Разум и чувство

– Ничего. Ведь вы предвосхитили мой ответ.

– Значит, по-твоему, все могло быть и так и не так. О, Элинор, твои чувства непостижимы. Ты скорее веришь в плохое, чем в хорошее. Ты скорее сделаешь Марианну несчастной, а Уиллоби виноватым, чем найдешь для него оправдание. А думаешь ты о нем так, потому что он вел себя с нами не столь сердечно, как обычно. И не испытываешь к нему никакого сочувствия после такого удара. Попробуй представить его чувства и сразу поймешь, почему он был невнимателен. Неужели все правдоподобные объяснения следует отвергать заранее только потому, что их можно опровергнуть? И разве человек, которого у нас есть множество оснований любить и никаких – думать о нем плохо, не должен в наших глазах стоять выше обидных сомнений? Почему-то сразу забывается, что могут существовать серьезные причины для подобного поведения, которые, вероятно, некоторое время должны оставаться в тайне. И в чем, в конце концов, ты его обвиняешь?

– На этот вопрос трудно ответить. Однако столь поспешная перемена в человеке наводит на серьезные размышления. Но совершенная правда и то, что для него, по вашему настоянию, можно сделать исключение, а я стараюсь судить обо всех справедливо. У Уиллоби, бесспорно, могут быть вполне веские причины вести себя так, но было бы гораздо естественнее для него сразу рассказать о них. Секретность может быть необходима, но в нем такая сдержанность меня удивляет.

– Но все-таки не вини его за столь чуждое ему поведение, если того требовала необходимость. Но ты правда признала справедливость того, что я говорила в его защиту? Я счастлива, а он оправдан.

– Не совсем. Возможно, их помолвку (если они помолвлены) следует скрывать от миссис Смит, а в таком случае Уиллоби действительно благоразумнее всего некоторое время не возвращаться в Девоншир, но зачем это скрывать от нас?

– Скрывать это от нас? Милая моя, ты обвиняешь Уиллоби и Марианну в скрытности? Странно! Ведь практически каждый день твои глаза явно говорили, что ты укоряешь их за неосторожность.

– Мне нужны доказательства не их чувств, – сказала Элинор, – но того, что они помолвлены.

– Я абсолютно уверена и в том и в другом.

– Но ведь ни она, ни он и словом с вами об этом не обмолвились.

– Мне не требуются слова, когда поступки говорят гораздо яснее их. Разве его поведение с Марианной и со всеми нами, во всяком случае последние полмесяца, не доказывало, что он любит ее и видит в ней свою будущую жену, а к нам питает чувства близкого родственника? Разве мы не вполне понимали друг друга? Разве его взоры, его манеры, его внимание и уважение не спрашивали моего согласия ежедневно? Элинор, милая, разве можно сомневаться в том, что они помолвлены? Как могло подобное прийти тебе в голову? Разве можно предположить, что Уиллоби, зная о любви твоей сестры к нему, оставил бы ее на долгие месяцы, не признавшись во взаимной привязанности? Что они расстались, не обменявшись клятвами?

– Признаю, – ответила Элинор, – что все обстоятельства, кроме одного, свидетельствуют об их помолвке. Но это единственное обстоятельство – молчание обоих – перевешивает для меня все остальные.

– Странно! Должно быть, ты очень низкого мнения об Уиллоби, если после того, как они постоянно и, что самое главное, открыто искали способ побыть вместе, ты все еще сомневаешься в их искренности. Или с его стороны, по-твоему, не было ничего, кроме притворства? Ты думаешь, он к ней равнодушен?

– Нет, так я не думаю. Он должен ее любить, я уверена, что он ее любит.

– Но больно странная любовь, если, как ты предполагаешь, он, когда покинул ее, вел себя бесчувственно и абсолютно безразлично к их будущему.

– Не забывайте, милая мама, что я никогда не считала, что все решено. Признаю, сомнения у меня были, но они постепенно исчезают и скоро могут совсем рассеяться. Если же мы узнаем, что они переписываются, то все мои опасения исчезнут навсегда.

