Пастушья сумка (сборник)

Григорий Кружков

Пастушья сумка. Стихи

© Кружков Г.М., 2019

© Орлова И.В., оформление, 2019

© «Прогресс-Традиция», 2019

Луч дороги

(1965–1979)

Чудесное со мной

Чудесное со мной не происходит.Как будто зареклось происходить.Как будто крест поставило на мнеЧудесное. И вот что я придумал.Надел резиновые сапоги,В карман плаща два яблока засунул,Купил журнал «Умелый пчеловод»И в поезд сел до станции Голутвин.И через полчаса произошлоСо мной чудесное. Ко мне подселаБлондинка девушка в плаще с болонкойИ съела оба яблока моих.Потом она на время попросилаЖурнал «Умелый пчеловод», чтоб домаЕго прочесть спокойно под торшером,Поскольку увлекалася самаПарашютизмом. Телефон дала мне,Чтоб я звонил ей, как найдет охота.Потом вошли Четыре КонтролераИ попросили показать билет.Я показать билет им отказалсяКатегорически. За что меняОни по всем вагонам провелиИ девушкой-блондинкой попрекали.Вот почему с тех пор я знаю точно:Чудесное со мной не происходит.А если происходит иногда,Кончается необычайно глупо.

Большой разлив у Серпухова

Казалось, что трубу прорвало в бане!Автобус по дороге насыпнойСкользил канатоходцем над водой,Внизу, меж телеграфными столбами,Как невода, плескались провода.Не снова ли, как в давние года,Потоп всемирный? Дело было темным.И старожилы говорили: «М-да,Такого половодья не упомним».А Серпухов гудел как балаган,Играли лужи в море-океан,Бабули в них искали ходу-броду…А тракторист орлом врезался в воду! –Летели брызги что лебяжий пух,Шел пар от стен, и теплый банный духМешался с острым запахом апреля.Загадывал хотение ЕмеляИ зажмурял глаза – считал до двух.Но щекоталось! Право, невдомек –Что там такое? Думать было впору,Что по щеке нахальный паучокПрогуливался, как по косогору,И золотую пряжу из брюшкаВытягивал, как фокус из мешка,Ошеломляя блеском, – и в зенитеСоединясь, пульсировали нити,От век прозрачных лишь на полвершка!Нашатыря чудовищные дозыШибали в нос, но не могли ужеВолшебной отвратить метаморфозы:Окно в полуподвальном этажеОткрылось (словно высохшие слезы –Потеки и разводы на стекле),И старикашка Ной, педант сердитый,Наружу глянул, бледный и небритый,И вглубь отпрянул, и исчез во мгле.Все по веленью щучьему сбывалось,Мелькало и смеялось, и свивалосьВ орнаменте облезлом и цветном,Грязно-зеленом, розовом и пегом;И голуби кружили над ковчегом,Над юным, самодельным кораблем –И не прельщались бездной, над которойПлескалось солнце рыбой красноперойВ аквариуме светло-голубом.

Цыганка

С теплом не успели проститься,И вот уже лету – каюк.Студент потянулся в столицу,Цыгане подались на юг.Идет электричка до Тулы,Холодный туман за окном.Ну ладно, доедем дотуда.А может, и дальше махнем?Цыганка, смоленые очи,Свободы упрямая дочь!Другим ворожи, коли хочешь,Но мне головы не морочь…С годами твой взгляд все недужней,Рассказ еще больше нелеп,Невнятней еще и натужнейИдет предсказанье судеб.Печальней еще и ненужнейЗвучит обновленный прогноз:Сулишь повышенье по службе…Но это же все не всерьез!Идет электричка до Тулы.Контроль пошумел – без вреда.Ну ладно, доедем дотуда:А там, а оттуда – куда?Беспомощен путь твой, сивилла,Убога дорожная снедь.Цыганка, скажи, ты любила?Наверно ж любила – ответь.Кого? Офицера иль вора?…Не слушает, не говорит.И черный рассеянный воронНад рощей осенней парит.Парит неподвижно, похожийНа масти трефовой туза…Ты что же, сестрица, ты что жеОтводишь и прячешь глаза?Ах, бросить, уйти, в самом деле,Сиротством тоску утоля!Мне тоже – вот так! – надоелиДождливые эти поля.Уедем, уедем, уедем,К днестровским уйдем берегам –Ходить по базарам с медведем,Курей воровать по дворам.И снова – верста за верстою –Такое поищем житье,Где солнце затмит пестротоюЦыганское платье твое.Ах, дальше от осени хилой,От края простуд и могил,Где ты никогда не любила,Где я никогда не любил.

