, страшные вопросы, – сказала Эвглена Теодоровна в отчаянии.

– Не хочешь разговаривать – я подожду. Давай перейдем к делу номер два. Где ты прячешь свою больничку?

– Здесь, на втором этаже.

– Отлично. Очень хочется посмотреть. Не откажешь старому другу в короткой экскурсии?

Эвглена Теодоровна тяжко вздохнула.

– Если вы настаиваете…

* * *

…Елена отпрянула от двери, возле которой она подслушивала, добежала на цыпочках до операционной, повернула к главной лестнице и выскользнула из медицинского блока. Закрыла стальную дверь с надписью «Второй» (красные буквы на белом фоне) и только тогда надела тапочки…

* * *

…Виктор Антонович Неживой остро взглянул на портьеру, скрывавшую дверь в «больничку», и широко улыбнулся.

18.

Необычные звуки ворвались в мир нашей тоски…

Я привстаю на локте. Сажусь. Тетя Тома тревожно выглядывает из своей каморки, затем выходит и смотрит вдоль коридора. Что ей там видно, не знаю. Слышен рев, то ли человеческий, то ли звериный. И тут же – отчаянный стон Эвглены: «Разбил!»

Все это далеко, но отчетливо. Похоже, из будуара. Наверное, дверь в будуар открыта, иначе хрен бы я что услышал. И вдруг рев обрывается. Торопливое шлепанье – где-то там, в конце коридора (ага, Купчиха забегала), – и снова ее стоны: «Разбил, скотина!.. Урод!.. Вот ведь урод!..» Потом яростно громыхает каталка; звук приближается…

Везут кого-то нового.

Низкорослый крепыш с бычьей шеей – в одних носках. Носки черные, длинные, почти до колен. На редкость волосатый дядечка. Пристегнут к каталке четырьмя ремнями. Лежит неподвижно, глаза закрыты.

Эвглена плюхается на свободную койку и произносит совершенно неожиданное для нее слово:

– Блин…

– Наш друг под наркозом? – интересуюсь.

– Какой наркоз?! – вспыхивает она. – Вазой его по башке долбанула!

И правда, стриженая голова строптивого любовника повреждена. Из темени сочится кровь, постепенно спекаясь в темно-вишневую лепешечку. И ваза пострадала. Уж не китайская ли, которой Купчиха так гордилась?

– Из захвата ногу вырвал, и давай лягаться, – жалуется она. – Просто бешеный. Оба шприца у меня из руки выбил.

– Неблагодарный.

– Ой, только твоих острот не хватало!

– Сотрясение мозга, – констатирую я. – Черепно-мозговая травма. Вам, девочки, на это, конечно, наплевать, но неужели вы собираетесь в таком состоянии его оперировать?

– Утром решу. Кстати, насчет наркоза… – Она встает. – Тетя Тома, пойдем, поможешь.

Женщины уходят.

И в ту же секунду будущий «товар» открывает глаза.

– Меня зовут капитан Тугашев. Я все слышу.

– Все слышу, а сказать не могу, – сочувствую я.

– Вы так шутите, да? Я сотрудник МУРа. Развяжите меня, быстро.

Он силится повернуть раненую голову и посмотреть в мою сторону.

– У тебя есть имя, капитан Тугашев?

– Роман.

– Ты на задании?

– Я всю жизнь на задании. Развязывай, ё-моё!

– Видишь ли, Рома, я не могу выполнить твою просьбу, потому что пока я буду до тебя добираться, девочки уже вернутся. Я не успею даже одну твою руку освободить. Так что если ты не на задании, а пришел сюда клубнички отведать, то плохи наши с тобой дела.

Наконец он увидел меня – в полный, как говорится, рост. Лицо его застывает.

– Попробуй зубами… – вымучивает он. – Рукой – и зубами…

Тетя Тома вносит снаряженную капельницу. Следом – Эвглена со шприцем.

– Держи его руку, – командует Эвглена. Затем – горе-любовнику: – Не дергайся, дурак! Иглу сломаю!