– О, какая уступка! Если ты увидишь их в церкви перед священником, то, возможно, согласишься, что они собираются пожениться. Вот упрямая! Но мне такие доказательства не нужны. По-моему, не произошло ничего, что могло бы оправдать подобные сомнения. Ни тени скрытности, наоборот, все было открыто и на виду. Сомневаться в чувствах своей сестры ты не можешь, следовательно, подозреваешь Уиллоби. Но почему? Разве он не благородный человек с чувствительной душой? Разве он совершил что-то такое, что могло вызвать у тебя тревогу? Разве может он быть обманщиком?

– Надеюсь, нет! Думаю, что нет! – воскликнула Элинор. – Мне нравится Уиллоби, искренне нравится, а подозрение в его нечестности причиняет мне не меньше боли, чем вам. Оно появилось спонтанно, и я не буду поощрять его. Признаюсь, мне не понравилось, что утром он столь мало походил на себя. Он говорил не так, как раньше, а ваша доброта не вызвала в нем благодарности. Но все это можно объяснить его незавидным положением, как вы и сказали. Он только что простился с Марианной, видел, в каком состоянии она ушла, но, опасаясь недовольства миссис Смит, быстро поборол в себе желание вернуться сюда как можно скорее. Он прекрасно понимал, в каком неблаговидном свете представят его в наших глазах отказ от вашего приглашения и ссылка на столь неопределенные дальнейшие планы, поэтому он вполне мог быть смущен и растерян. Но в этом случае откровенное признание в трудностях сделало бы ему больше чести и более походило бы на его обычное поведение. Впрочем, я не могу осуждать чужое поведение только потому, что оно не соответствует моим собственным понятиям и тому, что я считаю правильным.

– Верно. Уиллоби не заслужил нашего недоверия. Пусть мы с ним знакомы недавно, он хорошо известен в этих местах, и разве кто-нибудь хоть раз осуждал его? Будь у него возможность действовать по своему усмотрению и немедленно жениться, действительно было бы странно, если бы он уехал, ничего не объяснив нам. Но ведь дело обстоит иначе. Обстоятельства не способствуют их помолвке, так что неизвестно, когда могла бы состояться свадьба. Поэтому пока, возможно, необходимо держать их помолвку в тайне.

Их разговор прервало появление Маргарет, и Элинор могла на досуге обдумать все доводы матери, признать правдоподобность многих из них и от души пожелать, чтобы они все оказались верны.

Марианну они увидели за обедом, когда она молча вошла в столовую и заняла свое место. Глаза покраснели и опухли, и казалось, что она с трудом сдерживает слезы. Она избегала их взглядов, не могла ни есть, ни говорить, а когда ее мать спустя несколько минут с безмолвным сочувствием погладила ее по руке, не смогла больше сдерживаться и, рыдая, выбежала из комнаты.

Это бурное отчаяние продолжалось весь вечер. Она была совсем без сил, просто потому что даже не пыталась взять себя в руки. Малейшее упоминание Уиллоби и всего, что его касалось, приводило ее в отчаяние, и как мать и сестры ни пытались отвлечь Марианну, это было невозможно, ведь, о чем бы они ни начинали разговаривать, избежать предметов, которые напоминали ей о нем, не удавалось.

Глава 16

Марианна не простила бы себе, если бы смогла уснуть в первую ночь после разлуки с Уиллоби. Ей было бы стыдно смотреть в глаза сестрам и матери, если бы на следующее утро она не поднялась с постели еще более нуждающейся в отдыхе, чем легла накануне. Но такой позор ей, пожалуй, не грозил. Она провела бессонную ночь и почти до утра рыдала. Она встала с отчаянной головной болью, была не в силах даже говорить и отказалась от еды, причиняя боль матери и сестрам, но упрямо отвергая их настойчивые попытки утешить ее. Чувствительная натура, что ж тут поделаешь?

После завтрака она отправилась гулять в одиночестве и долго бродила по деревне Алленхейм и ее окрестностям, предаваясь воспоминаниям о прошлых радостях и проливая слезы о том, что все они остались позади.

