Другая Троица. Работы по поэтике

Опять мы видим реку – как символ стихии, в которой посвящаемый должен умереть.

В фильме Бернардо Бертолуччи «Двадцатый век» в один и тот же день рождаются два мальчика – в господском доме рождается Альфредо, а у крестьянки рождается (от неизвестного отца) Ольмо (как бы «непорочное зачатие»). Имя «Ольмо» означает по-итальянски «вяз» (и это двойнический признак: двойник-антипод выступает как дерево). Ольмо рождается чуть раньше. Вообще же их рождение показано как состязание. Затем деды (так сказать, предки) мальчиков распивают бутылку вина в честь этого события («Родились вместе. Должно что-то означать»).

Дальше мы видим мальчиков уже подростками. Альфредо приходит к реке (размером и общим видом вполне напоминающей Иордан), в которой плавает и ныряет Ольмо. Ольмо ловит лягушек (чтобы потом съесть) и нацепляет их себе на шляпу.

Ольмо выходит из воды навстречу Альфредо, мальчики становятся друг против друга и спорят о том, кто из них сильнее. Ольмо делает кувырок (двойнический признак: двойник-антипод оказывается вниз головой), Альфредо повторяет. Ольмо становится в боевую позу (разведя в стороны и подняв вверх согнутые в локтях руки), Альфредо копирует эту позу. Ольмо ложится на землю и вырывает ямку, затем опускает в ямку лицо и трется им в ямке, вымазывая его грязью, затем ложится на ямку чреслами и начинает изображать половой акт (на языке мифа эти действия означают превращение посвящаемого в фаллос и его погружение в землю). Альфредо все повторяет, только при последней операции спрашивает: «Что это ты делаешь?» Ольмо отвечает: «Трахаю землю». Затем мальчики подходят к телеграфному столбу, становятся по обе стороны от него (выстраивая таким образом «другую Троицу»). Ольмо говорит Альфредо, что через столб он слышит голос своего отца.

Слева от столба – Альфредо, справа – Ольмо (примечательно, что и на других картинках Альфредо будет слева, а Ольмо – справа)

Затем Ольмо ложится на шпалы, чтобы над ним прошел поезд. Альфредо тоже ложится – рядом с Ольмо.

Ольмо перекатывается на Альфредо. Альфредо вскакивает и отбегает в сторону. Поезд проходит над Ольмо.

Когда Ольмо вернется после Первой мировой войны домой, молодые люди также будут в шутку тузить друг друга и кататься в обнимку – и при этом Ольмо поцелует Альфредо.

После Второй мировой войны Ольмо, которого считают погибшим, опять вернется домой, причем его дочь обнаружит его стоящим на кладбище (так сказать, оживший мертвец). Мы увидим новую потасовку Ольмо и Альфредо. У Альфредо будут косо (несимметрично) сидящие очки, а Ольмо, обращаясь к упавшему Альфредо (спрашивая его в шутку, умер ли он или только спит), наденет очки, передразнивая приятеля.

Есть в фильме и кружение мальчика, в результате которого разбивается голова. Мальчик связан с Альфредо и Ольмо: убитого мальчика прячут в погребок, откуда дед Альфредо в начале фильма доставал вино, чтобы отпраздновать рождение Альфредо и Ольмо.

Кроме того, вскоре после того, как убили того мальчика (и как при этом избили самого Ольмо, подозревая его в убийстве), Ольмо показан закалывающим свинью и разделывающим ее – подвешенную вниз головой. И в это самое время возобновляется разговор об убийстве мальчика (с одним бродягой, который видел убийцу, тащившего тело в погреб).

Так, стремясь к постепенному проявлению художественного смысла своего произведения, художник «приклеивает» с разных сторон и куда только можно двойнические признаки (точнее, признаки двойника-антипода). Они-то и образуют сюжет.