– Ты еще не знаешь Рому Тугашева, сука! – хрипит тот. – Ты, сука, меня еще узнаешь!

– Конечно, конечно, – воркует она, метя пленнику в локтевую вену.

С третьего-четвертого раза Эвглена попадает, куда надо.

– Передай… – говорит капитан слабеющим голосом. – Позвони драматургу… Пиши номер…

Все, спит. Заснул «на острие иглы». Сомбревин действует практически мгновенно, а ему для разгона вкатили, как видно, сомбревин.

Женщины перекладывают тело на кровать.

– Ну, и зачем ты такого жеребца заарканила? – спрашиваю.

Пока тетя Тома ставит капельницу (тоже с какой-то наркотой), Купчиха находит возможным поболтать.

– Никого я не арканила. Сам прицепился, когда я Виктора Антоновича до метро проводила. Тороплюсь обратно домой, и вдруг – этот. «Девушка, вы летите, как эсминец на боевом рейде. Возьмите на буксир побитого штормами клерка». Это я-то девушка!

– А дальше?

– Сам видишь, что дальше. Не прогонять же, думаю. Смотри, какой мясистый парень. Очень, думаю, своевременное знакомство, учитывая заказ Виктора Антоновича. Кроме того, разговор с Еленой из головы не выходит.

– Разговор с Еленой?

– Ой, не спрашивай. Что с девчонкой творится?

И я не спрашиваю. Боюсь себя выдать. Я слишком возбужден, чтобы вот так сразу найти вопросы. Купчиха уходит. Тетя Тома некоторое время сидит возле своего нового подопечного, и тоже исчезает – ложится у себя на топчан. Алику Егорову вообще вся эта сцена до фени – как спал, так и спит, сраженный промедолом. Ложусь и я.

Сердце слепо тычется в обрубках ног, словно щенок, потерявший мать.

19.

…Ночь.

Темная фигура пересекла гостиную и прокралась на кухню. В гостиной и в кухне, разумеется, никого не было, да и весь дом, можно сказать, спал, однако ночной странник изо всех сил старался не шуметь. Босые ноги вымеривали каждый шаг.

Ни еда, ни питье его (или ее?) не интересовали. В шкафу с посудой, в нижнем отделении, стояла роскошная подставка с кухонными ножами. Ножи были шведскими, известного производителя. Качественная сталь, фирменная заточка, стильный дизайн. Очень добротный комплект, не всякому он по карману. Любое из таких орудий воткнешь в тело по самую рукоятку – лезвие не сломается, даже если в кость попадет.

Ночной странник вытащил из подставки ножи – все до единого – и завернул их в полотенце…

20.

Моя супруга похищает и тайно режет людей.

Для чего нужно все это? В чем выгода, в чем смысл? Поначалу я решил – торговля донорскими органами, подпольная сеть, снабжающая клиники трансплантологии. Это когда увидел Сурикова без печени. Как же, думаю, банально! Дурной фильм, снятый по голливудскому шаблону; роман, читанный в сотне вариантов… Оказалось – нет. Увидел я, что и как Купчиха отрезает, что конкретно ее в человеческих телах интересует, и пошел мой мозг винтом…

Ее интересовало буквально все. Все шло в дело. Ноги и руки, как известно, не пересаживают, во всяком случае, пока. А также пальцы. Костный мозг? Чтобы взять его, отрезать ничего не нужно. Или, скажем, уши, носы, языки, – кому это могло понадобиться? Мне она сначала отсекла ступню, а потом, с интервалом в три недели, отнимала от ноги куски сантиметров по десять; хорошо хоть колено оставила. После чего взялась за вторую ногу. На кисти (на левой) сначала сняла все пальцы, лишь затем принялась постепенно уменьшать руку – до локтевого сустава. Никогда и ни у кого она не отнимала конечность сразу и целиком – только по частям.

По частям…

Почему?

Ответ на этот вопрос стОит всех прочих.

И вот новая загадка объявилась – Виктор Антоныч!