Весь вечер ее терзала та же тоска. Она играла песни, которые так любил слушать Уиллоби, дуэты, в которых часто сплетались их голоса. Временами она неподвижно сидела за инструментом, всматриваясь в строчки нот, которые он для нее переписал, и в конце концов ее сердце исполнилось такой тяжестью, что больше не могло впитать ни капли грусти. Ее горе каждый день получало обильную пищу и потому не уменьшалось. Она проводила долгие часы за фортепьяно, при этом то пела, то рыдала, часто вообще лишаясь голоса от слез. В книгах, как и в музыке, она выискивала только страдание, которое дает сравнение прошлого счастья и горечи настоящего. Она читала только то, что им так нравилось читать вместе.

Такая неистовая скорбь, конечно, не могла продолжаться вечно. Через несколько дней она перешла в спокойную, тихую меланхолию. Но она не оставила ни свои ежедневные занятия, ни одинокие прогулки, ни тягостные размышления и поэтому временами все же была подвержена бурным припадкам отчаяния.

Писем от Уиллоби не было, да Марианна, казалось, их и не ждала. Ее мать была очень удивлена, а Элинор чувствовала нешуточную тревогу. Но миссис Дэшвуд, когда было необходимо, всегда умела находить объяснения, во всяком случае такие, какие ей самой казались вполне удовлетворительными.

– Вспомни, Элинор, – говорила она, – как часто сэр Джон сам привозит наши письма с почты и отвозит их туда. Мы ведь понимаем, что необходимо сохранять некоторую секретность, и надо признать, что о ней не могло быть и речи, если бы их переписка проходила через руки сэра Джона.

Элинор не могла отрицать справедливость этого соображения и честно попыталась уверовать, что таких опасений достаточно для их молчания. Но был один простой, бесхитростный и очень эффективный способ узнать правду, и, по мнению Элинор, им было просто грех не воспользоваться.

– А почему бы вам прямо не спросить Марианну, – сказала она, – помолвлена она с Уиллоби или нет? Такой вопрос в устах матери, да еще такой доброй и снисходительной, как вы, не может обидеть. Он будет естественным следствием вашей искренней любви к ней. Ведь с вами Марианна никогда не была скрытна.

– Такой вопрос я не задам ни за что на свете, если они все-таки не помолвлены, я даже боюсь подумать, какие муки он ей причинил. И в любом случае это бездушно. Заставив ее признаться в том, о чем ей не хотелось бы говорить, я больше никогда не буду пользоваться ее доверием. Я знаю сердце Марианны, знаю, как нежно она меня любит, и уверена, что буду не последней, кто узнает о помолвке, когда обстоятельства позволят объявить о ней. Я не стану добиваться откровенности ни от кого, а уж тем более от собственной дочери, потому что чувство долга не позволит ей уклониться от ответа, как бы ей этого ни хотелось.

Элинор, здраво поразмыслив, сочла подобную деликатность излишней, тем более учитывая молодость Марианны. Она попробовала было настаивать, но напрасно. Здравый смысл, осторожность и материнская тревога оказались бессильными перед романтической деликатностью миссис Дэшвуд.

Прошло несколько дней, прежде чем близкие Марианны рискнули упомянуть имя Уиллоби в ее присутствии. Сэр Джон и миссис Дженнингс вовсе не отличались тактичностью, и их шуточки зачастую добавляли изрядную порцию горечи в ее и так безрадостные часы. Но как-то вечером получилось так, что миссис Дэшвуд взяла в руки томик Шекспира и воскликнула:

– Мы так и не закончили «Гамлета», Марианна! Наш дорогой Уиллоби уехал раньше, чем мы успели дойти до последней страницы. Нам, наверное, стоит отложить книгу до его возвращения… Но, быть может, пройдут многие месяцы, прежде чем это произойдет.

– Месяцы! – изумленно воскликнула Марианна. – Нет, несколько недель.

Миссис Дэшвуд очень огорчилась из-за своей несдержанности, но Элинор обрадовалась и немного успокоилась. Слова Марианны свидетельствовали о том, что она уверена в Уиллоби и осведомлена о его намерениях.

