Патриарх Тихон. Крестный путь

Через день – новость: в Петрограде взломаны винные погреба, город потонул в пьяном ужасе.

Стали доходить до Москвы известия о восстаниях против самозванной власти. На Дону выступили казаки во главе с Калединым, на юге – Корнилов, на Урале – Дутов.

Большевики, расправляясь с противниками, объявили врагами народа партию кадетов. Косо посматривали и на Собор.

Святейший Тихон старался не привлекать внимания властей. Сообщив восточным патриархам и главам автокефальных православных церквей о восстановлении патриаршества в России и о своем избрании, он только раз заявил светскому миру о себе: поздравил короля Англии со взятием святого града Иерусалима войсками его величества.

Первейшим делом почитал службу и служил: в Знаменском монастыре, в семинарии, в Троицком подворье, в храме Христа Спасителя, в храме Василия Блаженного, в Успенском соборе Кремля в день преставления святителя Петра, пять дней кряду в рождественские дни… Все это только в декабре.

Зима стала на ноги с Матрены![1] Было морозно, бело. Но с зимою пришел голод. В Москве хлеб выдавали по карточкам, в день на человека полагалось четверть фунта. На Сухаревском рынке за фунт черного просили два с полтиной, а то и три рубля. Пуд белой муки стоил сто пятьдесят рублей, бутылка водки – полсотни.

5 декабря в Москве прошли демонстрации в защиту Учредительного собрания, 8-го большевики объявили город на военном положении.

В этот же день Тихону сообщили из Петрограда горькую весть: в Царском Селе во время крестного хода с молением об умиротворении Родины арестован и забит до смерти протоиерей Екатерининского собора отец Иоанн Кочуров.

Сразу вспомнился Чикаго, строительство храма… И вот – мученик, первый мученик новых времен, первый из священства.

Смерть гуляла по России, как в кабаке. В Севастополе матросня перебила адмиралов и офицеров – шестьдесят два покойника.

Убивали казаки, убивали казаков…

А власть посыпала страну декретами.

28 декабря в полночь часовую стрелку перевели на один час назад. Восстановили естественное исчисление времени.

31 декабря газета «Дело народа» опубликовала проект Декрета об отделении Церкви от государства.

Тихон готовился к новогодней проповеди в храме Христа Спасителя. Новый год – новые чаяния. Собирался сказать о единении. Было свежо горькое чувство обиды на грузинских епископов. Только что отправил им послание. Нет бы поддержать Российскую церковь в ее беде, куда там! Поспешили отделиться.

Секретарь вместе с газетой принес указ об утверждении епископа Аляскинского Александра (Немоловского) временным управляющим Алеутской и Северо-Американской епархией. Правящий архиепископ Евдоким (Мещерский) возвращался на родину.

Тихон взял газету.

– Вот уж воистину – с Новым годом!

Секретарь ждал, пока святейший вчитается в текст декрета. Спросил после долгой паузы:

– Что будем делать?

Тихон медленно отложил газету на самый край стола:

– Молиться.

В лице невозмутимость, в глазах покой, но приготовленное почти слово новогоднего приветствия кинул в корзину.

Вошел келейник с саквояжем для облачения.

– Еду служить в Марфо-Мариинскую обитель, – сказал Тихон секретарю.

Во главе обители стояла великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра царицы. Тихона провели в ее келию.

– Простите, святейший! – Настоятельница опустилась на колени перед патриархом. – Не встретила вас. Посмотрите на меня, я опухла от слез. Благословите! Благословите!

Тихон благословил.

– Что стряслось?

Елизавета Федоровна подала газету.

– Это же ограбление! Все, что построено нами, – принадлежит народу, все имущество, даже священные сосуды, – тоже достояние народа.

– Пока что проект… – Тихон тяжело вздохнул. – Впрочем, они быстрые.

– Если все это, – Елизавета Федоровна обвела пространство келии руками, – народное, надо обратиться к народу.

– Ленин и Троцкий – не народ, как не был народом любимец масс Керенский, но именно эти люди вершили и вершат судьбы миллионов. Думаю, слушать нас не будут, а на крестные ходы выставят пулеметы… Но молчать, конечно, мы не станем. Пить чашу – так до самого донышка.

– А знаете, кто готовит Декрет о свободе совести? Иудей Рей-снер. Сведения у меня точные и самые свежие.

– Рейснер? Как не знать. В Вильне лекции читал, славил гений Израилева племени. Я его даже защищал… Это беда.