Купчиха, по ее словам, провожала гостя до метро. Очень похоже на правду, учитывая, что она смотрела на своего приятеля, как кролик на морковку. На морковку размером со слоновый пенис. А до того – зачем-то привела его к нам в палату…

Опять не заснуть. Просто беда. Как ночь, так желание жить обостряется.

Этот странный Виктор Антоныч, и этот его визит, больше похожий на смотрины… Видеозапись нашей беседы крутится и крутится в моей перегретой памяти. Я закрываю глаза…

* * *

…– Привет, орлы! – гаркает гость с порога.

Никто ему не отвечает.

– Саврасов, мой муж, – объявляет Эвглена, добавив в абсурдную сцену утонченную пикантность. Кроме меня, никого больше она не представила.

Гость представляется сам:

– Неживой. Фамилие такое.

Он подходит и подает мне руку. Я отвечаю на рукопожатие. Некоторое время мы меряемся силой. Он очень хочет победить, но я не уступаю…

Абсурд в высшей фазе.

– Как дела? – любопытствует он.

– Весь чешусь, – говорю я, – особенно под коленками. Особенно под левой, ее отрезали первой.

– Чешусь – значит, существую, – почему-то радуется он и еще прибавляет: – Пока чешусь – надеюсь.

Так и поговорили.

Смутный мужик. По манере двигаться и держать себя, по остротам, по костюмчику – да по всему! – явно имеет отношение к силовым структурам. Или имел отношение в прошлом. Оперативник какой-нибудь. Но тогда почему он один? Где толпа коллег? «Скорая помощь» – где?!

Очевидно, там же, где его совесть. В заднице.

Если же вспомнить то, что он отколол после знакомства со мной, картина будущего становится и вовсе беспросветно черной. «Черный квадрат» Малевича. Ненавижу художников…

– Ожидается заказ, – сообщает Неживой Эвглене, не стесняясь нас с Аликом. – Крупный заказ.

– Не здесь, Виктор Антоныч, – шепчет она в панике. – Умоляю вас, спустимся в кабинет…

– А что? – удивляется он. – Все свои. Кто-то здесь чего-то не понимает? Очень крупный заказ! В ближайшие две недели – двадцать контейнеров, как минимум. А то и несколько десятков. Ты сможешь обеспечить необходимое наполнение? – он многозначительным жестом обводит полупустую палату.

Честно сказать, меня в тот момент затрясло. Не такой уж я храбрый, каким хочу сам себе казаться.

После очередной операции, когда кончается действие наркоза, я всегда плАчу…

А этот тип вдруг опять обращается ко мне:

– Ваша фамилия довольно известна, господин Саврасов. Не ваши ли работы украшают сии стены? – он идет вдоль живописной серии «Наш сад».

– Это работы моих учеников, – отвечаю я ему, подавив страх. – Мои висят в Третьяковской галерее.

– Непременно схожу, – обещает он. – Посмотрю ваши творения и вспомню, какого мастера мы потеряли…

Весело пошутили и расстались.

Вот так оно все и было…

* * *

Нет, не случайно здесь появился капитан Тугашев, не случайно он стал знакомиться с Эвгленой. Это событие – прямое следствие визита Виктора Антоныча. Понять бы теперь – кто-то прокололся или так задумано? И если прокололся, то кто: Купчиха, Неживой, Тугашев?

Но самое непонятное вот что. Жуткий монстр по имени Виктор Антонович, от которого уползти бы и забиться в щель, вызвал во мне противоестественное, совершенно необъяснимое ощущение, будто я ему нужен. Причем, живым. Ни на секунду я не сомневаюсь, что пугал он меня всерьез, и, тем не менее…

Кто он – вестник жизни или смерти?

Вот уж точно: «Пока чешусь – надеюсь».

Открывать глаза не хочется…

21.

Я просыпаюсь оттого, что в помещении кто-то ходит. Прислушиваюсь – не открывая глаз и не переставая сопеть. Тетя Тома? Купчиха?

Кто-то шлепает босыми ногами по линолеуму. А я лежу спиной к палате, то есть даже если попробую подсмотреть – увижу только картину. На картине – колючие, растущие из песка головы Максима Горького. Мексиканский пейзаж… Что делать?