Однажды утром, примерно через неделю после его отъезда, сестры уговорили Марианну отправиться на прогулку вместе с ними, вместо того чтобы блуждать в одиночестве. До этого она решительно отвергала любые попытки составить ей компанию. Если сестры собирались отправиться гулять по холмам, то она выбирала для прогулки укромные уголки в долине. Если же они начинали обсуждать возможность прогулки по долине, то она убегала в холмы раньше, чем они успевали выбрать маршрут. Но в конце концов Элинор, которая очень не одобряла это стремление к одиночеству, настояла на своем. По дороге они шли молча. Элинор, которая не знала, что делается в голове у Марианны, была вполне удовлетворена одной победой и остерегалась предпринимать что-либо еще. Все так же молча они подошли к узкому входу в долину, откуда холмы уступали место более открытой местности. Перед ними расстилалась дорога, по которой они когда-то впервые приехали в Бартон. Прежде девушки еще ни разу не уходили так далеко, поэтому они остановились, чтобы оглядеться. Открывшийся перед ними вид был совсем иной, чем тот, который они имели возможность ежедневно созерцать из окон коттеджа.

Вскоре на дороге показалась движущаяся фигура. Через несколько минут стало ясно, что к ним приближается человек на лошади. Еще спустя некоторое время они смогли различить, что это не фермер, а благородный джентльмен. Через мгновение Марианна с восторгом воскликнула:

– Это он! Я уверена! Я знаю, это он! – и пошла навстречу.

Элинор попыталась ее остановить:

– Марианна, ты ошибаешься, это не Уиллоби. Этот человек не так высок, и у него совсем другая фигура.

– Нет, нет! – возразила Марианна. – Я уверена, что это он. Его фигура, его плащ, его лошадь. И я знала, что он вернется очень скоро.

Она пошла быстрее, а Элинор, которая не сомневалась, что перед ними не Уиллоби, поспешила догнать сестру, чтобы по возможности уберечь ее от неизбежной неловкости. Когда их от всадника отделяло всего лишь тридцать ярдов, Марианна еще раз взглянула на него, и ее сердце сжалось от отчаяния. Она резко повернулась и поспешила назад, но ее остановили голоса обеих сестер, к которым присоединился третий, почти столь же знакомый, как голос Уиллоби. Она с удивлением обернулась и увидела перед собой Эдварда Феррарса. Это был единственный человек на свете, которому она могла простить, что он не Уиллоби, только ему она могла подарить улыбку, правда, для этого ей пришлось смахнуть слезы, но все же при виде счастья сестры она на минуту забыла о собственном разочаровании. Он спрыгнул на дорогу, отдал поводья слуге и пошел вместе с девушками в Бартон, куда он и направлялся, чтобы навестить их. Его приветствовали очень сердечно, но особенно эмоционально выразила свои чувства Марианна, которой его появление, казалось, было приятнее, чем самой Элинор. При встрече Эдварда с ее сестрой Марианна вновь почувствовала ту странную холодность, которую так часто замечала в поведении их обоих в Норленде. Что касается Эдварда, то он и выглядел, и выражался совсем не так, как положено влюбленному в подобных случаях. Он был смущенным, и его, казалось, вовсе не переполнял восторг и прочие сильные чувства от встречи с ними. Он не выглядел ни особенно довольным, ни даже просто веселым, мало говорил, лишь отвечал на вопросы и не одарил Элинор ни единым знаком особенного внимания. Марианна смотрела, слушала и не переставала удивляться. Она даже начала испытывать нечто вроде неприязни к Эдварду. В конце концов, впрочем это было неизбежно, ее мысли вновь обратились к Уиллоби, чьи манеры являли разительный контраст с манерами их гостя.

После короткого молчания, последовавшего за первыми изъявлениями удивления и восторга, Марианна поинтересовалась у Эдварда, приехал ли он прямо из Лондона. Он ответил, что две недели провел в Девоншире.

– Целых две недели, – повторила она, потрясенная тем, что он так долго находился поблизости от Элинор и не нашел времени повидаться с ней раньше.

Он добавил немного рассеянно, что гостил у друзей в окрестностях Плимута.

– А давно ли вы были в Суссексе? – спросила Элинор.

– Я был в Норленде около месяца назад.

– И как же он выглядит, наш милый, милый Норленд?! – воскликнула Марианна.

– Милый, милый Норленд, – спокойно добавила Элинор, – скорее всего, выглядит именно так, как и должен в это время года: все вокруг усыпано опавшими листьями.