– Святейший, в Москве все теперь вспомнили о юношеском стихотворении Лермонтова. – Елизавета Федоровна взяла томик полного собрания. – Предсказание…

Настанет год,России черный год,Когда царей корона упадет;Забудет чернь к ним прежнюю любовь,И пища многих будет смерть и кровь…

Это уже свершилось.

Когда детей, когда невинных женНизвергнутый не защитит закон…

И это свершилось.

Когда чума от смрадных, мертвых телНачнет бродить среди печальных сел,Чтобы платком из хижин вызывать,И станет глад сей бедный край терзать…

Вместо чумы – тиф, голод в Петербурге, в Москве!

И зарево окрасит волны рек:В тот день явится мощный человек,И ты его узнаешь – и поймешь,Зачем в руке его булатный нож;И горе для тебя! – твой плач, твой стонЕму тогда покажется смешон;И будет все ужасно, мрачно в нем,Как плащ его с возвышенным челом.

– Плащ с челом? – улыбнулся Тихон. – Господи, какие теперь плащи?

– Но возвышенное чело! Это же Ленин! Самое ужасное, в автографе у Лермонтова есть приписка: «Это мечта».

– Просвещенные дворяне ненавидели Николая Первого. Все это совпадения, а у страха глаза велики. Помолимся, матушка.

Восхождение на Голгофу

1918 год. Причащение

Москвичи шли в храм Христа Спасителя, ища в патриархе последнюю опору рухнувшей жизни.

– Тихон – не столп, утешитель, – сказал кто-то с горькой усмешкой, когда патриарх, величаво опираясь на посох Петра, встал перед людьми на амвоне.

Начал слово новогоднего приветствия будничным ровным голосом, глядя поверх голов:

– Минувший год был годом строительства Российской державы. Но увы! Не напоминает ли он нам печальный опыт вавилонского строительства?

Пересказывал историю смешения языков отрешенно, почти машинально… И вдруг остановился, вглядывался в лица прихожан:

– Наши строители тоже желают сотворить себе имя. Своими реформами и декретами облагодетельствовать не только несчастный русский народ, но и весь мир, и даже народы, гораздо более нас культурные.

– Грешны! Грешны! – крестились прихожане.

– Грешны, – согласился Тихон. – Эту высокомерную затею постигнет та же участь, что и замыслы Вавилона… Желая сделать нас богатыми и ни в чем не имеющими нужды, они на самом деле превращают нас в несчастных, жалких, нищих и нагих. Се в Апокалипсисе предсказано. Вместо так еще недавно великой, могучей, страшной врагам и сильной России они сделали из нее одно жалкое имя, пустое место, разбив ее на части, пожирающие в междоусобной войне одна другую…

У патриарха от волнения сел голос, судорога горечи стягивала ему лицо.

О разрухе, о голоде говорил упавшим совсем голосом. Но слово его наполнялось силой и властью, когда принялся обличать нынешнее государство, которое строится без Бога.

– Церковь осуждает такое наше строительство, – говорил Тихон, – и мы решительно предупреждаем, что успеха у нас не будет никакого до тех пор, пока не вспомним о Боге, без Которого ничего доброго не может быть сделано…

И закончил в полной тишине:

– Будем же молить Господа, чтобы Он благословил венец наступающего лета Своею благодатию, и да будет оно для России лето Господне, благоприятное.

Новый, 1918 год начался в России обвальным снегопадом. Остановились трамваи в Москве и в Петрограде. Большевистская власть тотчас ввела всеобщую повинность – от чистки путей освобождались разве что сами комиссары, уж очень занятые.

Купца Колбасникова, которому было далеко за семьдесят, арестовали, присудив к выплате штрафа в девятьсот тысяч рублей. Такие же деньги содрали и с других купчишек, посчитавших, что общая повинность не про них.

Снегопады сменились ядреными двадцатиградусными морозами, но не они были страшны.

Ледяным духом веяло на Православную церковь из безбожного Петрограда. Нарком призрения Коллонтай заграбастала для нужд своего ведомства банковские вложения Церкви и духовенства. Этого ей было мало. Наркомат свой решительная большевичка разместила в Александро-Невской лавре. Монахов выкинули. Протоиерей Петр Скипетров, пытавшийся протестовать, был убит на месте.

Пролилась кровь любимого большевиками народа в Москве и в Петрограде. Демонстрации в защиту Учредительного собрания разгоняли ружейными залпами. Раненых было больше сотни, три десятка – убиты.

Какие-то солдаты в Петрограде закололи штыками на больничных койках двух бывших министров, Шингарева и Кокошкина, народных ходатаев.

7 января большевики опубликовали декрет о роспуске Учредительного собрания.