Ситуация решает за меня. Я внезапно оказываюсь без одеяла – сдернули рывком. Ни хрена себе! Лежу голый. Изображаю секундное просыпание, издаю протяженный вздох и переворачиваюсь на другой бок. Пришелец застыл, ждет. Все в порядке, я продолжаю спать. Он отходит. Я приоткрываю веко – осторожно, на микрон…

Кто-то, тщательно завернутый в простыню. Ни головы, ни рук, ни ног пришельца не видно. Привидение? Лучше бы, конечно, оно; жаль только, что этот дом обходят стороной даже привидения.

Как положено, включено ночное освещение. Ледяная синева висит в палате, позволяя рассмотреть, что одеяла лишился не я один. Спящие Егоров и Тугашев также открыты для чужих взглядов. Некто в простыне явно рассматривает нас троих, словно выбирает. Наконец подходит к Тугашеву, склоняется над ним… В призрачном свете ночника лезвие ножа кажется картонным, ненастоящим.

Нож?!

Никаких сомнений. Коротким точным ударом пришелец вгоняет оружие в грудь спящего – в область сердца.

И тут же – металлический стук оживляет жуткую тишину. Похоже, привидение что-то рассыпало по полу.

Остатки наркоза слетают с Тугашева, как кожура с луковицы. Товарищ капитан распахивает глаза, явно не понимая, где он и что с ним. Пытается приподнять голову, затем пытается заговорить. На губах его пузырится кровавая пена, рукоятка ножа вибрирует вместе с диафрагмой. Убийца наваливается – держит жертву, смотрит, как человек умирает.

Тот умирал минут пять…

Что происходит? Совершается преступление или акт милосердия?

Как бы там ни было, я готовлюсь защищать свою жизнь. Я готовлюсь сорвать с ночного зверя покрывало, едва тот приблизится на расстояние удара. Моя единственная рука – это, знаете ли, тоже оружие… Однако ничего такого не нужно. Время подвигов еще не настало. Убийца уходит, оставив труп в постели; он уходит на лестницу, закрыв второй этаж на ключ.

Конец приключению.

Я вскакиваю.

Меня лихорадит.

Встав на краю кровати, осматриваю палату. Дверь к тете Томе закрыта – это в высшей степени странно. Спустившись на пол, я добираюсь до ее комнатенки, приоткрываю дверь, заглядываю в щелку… Жива старушка, надо же. Просто спит.

Идиллия.

Как кстати ее разморило, отметил бы проницательный сыщик.

Тугашев тоже спит – по своему. Я зачем-то тороплюсь к нему. Он мертв, мертвее, чем свет больничного ночника. Мертвенно-синие глаза открыты, из груди торчит рукоятка кухонного ножа. Прощай, Рома; возможно, тебе повезло… Обыскиваю пространство вокруг его кровати и обнаруживаю на полу несколько похожих ножей. Вот, оказывается, что выронил гость. На лезвиях – надпись: «SAAB».

В доме, нашпигованном хирургическими инструментами, убивают кухонными ножами? Смешно…

Я возвращаюсь к себе, не притронувшись к трупу. И, тем более, совершенно незачем бить в барабаны или, там, трубить в трубы, созывая здешних нелюдей. С какой стати я должен поднимать тревогу? Лучшая линия поведения – забросить на свою кровать одеяло и возобновить прерванный отдых, что я и делаю.

Случившееся – не моя проблема.

Три дня назад

Продать человека по частям гораздо выгоднее, чем целиком…

22.

Все смешалось в доме Облонских, написал бы по этому поводу классик.

Разумеется, то, что многие годы творилось на втором этаже, можно было квалифицировать, как серию предумышленных убийств, однако никто из хозяев дома не согласился бы со столь вульгарной формулировкой. Метаморфозы, происходившие с пациентами, ни в коем случае не являлись причиной их смерти. Пациенты умирали от естественных и понятных причин: остановка дыхания, гемотрансфузионный шок, синдром сосудистого сгущения, – и тому подобное.