– Ох, – вскричала Марианна, – с какими непередаваемыми чувствами я, бывало, наблюдала, как они падают! Как я восторгалась, когда во время прогулок ветер кружил вокруг меня вихрь желтых листьев! Какие волшебные чувства вызывали и они, и осень, и сам воздух Норленда! А теперь там некому любоваться роскошным ковром из опавших листьев. В них видят только ненужный мусор, их торопятся вымести, убрать с глаз долой.

– Но ведь не все, – заметила Элинор, – разделяют твою страсть к мертвым листьям.

– А мои чувства, – вздохнула Марианна, – вообще редко кто разделяет, их и понимают нечасто. Но иногда… – Тут она на несколько минут погрузилась в задумчивость, но вскоре очнулась и продолжила: – Вы только посмотрите, Эдвард, – начала она, призывая его взглянуть на открывшийся перед ними вид, – перед вами Бартонская долина. Взгляните на нее и останьтесь невозмутимы, если, конечно, сумеете. Посмотрите на эти холмы! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное! А вот там, слева, среди этих изумительных рощ и аккуратных полей находится Бартон-Парк. Отсюда виден только уголок дома, а там внизу, у подножия самого дальнего и самого величественного холма, находится наш коттедж.

– Красивые места, – ответил он, – но зимой дороги, должно быть, утопают в грязи.

– Как вы можете думать о грязи, когда перед вами такой великолепный пейзаж.

– Потому что, – ответил он улыбаясь, – вижу перед собой весьма грязный проход.

– Как странно! – сказала Марианна самой себе.

– А как вам нравятся ваши новые соседи? Мидлтоны – приятные люди?

– Нет! – ответила Марианна. – В худшей ситуации мы вряд ли могли оказаться.

– Марианна, – воскликнула ее сестра, – как ты можешь так говорить? Как ты можешь быть такой несправедливой? Это очень достойное семейство, мистер Феррарс, которое окружает нас самым дружеским вниманием. Ты не забыла, Марианна, сколькими приятными днями здесь мы обязаны им?

– Не забыла, – негромко сказала Марианна, – как и все мучительные минуты.

Элинор не обратила на ее слова ни малейшего внимания и попыталась занять гостя разговором об их новом доме и его расположении, изредка добиваясь от него вежливых вопросов и замечаний. Его холодность и сдержанность задевали ее, пробуждая в ней досаду и даже раздражение. Но, решив в своем поведении исходить из прошлого, а не из настоящего, она не показывала своих истинных чувств и вела себя с ним так, как, по ее мнению, требовало родство между ними.

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась лишь на одно мгновение: по ее мнению, приезд Эдварда в Бартон был естественен и вполне ожидаем, а потому ее радость длилась гораздо дольше удивления. Против такого приема не могли устоять ни застенчивость, ни холодность, ни сдержанность, которые начали покидать его еще до входа в коттедж и которые совсем исчезли благодаря радушному приему миссис Дэшвуд. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее саму, и Элинор с радостью заметила, что он снова становится похожим сам на себя. Казалось, что его привязанность к ним воскресла в его сердце, а его заботы об их благополучии были явно неподдельными. Но все-таки его что-то беспокоило: он восхвалял их дом, восхищался видом вокруг, был внимателен и любезен, но все-таки его что-то беспокоило. Вся семья это заметила, и миссис Дэшвуд, приписав это каким-то новым требованиям его матери, села за стол в негодовании против всех себялюбивых родителей.

– Каковы планы миссис Феррарс на ваш счет в ближайшем будущем, Эдвард? – поинтересовалась она после ужина, когда все расположились у огня. – Вы по-прежнему должны стать великим оратором, по ее мнению?

– Нет. Надеюсь, матушка убедилась в том, что таланта к подобной деятельности у меня нет, как и склонности к ней.

– Но как вы добьетесь тогда славы? Ведь на меньшее ваши близкие не согласны? А без трудолюбия, без очарования, которое позволит вам общаться с незнакомцами, без уверенности в себе, без квалификации вам будет довольно сложно добиться ее.

– А я и пытаться не стану. У меня нет ни малейшего желания становиться известным, и есть все основания надеяться, что такая участь мне не грозит. Слава богу, меня никто не может насильственно одарить талантами и красноречием.

– Да, я знаю, что вы лишены честолюбия и все ваши желания и помыслы очень умеренны.

