Концерт для Леночки. Сборник рассказов

– И Серафимы Николаевны, – в тон мне подхватила крыса. Оживившись и осмелев, она показалась теперь полностью и уселась на задние лапы. – Знаю, о ком вы говорите. Действительно, ущербная парочка, но лично для меня вполне симпатичная. Серафима Николаевна торгует семечками, за счет чего они с Петром Петровичем и штормят так лихо. Вы здесь новичок, и, наверное, еще не знаете, что в 10 комнате, в конце коридора, Марфа Ильинична фасует по бутылкам разбавленный спирт. И дешево, и сердито, и идти недалеко. При необходимости можно и по стенке. Но самое главное, Марфа Ильинична, чистая душа, постоянным клиентам дает в долг, без всяких там процентов, заметьте!

– А тебе то какая радость? И чем же, если не секрет, эта парочка может быть симпатична?

– Как чем?! – всплеснула крыса лапками. – Да ведь когда они от Марфиного зелья отключаются, я наведываюсь к ним за этими самыми семечками и ем от пуза, совсем не таясь! Раньше, правда, кот у них жил. Так и звали просто – Кот. Даже на имя себе не заработал. Впрочем, был непредсказуем и опасен, как и всякое ничтожество. Любил из засады бить. Слава богу, сгинул где-то этим мартом. А вы… – тут крыса заволновалась. – Вы, надеюсь, не собираетесь заводить кота? До вас тут одна божья старушка обитала (добрый сынок-рецидивист на время определил, пока квартиру ее продавал), так все соседкам на меня жаловалась, спрашивала, нет ли у них на примете кота-крысолова.

– Можешь не беспокоиться. Я не люблю кошек.

– Похвально! Значит вы – собачник? Люди либо кошатники, либо собачники. Однако и среди собак есть идиотские породы. Терьеры там всякие, эти убийцы слюнявые…

– Нет, я и к собакам равнодушен. Хлопотно с ними.

– Это уже любопытно. Кого же вы любите?

– Понимаешь, голубушка, мне, как тому ямщику из песни, похоже, некого больше любить.

Закрыв глаза, я снова мысленно прокрутил сцену нашего расставания. Красный халат, губы сжаты, лицо злое. Мои тряпки, включая несвежие носки, неуклюжими птицами слетаются в прихожую и оседают пестрым холмиком. Могильный холмик любви. Вот уж не думал, что его будут украшать грязные носки! Я спросил, не слишком ли возбудилась она от своего любимого шоу? Ответила, чтобы я умничал перед своими шлюхами, а ее оставил в покое. И так далее, и тому подобное, и понеслась по наезженной колее! Эта злость, это дрожащее бешенство, это укушенное самолюбие были так не привлекательны, что я, до последнего момента не исключающий очередное примирение, понял, что все, пора действительно уходить.

– Не депрессия ли у вас часом? – пропищала с пола крыса. Я с удивлением открыл глаза. Совсем забыл о своей собеседнице! Крыса подползла ближе, и уселась в полоске света.

– Приступы меланхолии лучше всего лечатся приятной беседой. О чем поговорим? Футбол? Политика? Деньги? Женщины?

– Футбол прошел – наши сдулись, политика осточертела, денег нет, и не предвидится, а женщины… что ты можешь о них знать, кроме того, что при встрече с вашим племенем они либо визжат, либо изображают обморок?

– Ну, допустим, не все. Серафима Николаевна, например, бросается гирькой от старых ходиков.

– Мне не хочется говорить о Серафиме Николаевне. Хватит того, что я весь вечер ее вопли слушал.

– Известное дело завопишь, когда об тебя этажерку ломают. Но вы правы, идут они к лешему. Может вас искусство интересует? Жил у нас тут на третьем этаже художник. Умер нынешней весной от «белочки»… Так я однажды сдуру наелась у него краски. Молодая была, глупая. Это было что-то! Из меня потом несколько дней какое-то драже цветное сыпалось!