В конце фильма Альфредо и Ольмо – старики, повторяющие подростковую сцену (потасовка, телеграфный столб, поезд). С той разницей, что под поезд ложится Альфредо. Во время потасовки на земле оказываются шляпы стариков: светлая (Альфредо) и темная (Ольмо). Как и в подростковой сцене, Альфредо одет в светлую одежду, а Ольмо – в темную (ведь Ольмо – Тень Альфредо).

Примерно в середине фильма, встретившись во взрослом возрасте, Альфредо и Ольмо идут в город, подцепляют там одну девушку-прачку, несущую в корзине белье (и белый цвет будет играть важную роль в последующей – постельной – сцене с этой девушкой). Зачинщиком теперь выступает Альфредо, то есть роли поменялись.

Во дворе, в котором происходит встреча с девушкой, выступают бродячие артисты. Их вид сконцентированно (трояко) предвещает ту центральную двойническую картину фильма, которая вскоре последует (как бы кричит о ней): мы видим одноухого человека, играющего на свирели (асимметрия лица – признак двойника-антипода), мужчину, идущего на руках (положение головой вниз – признак двойника-антипода), и девушку, жонглирующую кольцами (кружение и символизирующие его круглые предметы – признак двойника-антипода).

Когда приятели поднимаются вслед за девушкой в дом, Альфредо в шутку заявляет, что они с Ольмо близнецы:

«– Синьорина, вы бы никогда не догадались, но мы близнецы.

– Да ладно, вы лжете. Вы смеетесь надо мной.

– Да нет же, это чистая правда. У нас все общее. Что его – мое, и что мое – мое».

Затем «близнецы» оказываются в постели с «синьориной». Она лежит между ними и мастурбирует их. И это опять «другая Троица», причем девушка необычна, «не от мира сего»: дело кончается ее эпилептическим припадком (вызванным выпитым ею вином) и бегством «близнецов». (Интересно, что потом в фильме появляется еще одна «Прекрасная Дама» – чем подчеркивается откровенно двойническая установка всего произведения. И мы видим ее на белом коне по кличке Кокаин. И лицо она в определенный момент намеренно пачкает, целуя одного из двух грязных работников, встреченного ею в кабачке. И надевает его грязную шляпу.)

Слева от «Прекрасной Дамы» – Альфредо (Роберт Де Ниро), справа – Ольмо (Жерар Депардье)

Статуэтка «Великой богини» из Чатал-Хююка. 7500–5700 годы до н. э.

За этой смелой сценой стоит мифическая картинка: Хозяйка зверей, возле рук которой находятся два зверя. Вот, например, самое древнее (из известных нам) изображение «другой Троицы» – наиболее общего кода человеческой культуры:

У черного ручья

(Хозяйка жизни и смерти на двух картинах Ладо Гудиашвили)

Древнюю неолитическую богиню с двумя зверями-двойниками у ее рук мы находим и в искусстве модернистов – например, на картинах Ладо Гудиашвили.

На картине «В волнах Цхенис Цкали» (1925) мы видим обнаженную богиню. (Обнаженность – один из признаков ее божественности. Так, древние греки изображали смертных женщин одетыми, а богинь – нагими.)

Богиня пребывает в водной стихии. Линии волн, повторяющие или обыгрывающие линии ее тела, говорят о том, что она сама является Волной – и Хозяйкой волн.

Ладо Гудиашвили. В волнах Цхенис Цкали. 1925 год

Вместе с тем она – Хозяйка зверей, ведь фигуры двух коней порождаются изгибами ее рук и ног. (В древних изображениях богини животные могли отсутствовать – и тогда их заменяли ее поднятые руки.) При этом ее правая (на картине – верхняя) рука в первой своей половине (от плеча) следует линии шеи верхнего коня, во второй же половине повторяет линию шеи нижнего коня. Сначала линия правой руки идет вверх, затем – вниз. Левая рука (на картине – нижняя) и повторяет линию правой руки (своим изгибом), и, слегка отклонив, изменяет ее – движение теперь направлено только вниз. (Как вы понимаете, речь идет о смерти.) Левая (нижняя) рука, идущая к нижнему коню, вместе с тем дает линию, по которой верхний конь мог бы опустить голову. Задача же правой руки, наоборот, подпереть шею верхнего коня, не дать ему опустить голову (и в этом подпирании даже чувствуется какое-то неудобство, некоторое насилие над животным).