Кенгуру

Когда первые европейцы ступили на австралийский берег, они увидели там странное животное и спросили у местных: «Как называется это странное животное?» На что местные, естественно, ответили: «Кенгуру», т. е. по-австралийски: «Не понимаем вас».

Факт…И побрел он в тоске и в тумане,И очнулся на тех берегах,Где скакали безрогие ланиПочему-то на задних ногах.«Это что же, друзья-иноземцы?Объясните мне эту муру!»И ему отвечали туземцы:«Извините, мы вас кенгуру».«Но тогда почему же при этом…Почему, почему, почему?..»«Кенгуру», – ему было ответом,«Кенгуру», – объяснили ему.Он тряхнул головою, подумал:«Может быть, я в тифозном жару?Что не спросишь у них – кенгуру, мол,Отвечают на все: «Кенгуру».И тогда он достал кошелечек,Из того кошелечка – листок,И свернул его ловко в кулечек,И стряхнул сигарету в кулек.И скакали безрогие лани,Неизвестной свободы ища.Терпеливые островитянеОбступали его, вереща.И стоял он в тоске и в печалиНа великом вселенском ветру,И туземцы ему отвечали:«Кенгуру, кенгуру, кенгуру».

Левша

Левша сковал гвоздочки для подковокИгрушке царской – аглицкой блохе.Конечно, был он преизрядно ловок,Но посвятил усилья чепухе.Дается ж людям бесполезный дар!Иной искусник не такое может:Из маковинки сделает футлярИ внутрь пылинку-скрипочку положит.Бес, не иначе, помогает им,Чтоб искусить сопоставленьем ложным,И делается малое – большим,Великое становится возможным.А все масштаб. Подумай: я и ты –Из космоса, – и даже с самолета.На нашу жизнь посмотришь с высоты –Какая ювелирная работа!

Вдоль опушки[1]

Бредут вдоль опушки коровы,Спокойны и благообразны.Они как невесты Христовы,Отвергшие мира соблазны.Дождь мочит, палит ли их зноем –Их туши объяты покоем,Гуртом ли их гонят иль строем,Куда? – да не все ли равно им?Объяты их грузные тушиПокоем; их зыбкие душиПод синею тучкой осеннейВитают, как пряжа паучьяПо воздуху – или созвучьяЕсенинских стихотворений.Бредут вдоль опушки коровы,К вечерней привыкшие дойке.Шагает за ними суровыйПастух в сапогах и ковбойке.Забыв свой характер бодучий,Бредут под осеннею тучей,Темнеющей медленно тучей,Стихи сочиняя на случай.Какой такой, в сущности, случай?

1970

Попутчица

Два дрогнувших, два мягких лепесткаДевичьих губ в морщинках нежной зыби.Как будто отогнулся край цветкаСозревшего – и смялся на изгибе.Узнав, я принимаю до концаТвой каждый лепет, каждую причуду:Ты – белый ствол, сережки да пыльца.Я много раз встречал тебя повсюду.В июльский зной, сомлев от комарья,Невежей стоя в облаке соцветий,На прутиках каких-то трогал яВолокна, шелковистые, как эти.Бояться ли каких-то адских мук?А жизнь отдав, идти ли на попятный? –Когда за насыпью искрится лугИ мечет нам в окно лучи и пятна,Когда в купе такие сквозняки,Что можно, даже сердцем не рискуя,Нажав свободно, эти лепестки,Как львиный зев, раскрыть для поцелуя.