После этих слов крыса вскарабкалась по занавескам на стол, где с удовольствием начала угощаться оставшимися с ужина колбасными очистками.

– Главное быть оптимистом, – сказала она, утирая усы. – Вот мы, крысы, – стопроцентные оптимисты. А что делать? Иначе в атмосфере сплошной опасности не выжить. Год назад старый дом, где обитало мое многочисленное семейство снесли, и мы вынуждены были холодными осенними ночами пробираться кто куда в поисках лучшей доли. Самые глупые подались в колбасный цех, и попали там под массовую травлю, прочие разбрелись по частным домам, а я вот облюбовала эту железобетонную коробку с очень удобными вентиляционными ходами. Познакомилась с местным обществом, отвоевала территорию, сделала с десяток продуктовых заначек. Жить можно!

– Да, – кивнул я. – Крысиное счастье не хитро.

– Что вы хотите этим сказать? – обиделась крыса. – Вы, люди, странные существа. Любите навешивать ярлыки! И агрессивны мы, по-вашему, и прожорливы и заразу распространяем! Еще и плодовитостью попрекаете! Да, я была замужем шесть раз. Трижды вдова, между прочим. У меня более пятидесяти детей. Внуков вообще не подсчитать. Но этим надо гордиться! А вы? Ваше-то счастье в чем?

– Не знаю, – ответил я, вздыхая. – Оно так зыбко это счастье и непостоянно, что, когда ты начинаешь осознавать его, оказывается, все уже давно прошло. А то еще хуже выходит. Одна девушка называла меня своим счастьем, а получилось все наоборот. То есть я хочу сказать, получилось, что не она мое счастье, а я горе ее. Словом, все запутано. Тем более во всем этом были замешаны сторонние лица, или просто их задницы. Уж не знаю, как сказать! Теперь при упоминании обо мне эта девушка в лучшем случае раздувает ноздри и отворачивается.

– Вот так? – крыса фыркнула и отвернулась.

– Очень, похоже, – кивнул я.

– И вы по этому пустяку страдаете?

– Страдание от счастья выгодно отличается тем, что им можно упиваться много дольше. Может потому оно так и популярно? Всего прочего-то у нас вечно в обрез!

– Ага. Страдание и неудовлетворенность. Всегда и всем. Это так похоже на вас!

– Я, вообще-то, тебя первый раз вижу!

– Я не конкретно вас имею в виду, хотя, несомненно, вы тоже должны попадать под эти определения. Я долго размышляла о справедливости, и решила, что ее нет! Люди безапелляционно выдвинули лозунг, что Человечество – вершина эволюции, ее соль! Кто же возразит? Некому слово против сказать! Есть в этом нечто от дома умалишенных, где больные любят объявлять себя кем-то великим, и не встречать возражений. Эволюция! Да она никудышная кухарка, эта ваша эволюция, раз так пересолила!

Крыса бесцеремонно опрокинула на бок стакан с остатками чая, и начала быстро лакать сладкий ручеек.

– Горло пересохло, – счищая с усов чаинки, пояснила она, озираясь по сторонам, и нацеливаясь на тарелку с крекером. – Так на чем я остановилась? Ага, на эволюции. Тогда вопрос – в чем ее смысл? Стоило ли проделывать такой путь, чтобы в результате получить существо основной проблемой которого является он сам и ему подобные?

– Вообще-то смешно слушать подобные рассуждения от создания, чьи мозги поместятся в наперстке, – заметил я, несколько обидевшись за свой вид.