Теперь же…

Убийство было самым настоящим, в традиционном варианте. Труп обнаружила тетя Тома, выползшая под утро из своей кельи. Тетя Тома, как выяснилось, накануне вечером изрядно приложилась к бутылке, да еще не к одной, потому и проспала все на свете. Когда Эвглена Теодоровна устроила санитарке выволочку, она, корчась от совершенно искреннего чувства вины, вывела дрожащим маркером на доске: «У моего мальчика вчера был день рождения. Хотела выпить за его пропащую душу».

Оглушающая простота!

Из дома никого не выпустили. Руслан остался на вахте, хоть его суточное дежурство и закончилось. Явился сменщик Руслана, менеджер Илья; этого посадили на телефон («Оставьте ваши координаты, хозяйка вам перезвонит»). Борис Борисович сидел в обеденной комнате, потеряв и свой лоск, и свою всегдашнюю уверенность. Все эти холуи ничего не понимали.

Органы охраны правопорядка, по известным причинам, никто извещать не стал. По тем же причинам нельзя было обратиться за помощью к специалистам со стороны. Ситуация вынуждала рассчитывать только на собственные силы. Дочь рисовала схемы – кто где спал минувшей ночью и какими путями мог скрытно перемещаться по дому; мать вела допросы, пытаясь поймать хоть кого-нибудь на лжи.

Напрасные усилия. Самодеятельный сыск лишь обострил общую нервозность, не дав никаких результатов.

Труп Ромы Тугашева убрали из палаты ранним утром – еще до того, как особняк проснулся. Спустили на Нулевой этаж – и все, был человек, нет человека. Обычно подобной работой (переноской останков) занимался Сергей Лю, но сегодня китайца решили не посвящать в подробности. Не тот случай. Носилки тащили мать с дочерью. Тяжело, конечно, а что сделаешь? Эвглена Теодоровна была встревожена и одновременно – весьма, весьма огорчена. Встревожена полным отсутствием смысла в произошедшем (в самом деле, зачем умерщвлять того, кто и так скоро освободится от жизненных пут?). Огорчало ее то обстоятельство, что кровь в покойнике загустела, стремительно шли процессы разложения, иначе говоря, материал был совершенно не пригоден к реализации.

Безумная расточительность…

Ножи, разбросанные вокруг кровати Ромы Тугашева, были аккуратно собраны и отнесены на кухню. Тот экземпляр, который застрял в мертвом теле, вынули, отмыли и тоже вернули на место. И вдруг обнаружилось, что комплект неполон: одного ножа не хватает. Вот такая странность в ряду прочих.

В поисках этой важнейшей улики (пропавшего ножа) Эвглена Теодоровна даже провела личный досмотр, собственноручно ощупав одежду на каждом из обитателей особняка. Затем она перевернула все здание, начав с больничной палаты наверху. Особое внимание было уделено помещениям, где ночевали холуи: каморке тети Томы, учебной комнате (там спал Борис Борисович), комнате повара, комнате охранников-менеджеров. Никакого результата.

Странности прибавлялись и множились.

Пропавший нож рождал очень нехорошие предчувствия.

Психоз незримо вползал в дом.

23.

Разговаривали в будуаре, чтоб никто из домашних не помешал и не подслушал.

– А если Саврасов? – с сомнением произнесла мать.

– Откуда у него ножи? – возразила Елена.

– Ну… Ему принес кто-нибудь.

– Ага. Китаец, например.

– Подожди ты со своим китайцем. Дался тебе этот китаец.

Да, мысленно согласилась Елена, про господина Лю разговор будет особый. Вслух она сказала:

– Даже если Старому кто-то принес ножи, как бы он смог? Такие подвиги не для него, мама. Скорей уж – тетя Тома.

– Если только она окончательно спятила.

– Кстати, почему бы ей окончательно не спятить?

– Мне кажется, если бы наша Тома спятила, то не стала бы в простыню прятаться. Слишком уж это… осмысленно, что ли. Убийца не хотел, чтобы его узнали. Это проявление разума, а не безумия. И вообще, какой смысл ей кончать новенького?