Зато прядь темных волос богини движется в направлении, противоположном восходящей линии правой (верхней) руки, – и опускается своим кончиком в воду. Темные волосы богини перекликаются с темной гривой нижнего коня и означают смерть.

Нижний конь является двойником-антиподом верхнего: он и похожий на верхнего, и иной. Например, у него есть темная грива, в нем сильнее красный (или светло-коричневый) цвет, он внимательнее смотрит и настороженнее слушает. Уши нижнего коня чутко направлены вперед, в то время как у верхнего они отогнуты назад – он весь в движении и не думает о конце этого движения.

Нижний конь является двойником-антиподом верхнего по той простой причине, что плывет в противоположную сторону. Такими противоположно направленными нередко изображались звери (или птицы) по бокам богини. Однако здесь замечательная вариация: двойник-антипод (задача которого – приобщить героя к опыту смерти) находится не просто у бока богини, а внизу. Низ – это смерть, падение.

Темногривый конь оказался внизу картины – значит, ближе к зрителю, ближе к нам. Он изображен четче, красочнее верхнего коня (довольно бледного). Получается, что конь смерти – более живой, чем конь жизни. А в его обратном ходе есть спасение.

На картине «У черного ручья» (того же 1925 года) мы видим богиню, к наготе которой добавлен еще один божественный признак – светлый (полупрозрачный?) платок (сравните с покрывалом Изиды).

Ладо Гудиашвили. У черного ручья. 1925 год

Двойниками-антиподами на этой картине выступают не животные, а деревья – зеленое, гладкое дерево жизни слева (по правую руку от богини) и коричневое, негладкое (старое, засыхающее или просто вступающее в осень) дерево смерти справа (по левую руку от богини). Правую руку я даже не сразу рассмотрел – она так откинута назад, что ее как будто нет. Эта рука сначала повторяет движение дерева жизни вверх, а затем, подобно правой ветке этого дерева, перекидывается к дереву смерти и словно касается его. Таким образом, эта правая рука ведет себя подобно правой руке на предыдущей картине. Как, впрочем, и левая рука (на картине она справа), продолжающая движение правой руки и обращающая это движение вниз. Дерево смерти, в отличие от коня смерти, не может быть направлено в противоположную сторону (расти вниз головой). Движение руки вниз как раз делает это возможным: опущенная вниз левая рука направлена противоположно стволу дерева жизни.

Закинутая за голову правая рука темнее левой руки, лица, груди и живота богини (ее можно сразу не заметить и поэтому тоже). Своим цветом она перекликается со светло-коричневыми скалами на заднем плане, то есть соединяет богиню с природой, со стихией (скалы на этой картине – тоже своего рода волны). Светлые скалы, в свою очередь, перекликаются (формой и материей) с более темными, что ступенчато соединяет цвет закинутой руки с коричневым стволом дерева смерти. Есть на картине и голубые скалы, подхватывающие голубой оттенок платка.

Закинутая рука лишь намечает направление движения вниз. Опущенная рука продолжает движение вниз и назад (движение назад уже намечено линией большого пальца закинутой руки) – и передает эстафету выпрямленной ноге. Ведущие вниз и назад рука и нога повторяют (в обратном направлении) линию дерева жизни. Они являются продолжением линии коричневого дерева смерти и ведут к коричневой земле, которая находится за «Черным ручьем». Выпрямленная нога опущена в «Черный ручей», то есть в смерть. Черная вода перекликается с черными волосами богини (Хозяйки жизни и смерти).

Любопытна изогнутая веточка на дереве смерти: повторяя движение руки и ноги вниз и назад, она в то же время своим изгибом противоположна черному потоку. Черный поток (как и согнутая нога, ступня которой скрыта) направлен не назад (налево), а вперед (направо) – к зрителю, к нам. Он приглашает нас к кувшину (ручка которого повторяет движение рук богини, горлышко – туловище богини, а круглое основание – форму ног богини) и пустой чаше. Чаша – коричневая (то есть цвета земли), кувшин – белый (цвета расстеленного коврика богини). В этой пустой чаше есть что-то томительное: видимо, единство печали и надежды.