– А вы вечно озабочены размерами! – тут же парировала крыса. – В 215 комнате живет индивидуум, охваченный маниакальной идеей поймать меня живой! Вероятно, чтобы убить изощренней. Он пытается сделать это уже третий месяц. Исправно ставит ловушку, исправно кладет в нее приманку, и исправно ругается одними и теми же матерными словами, когда убеждается, что она опять не сработала. Мозгов у него – кило пятьсот, но их хватает ему лишь на то, чтобы менять одну приманку на другую, более вкусную. Начинал он с черствой корки, а сейчас отрывает от собственного желудка то ломтик сыра, то кусочек колбаски. Этим он надеется соблазнить меня. Он уверен, что рано или поздно я не выдержу. Такие-то деликатесы, да при таких-то ценах! Он страшно злится, оттого что я не покупаюсь на приманку. Наблюдать за ним одно удовольствие! Если положительные эмоции действительно продляют жизнь, то благодаря нему, я продержусь на этом свете пару лишних месяцев! При этом заметьте, его здесь считают солидным умным человеком, ибо при небольших, но деньгах!

– Думаю, рано, или поздно он тебя поймает. Купит ловушку новой конструкции и гуд бай!

– У меня на ловушки нюх. Не забывайте, сколько мне лет. Почти три! В этом возрасте нас не проведешь! Это вы всю жизнь по граблям прыгаете.

– Неправда! Мы умеем учиться на ошибках!

– Вы? – крыса зафыркала самым неприличным образом. – Когда я сюда только вселилась, тут случилась одна прямо-таки душераздирающая история. В 320-й жил-пил дядя Кока, ветеран ЖЭКа. Жил он один, а пил, как и подобает настоящему мужику, с друзьями. В одну веселую пятницу дядя Кока получил пенсию, и стал счастливым обладателем пол-литровой банки спирта. Сапожник-азербайджанец целовал себе кончики пальцев, гарантируя качество продукта. Разумеется, к дяде Коке скоро подтянулись его корефульки Вася и Петя. Сидят – лучше не придумать. И вдруг Васе становится очень плохо, настолько, что приходится вызвать «скорую». Врач допытывается, что пили, но дядя Кока и Петя спирт не выдают, не потому что боятся, а потому что им то пока хорошо! И они валят все на жареные грибы. «Скорая» увозит Васю в инфекционное под капельницу. А через полчаса начинает синеть Петя. Его увозит другая бригада. Дядя Кока принципиально в больницу не едет, и не признается, что именно они пили. Он считает себя мужиком. Но после отъезда второй «скорой» все-таки начинает беспокоиться. И чем дальше, тем больше. Ему плохо. Его выворачивает. У него так трясутся руки, что он не может застегнуть пуговицы, и набрать 03. Он чрезвычайно озабочен таким своим состоянием. Он уже почти уверен, что виной всему спирт, и он достает эту злосчастную банку, а там влаги еще на два пальца плещется! Отрава, но пахнет то спиртом! Спиртом!! Да двум смертям не бывать! Собственно, двух и не было. Одна только. Дяде Коки же некому было вызвать врачей.

Крыса переползла от блюдца с печеньем к пепельнице, принюхалась к горке окурков и брезгливо фыркнула.

– Короче, ваши сравнения насчет наперстка не проходят. Вид существует, пока ищет способы выживания и находит их. Вы же, люди, заняты только поисками кайфа. Вся ваша хваленая эволюция – один сплошной поиск кайфа. И все бы ничего, но ваш кайф никогда не стоит на месте, а вы никогда не можете его догнать. Он как хитрый воробей заманивает вас, котов, все выше и выше на ветки, не упархивая сразу, дожидаясь, когда вы сами шлепнитесь вниз.

Тон крысы нравился мне все меньше. Некстати вспомнилась Алеся, чьи формы оказались убедительней предостережений друзей о возможном триппере. Я понадеялся на авось, и спустя три дня бежал за талоном к венерологу. Но нужно было как-то реабилитироваться.

– Довелось мне недавно читать об одном эксперименте. Лабораторную крысу законтачили на какой-то провод. При нажатии на кнопку, он раздражал в мозгу подопытной центр удовольствий. Уж не знаю, насколько силен у вас кайф, но крыса, спустя несколько дней, сдохла от жажды и голода. Все это время она без перерыва давила на эту кнопку. Мы хоть закусываем, если что!