(Подробности убийства, в частности, тот факт, что ночной гость был закутан в простыню, мать и дочь узнали от Саврасова. «Что ж ты сразу кого-нибудь не позвал?! – немедленно вскипела Эвглена Теодоровна, услышав его историю. – Не спасли бы мужика, так хоть материал бы сохранили!» «Я думал, это дурной сон, – был ответ. – Мне, знаешь ли, каждую ночь кошмары снятся, и все – один реальнее другого. Не могу забыть твои ласки, любимая». «Не язви! – взвилась Эвглена Теодоровна. – Как ты смеешь язвить в такой момент!..»)

– Тетя Тома несколько перебрала вчера, – напомнила Елена. – То есть пребывала в состоянии измененного сознания. Разговоры о смысле здесь неуместны. Ударил градус в голову, она и принесла жертву высшим силам, хранящим, блин, ее «мальчика».

– Саврасов слышал, как она храпела… Да нет же, нет, она бы созналась! Ты же видела, как я на нее давила.

– Океан слез и вулкан благородных обид, – согласилась Елена. – Тогда кто – Борька? Или Руслан? Кто еще остался?

…Некоторое время обсуждали тех, кто остался. Борис Борисович? Во-первых, он ничего не знает, – ни о тайной больнице, ни о семейном бизнесе двух Эвглен, – во-вторых… достаточно первого. Менеджер Руслан? Те же возражения. Впрочем, этот парень далеко не так прозрачен, как Борис Борисович. И вынюхать при желании мог достаточно, чтобы сделать выводы, и обращаться с ножами обучен, как-никак бывший десантник. Работает по рекомендации одного генерала. Какого-такого «генерала»? («Тихо, тихо, не шуми, – досадливо поморщилась мать. – Тебе его имя ровным счетом ничего не скажет…») Короче, Руслана нам подсадили, рубанула Елена. Может, и подсадили, не стала спорить мать. Но даже в этом случае – надо же иметь хоть какую-то причину для столь наглой вылазки. А еще – ключ от Второго этажа. Где убийца раздобыл ключ? Например, носил с собой легально, тут же ответила Елена. Мать отвердела лицом. Да, круг подозреваемых очень узок. Настолько узок, милое мое дитя, что в голову лезет чудовищный, непоправимый вздор…

А ведь она меня подозревает, вдруг сообразила Елена. Не кого-нибудь – именно меня. Прежде всего – меня. Вот это да… И мотив убийства под рукой имеется: насолить любимой мамочке. После вчерашнего-то разговора!

В самом деле, что мешало дочери зарезать любовника матери и таким нехитрым способом самоутвердиться? Ничего не мешало. Отношения между двумя Эвгленами в последнее время заметно осложнились. А подростки, как известно, это существа резких суждений и поступков; уж кто-кто, а Эвглена Теодоровна отлично понимает такие вещи, поскольку сама была когда-то исключительно трудным подростком. Вот только повзрослела ли она с тех пор? И, если копнуть поглубже, не найдется ли у нее самой пары-тройки мотивов для убийства – скрытых под толщей дряни?

Кто знает…

Мать и дочь молча смотрели друг на друга, словно соревнуясь, у кого взгляд крепче. Победила мать. Елена потерла глаз, который внезапно зачесался, и тяжко вздохнула:

– Я все-таки хочу вернуться к господину Лю. Почему ты отмахиваешься от слов своего мужа?

Эвглена Теодоровна взялась на секунду пальчиками за виски.

– Прости, Аленькая, я что-то потеряла нить… От каких слов я отмахиваюсь?

– Только не делай вид, что забыла. Твой муж узнал руку убийцы.

– Ну, помню, конечно. Видел якобы сон, который не был сном. В том, что видел, не уверен… Очень сомнительно.

«Дура, блин!» – чуть не ляпнула Елена в сердцах. Сомнительно ей… Рука с ножом, высунувшаяся из-под простыни, была единственной частью тела, которую ночной гость открыл постороннему взгляду. Так вот, Саврасову показалось, что рука эта принадлежит не кому-нибудь, а повару-китайцу.