Надежды на водворение закона и порядка рухнули. Тотчас началось ограбление всех богатых ради бедных. Якобы. Было объявлено: золотые изделия, превышающие по весу шестнадцать золотников, до 15 февраля должны быть сданы в казну. За грамм золота власти обещали платить по тридцать два рубля. Это при ценах, когда сажень дров стоила сто сорок рублей, фунт масла – четырнадцать, сыра – пятнадцать, столько же курица, гусь – сорок, индейка – шестьдесят.

Выказывая свою справедливость, новые хозяева жизни тряхнули некоторых комиссаров. Открылось: председатель московского Ревтрибунала Моисеев – вор-рецидивист. Товарищ комиссара по отделу финансов Лапицкий сел за мошенничество и пьянство. Проворовался начальник Главверхштаба Шнеур. Человек драгоценный. Постановили: выслать из республики. Это когда русских шлепали направо и налево.

По вестям из Иркутска: в боях и от расстрелов погибли восемь тысяч человек. Расстреляли офицеров в Ялте.

Вот уж истинные времена свободы…

14 января патриарх служил в Николо-Воробьинском храме на Воронцовом поле.

Народа было много. Хотели слышать, что скажет патриарх: как жить, чего ждать, где искать спасения?

Тихон видел перед собой белые исхудалые лица. Это был совсем другой народ, нежели год тому назад, но, Господи, родной. Глаза светились, а возле ртов, даже у совсем молодых людей, – старческие складки от постоянного страха и страдания.

– Россия в проказе, – сказал Тихон.

Голос ударился о стены и разбился как стеклянный, зазвенел…

Святейший стал объяснять, что это такое – проказа, и каждое слово разбивалось, и осколки летели на людей и впивались ему же в самый мозг.

– Страдальцы ждут смерти, а ее нет! И обрадовались бы до восторга, если бы нашли гроб… Эти мучительные переживания прокаженных невольно напоминают собою то ужасное состояние, в котором находится ныне наша дорогая Родина, страдалица Россия. Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И как у прокаженного, отпадают части ее – Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя… Вы, конечно, читали сообщения о том, как иногда за границей наши союзники при появлении русских в общественных местах спешат уйти от наших соотечественников, как бы от заразы…

Говорил и видел: все ждут главного – что же делать? Что же делать, пока вот они живы и еще достаточно сильны?

Сказал об ожидании чуда и видел, как в глазах вспыхивает тепло надежды… Замолчал. Он был совершенно седой в свои пятьдесят три года. Патриаршество за считаные недели выбелило.

– Но достойны ли мы милости Божьей – того, чтоб над нами было сотворено чудо? – спросил Тихон и еще спросил: – Есть ли среди нас, братие, хотя бы немногие праведные люди, ради коих Господь милует народы?

Прихожане молчали.

– То ведает один Бог, – сказал Тихон и прочитал молитву: – На нас, грешных, удиви милость Твою и спаси ны, прежде даже до конца не погибнем.

Закончил и понял: народ ждет от него, от великого пастыря, иного.

Анафема

13 января Третий Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов объединился с Третьим Всероссийским съездом Советов крестьянских депутатов. По мысли большевиков, это и была истинная народная власть, пришедшая на смену контрреволюционерам Учредительного собрания. Объединенный съезд вскоре принял Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа – ленинскую декларацию. Она уничтожала эксплуатацию человека человеком и определяла цель народов и государства – построение социализма. Российская республика Керенского именовалась отныне Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой – РСФСР. В эти же дни, освобождая народ от кабалы царских долгов и долгов Временного правительства, ВЦИК аннулировал иностранные и внутренние займы. Держатели ценных бумаг росчерком пера стали пролетариями.

– Они ищут деньги и ради денег готовы на любое беззаконие и безобразие, – сказал Тихону секретарь Собора Шеин, подавая газетные вырезки. – Посмотрите. Это так ясно. Спешка с Декретом об отделении Церкви от государства преследует ту же цель: ограбить. Деньги нужны, деньги.

– Да что там деньги! Своим декретом новая власть присвоила два миллиона десятин монастырских земель. Земель ухоженных, замечательно плодоносных.

– Эти земли они в пустыню превратят… Народ ведь, забирая помещичьи усадьбы, сначала их грабит, а потом сжигает. А что делают с садами, с древними, дивными парками – под топор!

– Народ, – покачал головой Тихон. – Какое благодатное слово, а стало равнозначно чуме…

– Таковы вожди. Как не очуметь!

– Это наша паства.

Вернувшись из Лихова переулка на свое Троицкое подворье, святейший, отказавшись от обеда, сел просматривать подборку вырезок. Шеин был прав. Действовали большевики по-разбойничьи.