Ах, как ее подкинуло! Зацепил я ее все-таки тоже!

– Нет, – запищала она яростно. – Можно, конечно, специально заразить бедное животное мерзкой болезнью, располосовать вдоль и поперек, вырастить у него на спине человеческое ухо, сотворить еще кучу извращений, а потом мять где-нибудь в подсобке младшую сотрудницу, и мнить себя гением и научным светилом! Можно! Но это, если разобраться, обыкновенный садизм и геноцид! Бедняге залезли в мозг, лишили право выбора, проявили жесточайшее насилие, а потом ржали в курилке. Как же, тупое животное! – крыса гневно распушила усы, подобралась, точно готовясь к прыжку. – И не говорите о необходимости исследований и жертвенности! Еще никто из вас не пожертвовал собой ради крыс! Все ваши поступки мотивируются только одним принципом – вам все можно! А остальные, либо еда, либо удобство, либо нежелательные соседи от которых надо избавляться, не интересуясь их мнением. Что вы, спрашивается, сделали с тараканами? Где эти насекомые, воспетые вашим же детским классиком? Они ушли, они не живут даже в этой помойке. Но мы не тараканы, с нами вам будет сложней!

– Что разоралась-то? – спросил я. – Две трети Европы в свое время от чумы, которую вы притащили, вымерло. Жертвенность тебе подавай! Пафос раздула тут. А сами еду, как босота, воруете. А что унести не можете – на месте портите. Это вредность, или принцип?

– А от мухи Цэ-цэ, до изобретения вакцины целые стада гибли, а от малярийного комара…– начала крыса.

– Слушай, заткни свою эрудицию, – не выдержал я. Голову мою посетили первые болевые симптомы начинающейся мигрени.

– Однако же, – договаривала крыса. – В сказках у вас муха красотка, а комарик герой! А мы монстры!

– Ты, похоже, больше зануда!

– Ага, и это говорит человек, которого выперла собственная женщина! – ядовито заметила крыса. – Чем вы ей так не угодили? Вместо обещанного тура в Египет принесли известие, что потеряли работу? Возомнили себя Казановой и оскоромились с ее лучшей подругой? Или, как сейчас наблюдаю, оставляли несвежие носки на батарее отопления, и философствовали, лежа одетым на диване?

– Ни то, ни другое, ни третье! – почти закричал я, с ужасом осознавая, что и то, и другое и третье имело место быть. Крыса, наблюдая мою реакцию, снисходительно усмехнулась. Она успокоилась и снова взяла поучительный тон.

– Эх, люди. Все-то у вас через эмоции, и все вы норовите полной ложкой и от пуза. До несварения! Дай вам чемодан денег, вы станете счастливыми, но ровно до того момента, когда захотите второй чемодан. Вы добиваетесь своих женщин, а потом не знаете, как быть с ними дальше, и становитесь либо тиранами, либо подкаблучниками. Вы все время сами себе противоречите! Учите детей одному, а сами поступаете совсем иначе! Говорите, что главное в жизни это здоровье, но вспоминаете о нем, только когда оно уже отказывает вам в поддержке!

– У меня зубы от тебя заболели, – простонал я.

– Я, между прочим, не напрашивалась в собеседницы, сами позвали.

– Так беседовать, а не мозг есть!

– В чем же, собственно, вы со мной не согласны? Или, может, за носки обиделись?

Я не ответил. Я откинулся на подушку и закрыл глаза. Списан. Списан вчистую! Как опять подниматься? И этот гадюшник, мерзкая конура с говорящими крысами. Психоделия. Крысе хорошо. Она в своем мире и при месте. У нее есть запасы, а кончатся, она посетит Серафиму Николаевну и ее пьяного апостола, и наестся от пуза. А что есть завтра мне? Можно, конечно, напиться. Вариант. Денег в обрез, правда, но Марфа Ильинична может согласиться включить по-соседски в привилегированные клиенты и откроет кредит?