Как и в молоденьком, зеленом деревце, расположенном между деревом жизни и деревом смерти. Это деревце перечеркивает (но ненавязчиво – сзади) дерево жизни – и в то же время отклоняется в другую (обратную) сторону от дерева смерти. Это дерево (третье по счету) повторяет линию туловища богини и перекликается с линией ее согнутой ноги. Оно словно рождается из лона богини (Хозяйки смерти и жизни) – и из «Черного ручья».

Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души» в свете шаманизма[3]

«Открой мне?» «А ты кто? Куда ты идешь? Как твое имя?» «Я – один из вас, имя моей лодки – собиратель душ… Пусть мне будут даны сосуды молока с лепешками, хлебами… и кусками мяса… Пусть эти вещи мне даны будут полностью… Пусть мне будет сделано так, чтобы я мог продвигаться дальше подобно птице Бенну…»

Египетская «Книга мертвых»

Перед тем как попасть к Коробочке, «Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь». Падению Чичикова в грязь предшествует то, что его кучер Селифан пропустил нужный поворот («припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо»), то, что бричка сначала все больше увязает в дорожной грязи («Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку»), то, что далее бричка вообще сбивается с дороги и едет «по взбороненному полю». При этом мы наблюдаем разгул стихии (грозу) и тьму («время темное, нехорошее время»). Чичиков, подобно герою мифа или сказки, попадает в подземное царство смерти, попадает (точнее, падает) в лабиринт. О лабиринте свидетельствуют и многие пропущенные повороты перед посещением Коробочки, и многие повороты после посещения Коробочки («Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила»), и с трудом отпускающая героя грязь, то есть земля («земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно»).

Мотив героя, сбившегося с дороги и попавшего к Хозяйке или Хозяину жизни и смерти (к Бабе-яге или людоеду), присутствует и в других произведениях русской литературы того времени – например, в повести Гоголя «Вий» (где он еще откровенно фантастический) и в повести Пушкина «Капитанская дочка» (у Пушкина тоже буйствует стихия, тоже оказывается утрачена дорога, и кибитка тоже едет по полю). В другом современном «Мертвым душам» произведении – в романе Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит» – герой (Измаил) в начале романа также попадает в лабиринт («Что за унылые улицы! По обе стороны тянулись кварталы тьмы, в которых лишь кое-где мерцал свет свечи, словно несомой по черным лабиринтам гробницы»). Затем мы наблюдаем, как Измаил падает и пачкается («Перешагнув порог, я прежде всего упал, споткнувшись о ящик с золой, оставленный в сенях»). Затем герой Мелвилла оказывается в гостинице с вывеской «Питер Гроб» (Peter Coffin). Имя «Коробочка», в частности, означает то же самое. В книге «Исторические корни волшебной сказки» В. Я. Пропп отмечает, что дом Бабы-яги символизирует гроб (и потому у нее «нос в потолок врос»). Имя помещицы не только указывает на прохождение героя сказки через смерть, но и соотносится с другой «коробочкой» – со шкатулкой Чичикова, в которую заключаются мертвые души и которая как раз в «коробочкиной» главе и описывается. Вернемся к Мелвиллу и к образу людоеда. В гостинице (в «гробу»!) Измаилу приходится спать в одной постели с Квикегом – гарпунщиком-дикарем, каннибалом, внешне очень страшным, но который в дальнейшем проявит себя как его «добрый гений» (Измаил соотносится с Квикегом приблизительно так, как Петр Гринёв с Пугачевым в «Капитанской дочке»).

Есть сходный сюжет и в финском эпосе «Калевала». Вяйнямёйнен отправляется за женой «в Похьёлу, в страну тумана» – в царство смерти. Вяйнямёйнена подкарауливает соперник в колдовстве – Ёукахайнен. Он устраивает засаду и поражает Вяйнямёйнена стрелой («Вековечный Вяйнямёйнен / пальцами уткнулся в море, / в волны бухнулся руками, / рухнул в пенистую бездну / с шеи лося голубого, / с лошаденки из гороха»). Вяйнямёйнена долго носит по морю и бьет волнами, затем появляется орел и относит героя на своей спине к пределам «страны тумана», затем плач Вяйнямёйнена, заблудившегося («Но не мог найти дороги, / Хоть какой-нибудь тропинки») и избитого (избиение, растерзывание героя – важный элемент обряда посвящения, в данном случае – посвящения в шаманы), слышит служанка хозяйки Похьёлы. Лоухи, хозяйка «темного царства», «страны людоедов», поступает с Вяйнямёйненом так же, как Коробочка – с Чичиковым («Там голодного кормила, / Платье мокрое сушила / И неделю растирала, / Растирала, согревала; / Старец выздоровел скоро, / Стал герой опять здоровый»).

Помещица Коробочка обладает целым рядом признаков Хозяйки жизни и смерти. Она «хозяйка зверей», точнее, хозяйка птиц («индейкам и курам не было числа») и змей, образ которых возникает при бое часов («шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями»). (Сохранились, например, античные изображения Медузы Горгоны в виде «хозяйки зверей».)

Перина, в которую погружается Чичиков, напоминает перину из сказки братьев Гримм «Госпожа Метелица». Эта перина охватывает все пространство (весь мир) – от потолка до пола («Оставшись один, он не без удовольствия взглянул на свою постель, которая была почти до потолка. <…> Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все углы комнаты»). Госпожа Метелица – «фрау Холле» – происходит от древнескандинавской мифической Хель, повелительницы мира мертвых.

Чичиков прекрасно подкрепился у Коробочки. Пропп пишет в книге «Исторические корни волшебной сказки» (в главе «Напоила-накормила»):

«Отметим, что это постоянная, типичная черта Яги. Она кормит, угощает героя. <…> приобщившись к еде, назначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших».

Поедание Чичиковым разных блюд (в том числе и блинов, которые традиционно входят в меню как Масленицы, так и поминок) накладывается на желание присвоить (так сказать, пожрать) мертвые души. Коробочка – хозяйка мертвых душ, не желающая с этими душами расставаться («А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся…»).

Примечательны и «несколько чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из них надет был чепец самой хозяйки». Чучела здесь отсылают к черепам на шестах, окружавших (в первобытном обществе) дом, предназначенный для проведения обряда посвящения (суть которого – прохождение посвящаемого через смерть и его второе рождение). Одно из них представляет и саму хозяйку – как Хозяйку смерти.

Узнав имя и отчество Коробочки, Чичиков замечает: «Настасья Петровна? хорошее имя Настасья Петровна. У меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна». Этим подчеркивается особая связь между героем и Бабой-ягой, типичная для первобытных представлений. Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки» пишет:

«Мы можем наблюдать следующее: если Яга или другая дарительница или обитательница избушки состоит в родстве с кем-нибудь из героев, то она всегда приходится сродни жене или матери героя, но никогда не самому герою или его отцу. В вятской сказке она говорит: “Ах ты дитетко! Ты мне будешь родной племянничек, твоя мамонька сестрица мне будет”. “Сестрицу” здесь нельзя понимать буквально. Эти слова в системе иных форм родства означают, что его мать принадлежит к тому родовому объединению, к которому принадлежит сама Яга».

Так Чичиков оказывается «племянничком» Коробочки.

Примечательно и сравнение Чичикова с боровом, отсылающее нас к мифу о Цирцее, которая обычно превращает своих гостей в свиней («– <…> Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться? – Еще славу Богу, что только засалился, нужно благодарить, что не отломал совсем боков»). (Кстати, сравните, в «Калевале» было: «На боку сто ран имел он, / Ветра тысячу ударов».) Свиньи Цирцеи свидетельствуют о том, что она замещает другую греческую богиню – Деметру. Пропп (в статье «Ритуальный смех в фольклоре») соотносит образ Деметры (богини земли и плодородия) с образом Несмеяны в русской сказке. Чтобы возобновился природный цикл рождения и смерти, чтобы природа возродилась, богиню нужно рассмешить. Герой, попав в лабиринт (в город), падает в грязь – и царевна смеется («Сам пришел в город; там людей, там дверей! Загляделся, завертелся работник на все стороны, куда идти – не знает. А перед ним стоят царские палаты, сребром-золотом убраты, у окна Несмеяна-царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашел на него сон, и упал он прямо в грязь. <…> Несмеяна-царевна и засмеялась»).

Деметра же любит свиней. Пропп пишет в главе «Обрядовый смех» книги «Проблемы комизма и смеха»:

«Мы уже не раз видели тесную связь между образом царевны и Деметрой, как богиней плодородия. Свинья играла большую роль в культе Деметры, как животное, приносящее плодородие. В греческой античности свинья имела связь с брачной жизнью. В расщелину, где, как полагали, обитала Деметра, бросали поросят».

В этой связи Пропп упоминает еще один сказочный сюжет, в котором речь идет (эвфемистически) о половом акте между героем и богиней:

«Зато другой мотив, а именно мотив пляшущих свинок, оказался по нашим материалам очень важным для понимания истории Несмеяны. Он чаще входит в состав другой сказки, обычно называемой “Приметы царевны”. Между этими сказками существует настолько близкое родство и по форме, и, как будет видно ниже, по общности происхождения, что одна не может быть изучена без другой. Сюжет этой сказки весьма прост. Здесь рука царевны обещана тому, кто узнает ее приметы. При помощи пляшущих свинок герой эту задачу разрешает. За свинку она показывает герою свои приметы».

Богиня обнажается перед героем. Вариант – герой обнажается перед богиней, делая при этом (по выражению Проппа) «жест фаллического характера». Узрев этот жест, богиня рассмеется – и жизнь возродится. Так и Чичиков демонстрирует (правда, невольно) помещице Коробочке свою наготу («…в дверь выглянуло женское лицо и в ту же минуту спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с себя совершенно все. Выглянувшее лицо показалось ему как будто несколько знакомо. Он стал припоминать себе: кто бы это был, и наконец вспомнил, что это была хозяйка»).

Коробочка, однако, не смеется. Куда девался ее смех? (Спросим мы у Гоголя, на что он, наверное, ответит так, как ответил он по поводу «Ревизора»: «Странно, мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был – смех». И добавит, что только ритуальным смехом можно возродить «мертвые души».)

Выехав от Коробочки, Чичиков попадает к Ноздреву – столь же нечаянно, как попал он к Коробочке. Ноздрев – мужское соответствие Коробочки. Ноздрев – «хозяин зверей» («Ноздрев был среди их совершенно как отец среди семейства; все они, тут же пустивши вверх хвосты, зовомые у собачеев прави́лами, полетели прямо навстречу гостям и стали с ними здороваться. Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плеча»). Ноздрев – Полифем, от которого Чичиков едва уносит ноги. (В книге «Исторические корни волшебной сказки» Пропп сопоставляет Бабу-ягу и Полифема – Хозяйку и Хозяина животных).

Ноздрев – универсальный великий комбинатор, он хочет во все влезть и все перемешать, это трикстер, но только бесплодный, совершенно пустой – такой своего рода негатив Петра Великого («Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. <…> Ноздрев во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите. Ружье, собака, лошадь – все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера»).

Ноздрев похож на Гермеса – бога границ и пути, покровителя купцов и воров, быстроногого посланника богов и проводника душ умерших («Теперь я поведу тебя посмотреть, – продолжал он, обращаясь к Чичикову, – границу, где оканчивается моя земля. Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бо́льшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва. – Вот граница! – сказал Ноздрев. – Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое»). Здесь любопытно и то, что Ноздрев заводит Чичикова в поле – и в грязь, чем опять же выдает свое коренное родство с Коробочкой.