Наложили арест на золотой фонд Румынии, который хранился в Москве. А это – двенадцать миллиардов полновесных довоенных рублей.

Перешли в собственность «народа» капиталы семейства Романовых, хранившиеся в банках России, – двадцать четыре миллиона золотом. Правда, основные свои капиталы цари и их высочества предпочитали держать в Англии. Эти русские деньги, видимо, потеряны для русских навсегда.

Изумлял декрет, по которому новая власть объявляла пятилетнюю государственную монополию на издание сочинений отечественных беллетристов. В списке значилось пятьдесят шесть имен.

Уже введена монополия на торговлю золотом и готовится национализация внешней торговли… В статье из газеты «Утро России» красным карандашом были подчеркнуты слова из речи адвоката Измайлова о большевиках: «Мне ненавистна ваша власть. Я не верю, чтобы вы могли дать счастье не только Европе, как вы заявляете, но и России. Однако вашу борьбу с сепаратизмом, с Керенским – я приветствую, ибо Керенский – это чахотка русской жизни, которая бы удушила страну. Большевистская же власть – спасительный тиф. Ведь после тифа, если он не смертелен, организм крепнет».

Тиф. Перед глазами встало лицо батюшки Ивана Кочурова.

– Это же хуже девятого января, – вырвалось у святейшего. – Выхвачен из толпы и замучен.

Вошел келейник Яков:

– Преосвященный Нестор пришел.

– Господи, уже темно. Только и ходить по Москве! – Тихон поднялся, поспешил навстречу епископу Камчатскому.

– Я с просьбой, святейший! – Нестор виновато развел руками. – Помните преосвященного Антонина?

– Грановского? Как не помнить! Я с ним в Холме служил. Где он?

– В Богоявленском монастыре, в центре Москвы, на Никольской… Святейший, но в каком он состоянии, Боже мой! Изможденный, худой как щепка… Нижняя рубаха, видимо, годами не менялась, как черное смолье. Воздух в келии жуткий… На столе черепки, объедки… Ужасно, святейший! Ужасно… Его в больницу нужно поместить.

– Спасибо. – Тихон поклонился Нестору. – Вот грехи! Я уже третий год в Москве, а об Антонине ничего не знал. Самое печальное – ни разу, наверное, не вспомнил за делами-то бесконечными. Пойдемте в кабинет.

Достал из бюро несколько связок керенок, все еще бывших в обороте.

– Прибавьте к своим, устройте в хорошую больницу. – И приказал подать владыке лошадей.

Оставшись один, достал лист бумаги, открыл чернильницу, посмотрел на кончик пера, на календарь. Яков нарочно перелистнул, не дождавшись утра.

Завтра – 19 января – день рождения, день Макария Великого, проведшего в мертвой для мира пустыни шестьдесят лет…

– А мы вот в миру как в меду. Горьковат, правда, медок, а мир подобен льву-людоеду…

Написал в углу чистого листа: «Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого». Открыл Послание к Галатам, сверил, поставил в скобках: «(Гал. 1, 4)».

Голова была ясная, но сердце торопилось, и рука по бумаге побежала быстро, ибо слова являлись сами собой.

«Тяжкое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, но и въявь, при дневном свете, с неслыханною доселе дерзостью и беспощадной жестокостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности – совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей Отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, в Москве, Иркуртске, Севастополе и др.)».

Отложил ручку, подошел к иконам, опустился на колени:

– Господи, не оставь!

Золотоликий Спаситель, список с иконы Феофана Грека, смотрел золотыми глазами.

– Господи, не оставь! – повторил Тихон и, вернувшись к столу, написал: «Все сие преисполняет сердце наше глубокою, болезненною скорбию и вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения и прещения[2] по завету св. апостола: “Согрешающих пред всеми обличай, да и прочие страх имут” (1 Тим. 5, 20). Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню гееннскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной».

Долго смотрел перед собой в черное окно. Что за гроза – отлучить от причастия тех, кто не только не причащается, но и объявляет Бога детской сказкой… Не страшен этим и народ русский… У Ленина в охране – китайцы, в Москве, в Кремле, – латыши с пулеметами.

– Господи, не оставь!

Писал, скандируя про себя слова:

«Властию, данною Нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафемствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной».

– Вот клеймо на века. Думают, управы нет, коли совести нет? А память? Память!

«Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение: “Измите злаго от вас самех” (1 Кор. 5, 13)».

Снова отложил перо, надел валенки, шубу, шапку, вышел в сад.

Оттепель, грянувшая в середине января, оставила после себя на снегу стеклянную корочку льда.