Костер

Тяжелого состава гул.Платформа. Переезд.Шлагбаум, падая, блеснул,Как штык наперевес.Шуршат обходчика шагиПо щебню пустыря,И прыгает вокруг ногиПятно от фонаря.Безлюдье. Рельсов лунный лед.И ветер вдоль путей.И вновь остуда продеретДо дрожи, до костей.Сквозь прежний пыл и прежний страхУвижу я, застыв,Как женщина стоит впотьмах,Лицо отворотив.Ее платок заиндевел,И я не знал, как жить,И ничего-то не умелСпасти и изменить…Шел снег. И прежде, чем уйти,Решила ты в уме,Что милосердья не найтиНа всей земле-зиме.Ах, как потом в слезах трясло,Как худо без угла.А людям надо лишь тепло.А где достать тепла?Такой мороз в ту ночь пылал,Такой был лютый час,Что и костер не согревал,А только мучил нас.Тянуло жаром от огня –И стужей – со спины.Затем так руки холодны,Глаза опалены.

Над озером

Ну полно, Аленка! Устал я кричать и аукать.Спустилося солнце за старые ели,И в той сторонеСтало небо совсем полосатым,И перед закатомНагретые волны сильней заблестели.Вечерняя птицаИз зарослей шумно вспорхнула.«Она утонула!Сестрица твоя утонула!» –Мне крикнула птица – и озеро перепорхнулаВ три взмаха скользящихИ снова пропалаВ кустах краснотала,В дрожащей листве краснотала.Аленка, ну выйди же!Страшны мне эти загадки.Вот тоже затеяла прятки!Но ветер подул, и деревья в лесу зашумели:«Вот здесь, в этой теплой купелиНайдешь ты ее –В этой теплой и чистой купели».Так значит…Так значит, тебя эта заводь зеленая прячет!Баюкает мглой, тишиною звенит, как в колодце…И черный сомищеУ ног твоих вьется,Трава по рукам оплетает…Ключи, пробиваясь со дна, все бормочут, щекочут,Холодной волною глаза размывают,Холодной, подводной волною глаза размывают.Очнись же, Аленка!Скорее от мест этих злых откочуем!Село недалеко,Успеем до ночи, а нет – так в стогу заночуем.Всегда тебя слушаться стану,Теперь – без обману,А как набредем на малину,То сам буду первый делиться.В грозу на дороге,Зимой без костра в холодину,И что ни случится,И мерзнуть, и мокнуть – не в горе! –И пить из копытца –Но не разлучаться,Но не расставаться с тобою!…Уже засыпают кувшинки,И только, как стрелки,Как маленькие пружинки,По светлой водеВсе скользят и скользят водомерки…(Песок остывает,Осоку знобит у обрыва…)Но сумерки медлят,Не гаснет вода,И прозрачное небо не меркнет,По светлой по сонной водеСкользят водомерки…(Куда я пойду?)Скользят и скользят торопливо…

Нищий

Стонут мои ноги, еле ходят,И глаза мои болят, гноятся.Добрые-то люди стороной обходят,Доброты своей, видать, боятся.Сгорбленная подошла старушка,Желтыми глазами смотрит, плачет.– Пойдем со мной, – говорит, – дедко.– Куда это? – Беру тебя, значит.– Со старостью ли берешь меня, бабка?– Ой, со старостью, горе мое, горе!– С хворью ли берешь меня, бабка?– Ой, и с хворью, милый, со всей хворью.Так идем под солнышком майским,По дороге разговор гово́рим.– Скоро ли дойдем, бабка?– А и вскорем, – говорит, – милый, вскорем.

На берегах реки Увы

(1976–1989)

У моря

Дочка на пляже отца зарывает в песок,Зыбко и смутно ему, словно семени в грядке;Что-то лепечет лукавый над ним голосок,Смугло мелькают лодыжки, ладошки, лопатки.Веки смежил он и в небо глядит сквозь прищур,Пятки вперед протянул – фараон фараоном.Девочка, став на колени, как жрица Хетсур,Руки к нему простирает с глубоким поклоном.Мечет в них дроты свои обжигающий Ра;Тысячи лет не кончается эта игра.Вот пододвинулась туча, и тень задрожала…Где ж тонкорукая?                           Краба смотреть убежала.

Крымская бабочка

У вечности всегда сухой закон.Но каплет, каплет жизни самогон,Переполняя пифосы и фляги.И – времени послушные волы –Вытягивают на берег валыТяжелые возы горчащей влаги.Не трезв, не пьян, брожу я целый день.Тень-тень, мне каплет на уши, тень-тень.А за холмом прибрежным, в травном зное,Мне бабочка ударилась в лицо:Да это же, ей-богу, письмецоС оказией!.. А вот еще другое!Замри, я говорю, замри, присядь!Дай мне судеб известье прочитать,Куда ты снова ускользаешь к шуту?Чего ты хочешь, не понять никак:То вверх, то вниз крылом, то так, то сяк,И тыща перемен в одну минуту.Так кто из нас хлебнул: я или ты?Помедли, воплощенье суеты,Не мельтеши, дай разобрать хоть строчку, –Пока шуршит маслина на ветруИ за пригорком – к худу ли, к добру –Прибой на нас с тобою катит бочку.Не трепещи: ведь я тебя не съем.Не торопись к татарнику в гаремМелькать в кругу муслиновых созданий.О Мнемозина! восемнадцать летТому назад ты родилась на свет:Прекрасный возраст для воспоминаний!Они мелькают, вьются… Как тут быть?Чтоб их понять, их надобно убить!Но чем злодействовать, не лучше ль выпить?Ого! какой сверкающий глоток:В нем Иппокрены жгучий холодок,И страшный Стикс, и будничная Припять.Да, нас поила общая струя,Я бражник твой, капустница моя,И капля есть еще в кувшине нашем.Пусть нам Хайям на дудке подсвиститИ подбренчит на арфе царь Давид –Давай кадриль несбывшегося спляшем!Закружимся над солнечной горой,Где вьется мотыльков беспечный рой,Над серою иглою обелиска,Над парочкой, уснувшей под кустом,Над грузовым, грохочущим мостом,Над Самаркандом и над Сан-Франциско;Закружимся над мертвенной луной(Ее обратной, скрытой стороной),Над горсткой угольков в кромешной яме,Над догмами, над домиком в Москве,Где русский йог стоит на головеИ смотрит в вечность трезвыми глазами.

Памятник

Я оглянулся и увидел вдруг:Все люди заняты одним и тем же –Выделываньем мыльных пузырей.У каждого прохожего – тростинка,В которую он дует, отстранясьОт суматохи уличной и локотьРевниво оттопыря. ПузыриСрываются, толкаются, танцуютИ, разлетаясь, наполняют воздухНеслышным звоном. Этих тянет вдаль,А тех к земле. (Бывают и такие,Что могут ногу отдавить, как гиря!)Иные – не легки, не тяжелы –В срединном воздухе, роясь, толкутсяСреди себе подобных пузырьков.А если глянуть сверху – жизнь кипитИ пенится как чаша!«Мир – пузырь», –Сказал философ Бэкон. Кто-то тамВ незримую соломинку, незримый,Усердно дует. Для чего все ширеИ все опасней раздвигает онМерцающую сферу? Зря смеютсяНад комиксами. Этих человечковС растянутыми пузырьками реплик,Прилепленных ко рту, мне жаль. СловаБессмысленны – но выдыханье уст,В которое они заключены,Священней фараонова картуша.И если ставить памятник поэту,То, верно, не с пергаментом в руках,Как у того, кто ночью из друкарниБежал от разъяренных москвичей,Чтоб сеять, где подальше, не со шляпой,Не с шашкой и не с гаечным ключом,А с бронзовой тростинкою у губ,С надутыми щеками, и пускайСтоял бы он в углу, как виноватый,Отворотясь от улицы, а рядомЛежал десяток мыльных пузырей,Составленных, как ядра, в пирамиду.И непременно чтоб неподалекуПоилка с газированной водой…

Возлюбленные поэтов

1. Расставание

Illumina tenebras nostra Domina[2]

«Приди, Мадонна, озари мой мрак!»Влюбленных красноречье беспощадно.Она, как лист, дрожит в его руках,Как губка, клятвы впитывает жадно.А Донну дорог лишь разлуки миг –Тот миг, что рассекает мир подобноЛанцету: он любимый видит ликСквозь линзу слез – так близко и подробно.Он разжимает, как Лаокоон,Тиски любви, узлы тоски сплетенной:И сыплются в расщелину временГробы и троны, арки и колонны.И целый миг, угрюмо отстранен,Перед находом риторского ражаОн, как сомнамбула иль астроном,Не может оторваться от пейзажаПланеты бледной. Он в уме чертитПлан проповеди: «О, молчи, ни вздоха;Не плачь – не смей!» – Увы, он не щадитВ ней слабости… А между тем дурехаГлядит, глядит, не понимая слов,Как будто в зеркало волны глядится,И растворяется, как бред веков,В струях его печальных валедикций…

2. Спящая

The blisses of her dream so pure and deep.

John KeatsВо сне она так безмятежна! БудтоТам, в этом сне, поверила кому-то,Что будет мир ее красой спасен.Отвеяна от ложа скорбь и смута,Покоем и лавандой пахнет сон.Во сне она так беззащитна! ТочноЛесной зверек бездомный, в час полночныйУснувший на поляне в темноте, –Или птенец на веточке непрочнойВ дырявом можжевеловом кусте.Не просыпайся! Этот сон глубокийПокрыл все недомолвки и упреки,Как снег апрельский – слякотную муть;Ты спишь – и спит дракон тысячеокийДневных забот. Как ровно дышит грудьПод кисеей! Не все ль теперь едино –Назвать тебя Психеей, МаделинойИли соседкой милой? – Все равно;Когда ты – луч, струящийся в окно,И неумолчный шелест тополиный.Пусть блики от витражного окнаВ цвет крови или красного винаС размаху мне забрызгают рубаху, –Но этот воздух не подвластен страху,И пурпура сильней голубизна.Позволь и мне с тобою затворитьсяВ сон переливчатый, как перловица:Не смерть в нем, а избыток бытия.Не бойся! Спи, жемчужина моя,Нам этот сон уже навеки снится.

3. Танцующая девушка

How can we know the dancer from the dance?

W.B. YeatsТрещит цивилизации уклад,Куда ни глянешь – трещины и щели;Меж строчек новостей клубится ад,И сами буквы будто озверели.А ты танцуешь, убегая в сад,Под музыку невидимой свирели.Дракон, чтоб укусить себя за хвост,Взметает пыль нелепыми прыжками;Герои выбегают на помост,Кривляются и дрыгают ногами.А ты, как этот купол, полный звезд,Кружишься – и колеблешься, как пламя.Я помню ночь… Не ты ль меня во тьмуВела плясать на берег, в полнолунье?Не ты ль меня, к восторгу моему,Безумила, жестокая плясунья?Твоих даров тяжелую сумуСнесет ли память, старая горбунья?О скорбь моя таинственная! СтольБеспечная и ветреная с виду!Какую затанцовываешь боль?Какую ты беду или обидуРуками хочешь развести? Позволь,К тебе на помощь я уже не выйду.Ты и сама управишься. Пляши,Как пляшет семечко ольхи в полете!Я буду лишь смотреть, как хорошиДвиженья бедер в быстром развороте.Что зренье? – осязание души,А осязанье – это зренье плоти,Подслеповатой к старости. ПокаТы пляшешь, – как плясала без покроваПеред очами дряхлого царькаДщерь Иудеи, – я утешен снова:Ведь танец твой, по мненью Дурака,С лихвою стоит головы Святого.

«Если сон …»

Если сон –подобие смертизначитпробужденье – рожденьеа мое беззаботное утровоспоминаньео радостном детствеЯ бываю самим собоюлишь одно мгновение в суткис каждым днемоно наступаетна четыре секунды позжеВечерами –о, вечерамина тебя я гляжу все печальнейсловно чуюсмерть моя близкоПриходи же с дарами святымис утешающимтихим словомдай мне губ твоихпричаститьсяв них надеждана воскрешенье

Дерево Перебора

…А это значит, что решив и выбрав,Ты перед выбором предстанешь сноваИ потому на много тонких фибровВетвится ствол желания любого.Нет, ты не пыль в стихийном произволе,Ты сознаешь, что средь густого бораСлучайностей есть Древо Перебора,В котором – торжество свободной воли.Оно же, впрочем, Древо УниженьяСвободной Воли, ибо так и этакТвое желанье терпит пораженьеНа каждом перепутье гибких веток.Так или этак – лучшей половиныЛишается, стезю свою сужая,И каждый миг, как язычок змеиный,Раздвоенностью безысходной жалит.О, если бы не мыслию растечься –Не только мыслью, волком или птицей, –Всей полнотою жизни человечьей,Все дрожью жил совпасть и наложиться,Чтоб испытать все то, что недоступно,Недостижимо, чуждо, беззаконно,Изведать все развилки, сучья, дуплаИ все плоды вкусить от этой кроны!Есть сладкая в Эдеме сикомора,Есть темный кедр над пропастью Эрева.Но только это Древо ПеребораИ есть познанья истинное Древо.