Нет, все-таки она дура! Не крыса, конечно, а Нина. Я с этой Ирой только раз и то по пьянке. А что было бы, узнай она про фестивали с Машей? Да узнает еще. Сейчас там такой треп начнется! Мне уже только без разницы. Нина выгнала из дома, ее вислоусый папа с работы. Всегда, гад, не любил меня. Крохоборная семейка.

На столе звякнула ложка. Я открыл глаза. Серый комок метнулся вниз. Стоять, с-скотина! Стуча хвостом, и смешно подкидывая зад, крыса убежала обратно под шкаф. Если эта тварь зачастит ко мне, то придется искать отраву, или ловушку.

А сна все нет! И сигарет тоже. Хоть сейчас уже иди до Марфы! Употребить стакан и отключиться.

Говорят, перед рассветом упыри активизируются. За стеной произошло движение. Петр Петрович подал голос. Он мычал, с трудом выговаривая ругательства, и требовал водки. Серафима Николаевна отвечала длинно и матерно.

Самоубийство Сергеева

Зайдя в кабинет, он закрыл замок на два оборота, постоял в раздумье, не отпуская хромированной ручки, и убрал один оборот – начнут выбивать дверь, быстрее справятся. Совсем не запирать тоже нельзя. Время хоть и обеденное, но мало ли кого может занести по делу или безделью?

Для него лично все дела закончены. Еще с утра он привел в идеальный порядок рабочие бумаги, убрал со стола все лишнее, и даже, что прежде никогда за ним не водилось, полил медленно увядающую на подоконнике пыльную герань.

Пафосную мысль о предсмертной записке он отмел сразу же, даже не играя в воображении. Рапортов и объяснительных за годы службы и так писано достаточно. О том, какими слухами обрастет его смерть, какие последуют проверки и разборки, он тоже не думал. Старался не думать. Как и о реакции жены и сына. Об этом особенно.

Все эти дни, когда решение было уже принято окончательно, он как будто бы шел по длинному коридору, запирая за собой двери, одну за другой, выбрасывая от них ключи, чтобы уже не вернуться. И вот последняя дверь – дверь собственного кабинета. Пусть так.

Первое отчетливое желание покончить со всем разом поманило подполковника Сергеева еще три месяца назад, сразу после Новогодних праздников.

Случился очередной, безобразный в своей откровенной злобе скандал с женой. Давно уже скандалы эти были нормой, и давно уже возвращение домой сделалось для Сергеева неприятной необходимостью. В тот вечер он снова пришел пьяным, уже третий раз за неделю. Жена, сорвавшись в истерику, осыпала его проклятиями. Он стоял, силясь сказать что-нибудь не менее обидное и хлесткое, но ничего не мог вымолвить, и только скалился в ответ, пытаясь стащить с себя пуховик, путаясь в рукавах и прихожей.

Утром, как всегда, они помирились тем худым, холодным миром, который диктует безвыходность положения. Но что-то подломилось в его душе, осталось, не отступило вместе с похмельем. Как первая раковая клетка, смертоносная и неопознанная. Мысль, что жизнь исчерпала себя, начала приходить все чаще и чаще, и каждый прожитый день подтверждал ее. Он мучился от этого осознания, искал лазейки, но уже не мог спастись в них. И водка помогала только на первом стакане.

Он не раз с удивлением думал, как же незаметно подкралась эта беда! Как он просмотрел момент, когда из молодого, здорового, уверенного в себе мужика вдруг превратился в развалину, которой ничего не интересно вокруг. Одно раздражение, и вечное желание, чтобы все оставили в покое. И скоро оставят! Пенсия уже рядом. Дают дослужить. А куда потом? Чем заниматься? Что его ждет? Живот, одышка, стакан, пропилы мозгов женой, похмелье, серость, тупик. Самое обидное, что даже желания нет бороться! За что бороться?

Разумеется, точкой отчета всего этого была Юлька. Именно после нее жизнь Сергеева стала оседать и обваливаться, как овраг в оползневой зоне. Восемь лет минуло уже с тех событий, а время не лечило, а скорее резало и ампутировало, пока не превратило его душу в одну сплошную культю.

До самой последней мелочи остался памятен для Сергеева тот ночной разговор с женой на кухне. Разговор негромкий, потому что шестнадцатилетний Олежка спал за стенкой, но бешеный по накалу. Надя сидела тогда напротив него, неприятная своим по-домашнему растрепанным видом, с гневными и одновременно испуганными глазами, и быстро свистела ему в лицо шепотом, даже временами задыхаясь от этой быстроты.

Вообще, говорила в основном только она, а Сергеев отмалчивался, вертел в руках консервный нож, и все думал отрешенно, вторым планом, что вот так нож похож на хищную рыбину с далеко выдвинутой челюстью, а если перевернуть, то на птицу с мощным клювом.

«По-пал! По-пал!» – отстукивали на стене часы, и тонко усмехалась с репродукции «Незнакомка» Крамского, чем-то похожая на Юльку.

Ах, как он корил себя тогда за свою неосторожность! Как он мог забыть о чужих глазах и языках?! Обо всех этих макаках вокруг, которые одинаково охотно питаются и чужим горем, и чужим счастьем!

Надя много говорила о позоре, именно о позоре, который обрушился на них, и в первую очередь на нее. Тогда он только принял должность военкома, и в райцентре, где все на виду, особенно такая фигура, подобная сплетня действительно была лакомой – не успел сесть в кресло, а уже завел молодую любовницу! Как казалось Сергееву, Надя особенно не могла простить именно этот факт – любовница молодая!

– О чем ты думал? Чего добивался? Ей 24 года этой потаскухе! Да, потаскухе! Потому что ни один добрый мужик до сих пор замуж не позвал! Как ты вообще мог?

Мог? Под страшными пытками не признался бы Сергеев жене, что и как он мог с Юлькой!

– Я с тобой жить не буду! Я разведусь! – неожиданно выпалила Надя, и Сергеев поднял голову, и впервые с начала разговора посмотрел жене в глаза. Эта фраза, похоже, напугала их обоих. И в то же время безумным сладким прострелом у него мелькнула шальная мысль, что в этом случае между ним и Юлькой не будет никаких преград!

– Дай только Олежку поднять! – почти с мольбой прошептала Надя. – Ему школу заканчивать, поступать надо! Может, ты его еще и в армию собираешься отправить? Ладно, меня ты предал, так хоть сына пожалей!

Ее вспышка угасала, и вместе с ней угасала и безвозвратно уходила Юлька. Веселая, сумасшедшая Юлька, дарующая счастье и азарт.

Он пожалел тогда всех. Невыносимым был уже этот разговор. Сергеев чувствовал себя подсудимым, который ослаб морально, и слушает разбирательство своего дела с безучастной покорностью, готовый принять любой приговор, лишь бы скорее!

С самой Юлькой он встретился вечером следующего дня в темном подвальном кафе вокзала, где пиво подавали в пластиковых стаканах, и все казалось вокруг затхлым – воздух, арахис, насыпанный на бумажную тарелку, само пиво, сидящие вокруг люди.

Юлька удивилась выбранному месту, но пришла. И пока Сергеев с неуклюжестью ребенка-Дауна, складывающего кубики, подбирал слова и выстраивал фразы, слушала, не перебивая.

– Папа-медведь, значит все? – спросила она, когда Сергеев умолк.

– Да. Она все знает…

– И что?

Мука, да и только! Что он мог ей еще сказать? То, что порвать живые связующие нити оказывается легче и проще, чем сковывающие цепи? Все когда-то заканчивается. И этот год упоительных встреч, подаренный коварным бесом, тоже закончился. Теперь бес взимал плату, потешался, вынимал душу, дразня напоследок любимой женщиной, заставляя отрекаться, отдавать всему миру, тысячам ситуаций, неизвестным мужчинам. Но только не ему. Уже не ему.

Юлька восприняла все спокойно. У Сергеева даже мелькнула тоскливая мысль, что она его никогда не любила, настолько равнодушным был ее вид. Но потом он заметил, как мелко дрожат ее пальцы, и не выдержал, поймал Юлькину руку, начал целовать. Тихо, нежно, едва касаясь губами, мечтая остановить время, повернуть его вспять.

Юлька продолжала молчать. Потом осторожно отняла руку и ушла, а он так и остался наклоненным над столом. Вокруг гудели пьяные разговоры, чьи-то проблемы и истории, тошнотворные на слух. Он заказал водки. И еще. И еще. Пил с остервенением, злясь, что не наступает забытье, что делается только хуже. В конце концов, не выдержал, и отправился к Юлькиному дому, полный отчаянной решимостью все вернуть обратно. И сказанные слова, и Юльку, и свою судьбу.

Не дошел. Развезло по дороге, и он упал у какого-то забора. До Юльки он добрался только мысленно, даже успел поговорить, и все уладить.

Разбудил Олежка. Чуть не плача, сын тряс его за плечи, уговаривал встать и дойти до мотоцикла. Потом он пробовал тащить его, не хватало сил, и Сергеев впервые услышал от сына матерные слова. Несмотря на сильное опьянение, запомнил это четко, потому что поразила в них еще различимая детская интонация отчаяния и стыда.

Потом Олежке начали помогать. Кто, Сергеев так и не понял. Несколько рук сильно дернули, так, что вечернее небо с первыми звездами запрокинулось, подвели к мотоциклу и усадили в коляску. Пахнуло горячим мотором и бензином, мотоцикл дернулся, звезды прыгнули, и Сергеев снова отключился.

Больше Юльки он никогда не видел. Через месяц она уехала. Куда, он не узнавал. Вообще, старался больше о ней не думать. Прижигал в себе любое воспоминание и намек о ней, и в итоге выжег всего себя.

Последующие годы прокрутились, как заезженная пластинка на одном куплете и полу припеве. Он стал выпивать. Со временем все чаще. Грани никогда не переступал, и на службе проблем не было.

Потом похмелье стало более живучим и броским в глаза. Надя снова говорила о позоре, что все смеются уже, что дойдет до верха – снимут его и будут пальцем тыкать. Сергеев бил кулаком по столу, кричал, что он сегодня не пил, улучал момент, и тайком нырял за холодильник к спрятанной початой бутылке. Иногда в пьяном тумане мимо проходила Юлька, знакомым движением ерошила ему волосы. Он отмахивался от нее, и шел спать в пустующую комнату сына.

После школы Олег сразу уехал в город, ободряемый отцом и оплакиваемый матерью, поступил в университет, успешно закончил, оттолкнулся от родительских плеч, опробовал на прочность собственные ноги, и на удивление быстро и уверенно встал на них. Занимался он каким-то заумным компьютерным бизнесом. Женился. Радоваться за такого сына! И Сергеев радовался, гордился, любил рассказывать, как он воспитывал своего ребенка, приучая с пеленок к самостоятельности и дисциплине.

Он никогда и никому не говорил, что сын всегда принимал сторону матери, сначала осторожно, а потом в полный голос. А во время его последнего приезда, они и вовсе с ним разругались чуть не до драки. По дороге домой Сергеев купил бутылку водки, и пока шел, весь остаток пути рисовал себе приятную картину задушевного разговора «по-взрослому» с взрослым сыном. Даже темы обдумал и жизненные советы, которые надо будет дать за этой беседой!