– Полагаю, что не более, не менее, чем любой другой человек. Так же как и все люди, я хочу быть счастливым, но, как и любой человек, я могу стать им только на свой собственный лад. Величие не сделает меня счастливым.

– О, конечно, – воскликнула Марианна, – богатство и величие не имеют ничего общего со счастьем!

– С величием, может быть, и нет, – заметила Элинор, – но богатство очень даже может ему содействовать.

– Постыдись, Элинор, – вздохнула Марианна. – Деньги могут дать счастье, только если человек ни о чем другом не думает. А тем, кто располагает скромным достатком, они не могут принести истинной радости.

– Пожалуй, – улыбнулась Элинор, – мы с тобой говорим об одном и том же. Твой «скромный достаток» и мое «богатство», в сущности, очень похожи. А без них, думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления слегка отличаются от моих. Скажи, что, по-твоему, составляет скромный достаток?

– Тысяча восемьсот… ну, или две тысячи фунтов в год, не более того.

– Две тысячи фунтов в год! – засмеялась Элинор. – А я уже одну тысячу называю богатством! Так я и думала!

– И все же две тысячи в год – очень скромный доход, – сказала Марианна. – На меньшую сумму ни одна семья прожить не сможет. Причем я совершенно уверена, что мои потребности не чрезмерны. Содержать прислугу, экипаж или два и охоту на меньшую сумму невозможно.

Элинор улыбнулась тому, как точно ее сестра перечислила будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.

– Охота? – удивленно повторил Эдвард. – Охотничьи лошади? Но зачем они? Ведь далеко не все охотятся.

Покраснев, Марианна ответила:

– Не все, но очень многие.

– Ах, как было бы хорошо, – воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, – если бы кто-нибудь подарил каждой из нас по большому состоянию!

– Ты права, – согласилась Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись густым румянцем в предвкушении воображаемого счастья.

– В этом желании мы все, разумеется, единодушны, – заметила Элинор. – Несмотря на то что богатство – это далеко не все, что нам необходимо.

– Ах, боже мой! – закричала Маргарет. – Как я была бы счастлива, если бы у меня появилось богатство! Хотя я пока не знаю, что бы я с ним делала.

Судя по выражению лица Марианны, она таких затруднений не испытывала.

– А я бы тоже не знала, как распорядиться большим состоянием, – сказала миссис Дэшвуд. – Конечно, если бы все мои дети были тоже богаты и не нуждались в моей помощи.

– Вы бы занялись перестройкой дома, – заметила Элинор, – и вопрос, что делать с деньгами, решился бы сам собой.

– Представляю, какие великолепные заказы посылались бы отсюда в Лондон, – сказал Эдвард, – если бы ваши мечты стали реальностью. Для продавцов книг, нот и картин настали бы воистину счастливые дни. Вы, мисс Дэшвуд, получали бы все новые гравюры. Что же касается Марианны, а я знаю потребности ее души, во всем Лондоне не хватит нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон, Купер, Скотт – она бы покупала их снова и снова. Думаю, она скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки. Она не пропустила бы ни одного произведения, которое на учило бы ее восхищаться старым корявым деревом. Разве не так, Марианна? Простите великодушно, что я позволил себе слегка вас подразнить, но я только хотел показать вам, что не забыл наши былые споры.

– Я люблю, когда мне напоминают о прошлом, Эдвард. Причем независимо от того, воспоминания эти грустные или веселые. Поэтому тут вы можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно правильно предположили, на что расходовались бы мои деньги. Во всяком случае, некоторые их части. Без всякого сомнения, все свои свободные деньги я бы тратила только на ноты и книги.

– А основной капитал вы бы употребили на пожизненные ренты для авторов и их наследников.

– Нет, Эдвард, я бы нашла ему другое применение.

– Возможно, вы бы учредили награду тому, кто сумел бы блистательно воспеть ваше излюбленное утверждение о том, что любить можно только один раз в жизни. Полагаю, что вы не переменили свое мнение на этот счет?

– Разумеется. В моем возрасте убеждения так легко не меняются. И не думаю, что мне доведется когда-либо поверить в обратное.

– Как видите, – отметила Элинор, – Марианна тверда, как прежде. В этом она не изменилась.

– Только стала немного более серьезной.