Начало романа

В необъятной стране за могучей рекой,Где шесть месяцев падает снег,Жил один маслосмазочный и прицепной,Крупноблочный, пропиточный и тормозной,Противозамерзающий и выносной,Сверхурочный один человек.Жил он с личной своей многожильной женой,Очень ноской, нервущейся и раздвижной,Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,Не снимаемой без пассатиж;И однажды родился у них нарезной,Безбилетный, сверхплановый и скоростной,Акустический и полупереносной,Двухпрограммный печальный малыш.Над его головой не светила звезда,Осеняло его только знамя труда,И шумели отравленные провода,И шуршала над крышей его лебеда,И стучал по ушам барабан.Он учился прилежно – скользить и сквозить,Коли надо – и мордой об стол тормозить…Если это начало, позвольте спросить:Чем же кончится этот роман?

REPUBLIQUE DE OUVA POSTE AERIENNE

Он мне достался, как счастливый сон!Подарок дружественной нам вдовы,Был с дачи, из-под Клина, привезенАльбомчик старый с марками Увы.Я ничего не ведал об Уве,Я марки взял в постель – и перед сномСмотрел на профиль горный в синевеИ самолетик с точкой под крылом.И вдруг увидел: точечка растет,Растет – и превратилась в парашют!..И вот уже на землю стал пилот,И отстегнулся, и, достав лоскутИз куртки, вытер с подбородка грязь.Вокруг дымилась жухлая трава.Он оглядел пейзаж не торопясьИ мне сказал: «Республика УваЛежит на берегах реки Увы,Которая, увы, давно мертва,И нет там ни халвы, ни пахлавы,Ни славы, ни любви, ни божества.Ни ярко разрисованных цветов,Ни рамочки, ни зубчиков над ней,Ни этих мощно дышащих китов,Ни этих вольно скачущих коней.Не слышно на деревьях райских птах,И не гуляют розовые львы, –Лишь зайцы ходят в шляпах и плащахПо улицам республики Увы.Лишь, оседлав свинью или козла,Гарцуют всадники без головы –Свидетели неведомого зла –По улицам республики Увы.Лишь во дворце харит и аонид,За хвост подвешенная к потолку,Селедка крутобедрая виситИ каждый час кричит свое ку-ку».Он сплюнул и сказал: «Я все сказал.Отдай же брату младшему альбом!»И вдаль побрел, и вскоре точкой стал,Исчезнувшей на фоне голубом.Сгустилась постепенно синеваИ проступили звезды над тропой, –Когда с холма спустились три волхва,И каждый вел верблюда за собой.

Подвиг умеренности

– О юноша, не запружай реки! –Вскричал Хирон, с размаху осадивСвой лошадиный круп над самой кручей. –Ты свергнешь с высоты поток могучийВ долину; но бурлящих вод разливС навозом вместе и конюшни смоет.Так стоит ли мутить волну?                                      – Не стоит, –Обдумав речь кентавра, наконецОтветствовал герой. – Но как мне быть?– Подумай! – посоветовал мудрецМиролюбивый.                            И тогда немножкоПодумал Геркулес и, чайной ложкойВооружась, в избытке дивных сил,Вздохнул – и приступил…

Строфы о Тантале

Взаправду это или мерещится? –Стоит Тантал в потоке струящемся:От жажды лютой ссохлись губы,Близко питье, но питье отравно.Стоит Тантал по шею в Москва-реке,По шею в Волге стоит и в Ладоге:О, до чего красивы этиРадуги нефти – да пить охота.Охота есть, и есть изобилиеПлодов земли на ветках склонившихся:Пируй, Тантал, чего боишься? –Рядом – еда, но еда отравна.А что ты думал? что незамеченноПройдет – кормить богов человечиной?Что можно обмануть любуюПравду – небесную и земную?Но есть такие жены – Эринии,И месть всегда за злом воспоследует.Терпи, Тантал, терпи и думай –Ведь у тебя в запасе вечность.

Тень

‘Tis like me now, but I dead, ‘twill be moreWhen we are shadows both, than ‘twas before.John DonneПоэзия – театр теней,Двумерный, эфемерный мир.Ты ищешь жизнь полней, сочней? –Иди в бордель, иди в трактир.Там щупай круглую хурму,Целуй наполненный стакан,А здесь нет дела никому,Ты бледен в гневе иль румян.Умей отсечь, как тлен и гниль,Куски бесформенного Я:Они – не больше ты, чем пыльВолосяная от бритья.В час пораженья лекарейНе верь, что все идет к концу,Но в профиль повернись скорейИ розу поднеси к лицу.Пусть век запомнит этот лик,Предсмертный губ твоих изгиб.И знай, поэт, что в этот мигРодился ты, а не погиб.

Скамья в Тригорском

(1990–1994)

«Все то, что мы выдыхаем в холодный день…»

Все то, что мы выдыхаем в холодный день:комочки снов, туманные струйки обид,и те пузыри, которыми дышит земля,и дым из труб, и пар незастывшей реки,и облако над лоханью, в которой отмытьупорно стараются черного кобеля,и серый дым, и пар нефтяной реки,и наши вздохи, и утренние зевки,и все боязливо-беспомощные слова –уходят вверх – и пройдя через семь небеси семь золотых завес – мировых кулис –преображаются в звезды и сыплются вниз –гляди – каким мерцающим кружевом лент,алмазными искрами крестиков и колец –как будто ангелов цех потрудился тут.Так небеса нас учат писать стихи,так нас посещает вечность, пока снегалетят, не касаясь черной, жадной земли.

«Я буду помнить тебя и в марсианском плену…»

Я буду помнить тебя и в марсианском плену –в колоннах каналорабочих, в колодцах шахт,угрюмо глядя сквозь красную пеленуи смесью горючих подземных газов дыша.Я буду помнить тебя и в марсианском плену,вращая динамо-машину, дающую токкакому-то Межгалактическому Мега-Уму,пульсирующему, как огромный хищный цветок.На грустной земле и в марсианском раю,где больше мы не должны ничего никому,закрою глаза, уткнусь в ладошку твою –и этого хватит на всю грядущую тьму.

Новый заезд

Вокруг – совсем другой парад планет,сменился даже фон привычных звуков;уехал мой сосед – счастливый дедсвоих заокеанских внуков.Умолк за стенкою семейный спор, –даст Бог, доспорят у себя в Свердловске!И лишь хранит еловый гулкий борауканий ребячьих отголоски.Ребята поскучают – что за грех? –в заезде новом сыщутся друзья им;а мы – уже раскушенный орехи любопытства в них не вызываем.В столовой, в парке – столько новых лицс незримою преградою во взгляде,как будто пристани чужих столицпридвинули гремящий дебаркадерИ нужно влиться в новые стадана площадях Стамбула и Харбина…Куда, зачем мне уезжать, когдавокруг меня растет чужбина?

Тотнесская крепость

What makes Totnes Castle special

is the fact that it never saw battle.

A. GuideПутеводитель говорит: «Онани разу не была осажденаи потому прекрасно сохранилась».Брожу вокруг семивековых стен,случайный созерцатель мирных сцен,и вижу: тут ничто не изменилось.Лишь время явно одряхлело. Встарьоно любую крепость, как сухарь,могло разгрызть и развалить на части.Зато окреп Национальный Траст:костями ляжет он, но не отдастни камня, ни зубца – зубастой пасти.Рябина у стены, как кровь, красна:Не спячка в городе, но тишина;над елкою английская воронакружит. Что проворонил я, кума?Венец, воздетый на главу холма, –шутейная корона из картона.Мужчина, не бывавший на войне,и крепость, не пылавшая в огне,напрасно тщатся выглядеть сурово.Хотя у старой крепости покаесть шанс; а у смешного стариканет никакого.