Небо было зияющим, как черные зрачки златоликого Спаса. Поток Млечного Пути проступал явственно. Было ужасно понимать, что пылинки звезд – это тоже солнца, что перемен в небесах не случится и через десяток-другой человеческих поколений… А вот на земле – жизни человеческие, словно проточная вода… Досталось время, когда Россия в проказе – в проказе! – и надо все это перетерпеть. Может, и убитым быть, но не потерять Бога… В лютой беде – не потерять… Не отречься от самого себя, не отречься от России, от гробов пращуров.

По дорожке между яблонь, которую для него и расчистили, подошел к самой старой, кряжистой.

От звезд, от Млечного Пути, от снега хватало света, чтобы разглядеть: веточки яблони, как из стекла, – оледенели. Зима.

– Зима жизни, – сказал вслух Тихон и почувствовал под шубой и в валенках такое давнее, такое родное торопецкое тепло, будто на печь с Ваней, с Мишей забрался.

– Господи, призвал Ты меня за всю Россию думать, за весь народ русский.

Хотелось крикнуть: «Да как же так? Почему я?» Но сказал прежнее:

– Господи, не оставь!

Вернувшись к столу, писал опять-таки быстро, словно все слова давно уже были приготовлены и они сами спешили выйти на свет, родиться во плоти и жить.

«Гонение жесточайшее воздвигнуто и на Святую Церковь Христову: благодатные Таинства, – торопливо записывал Тихон, – освещающие рождение на свет человека или благословляющие супружеский союз семьи христианской, открыто объявляются ненужными, излишними…»

Вспомнил, как широко и нагло оповестили новые цезари о гражданском браке двух комиссаров: Коллонтай, погромщицы лавры, и красного воителя Дыбенко.

«…Святые храмы подвергаются или разрушению через расстрел из орудий смертоносных (святые соборы Кремля Московского), или ограблению и кощунственному оскорблению (часовня Спасителя в Петрограде); чтимые верующим народом обители святые (как Александро-Невская и Почаевская лавры) захватываются безбожными властелинами тьмы века сего и объявляются каким-то якобы народным достоянием; школы, содержавшиеся на средства Церкви Православной и подготовлявшие пастырей Церкви и учителей веры, признаются излишними и обращаются или в училища безверия, или же прямо в рассадники безнравственности. Имущества монастырей и церквей православных отбираются под предлогом, что это – народное достояние, но без всякого права и даже без желания считаться с законною волею самого народа… И наконец, власть, обещавшая водворить порядок на Руси, право и правду, обеспечить свободу и порядок, проявляет всюду только самое разнузданное своеволие и сплошное насилие над всеми и, в частности, – над Святою Церковью Православной».

Помедлив: Антоний (Храповицкий) написал бы похлеще, но и за это поставят к стенке. Посмеют? И ответил себе: они же иезуиты, марксистская каббала – сначала постараются оплевать, раздавить, а уж потом…

Написал сверху, по краю послания: «Готов на всякие страдания, даже на смерть во имя веры Христовой». И подумал: а ведь это их перепугает. Сатане страшны святые мученики.

Заканчивал послание не торопясь, останавливаясь после каждого абзаца.

«Где же пределы этим издевательствам над Церковью Христовой? Как и чем можно остановить наступление на Нее врагов неистовых?»

Перо зависло над словом «врагов», но не зачеркнул. Все надо назвать своими именами.

«Зовем всех вас, верующих и верных чад Церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне Святой Матери нашей».

Призыва к свержению власти здесь нет, есть призыв к защите достоинства и достояния, уличать красных бонапартов в злодействе – дело правое.

«Враги Церкви захватывают власть над Нею и Ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной».

Перечитал абзац: все так. Нужно только еще сильнее, решительнее. Написал:

«А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: “Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?” (Рим. 8, 35)».

Оставалось обратиться к духовенству.

«А вы, братие архипастыри и пастыри, – написал и вспомнил Антонина: вот чей голос пригодится в битве с сатанистами! Перо побежало по бумаге почти весело. – …не медля ни одного часа в вашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту попираемых ныне прав Церкви Православной, немедленно устрояйте духовные союзы, зовите не нуждою, а доброю волею становиться в ряды духовных борцов, которые силе внешней противопоставят силу своего святого воодушевления, и мы твердо уповаем, что враги Церкви будут посрамлены и расточатся силою Креста Христова, ибо непреложно обетование Самого Божественного Крестоносца: “Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ея”».

Отступ

Смертный крестный ход

21 января новая власть расправилась с отсталым русским календарем. Было объявлено: «Первый день после 31 января считать не 1 февраля, а 14-м, второй день считать – 15-м».

В Москве говорили: