Дом

Между тем из-за двери доносились неопределенные звуки. Таня долго прислушивалась, и не столько из-за приглушенности музыки, сколько из недоверия не сразу разобрала, что это пел один из популярных итальянцев.

Музыка вдруг прервалась, дверь открылась. Стремительно вышел длинный худой мужчина с черными волосами, стянутыми на затылке в хвостик. Он был без халата, в майке-безрукавке, и его тощие руки покрывали татуировки. Он нес на плече магнитофон-двухкассетник (Таня видела такой лишь однажды, в гостях) и в другой руке пачку сигарет. Заметив пожилую на скамейке, он приостановился:

– Опять скребемся, Антонина Пална? Это который раз?

– Кто ж это считает, Сан Саныч? С вами, поди, второй десяток, а до вас еще покойная Ольга Владимировна делала, пусть земля ей будет пухом. А самый первый раз я подпольно, еще до указа.

– Ну-ну. А божьего суда не боитесь?

Антонина Пална залилась смехом, явно сочтя слова Сан Саныча за удачную шутку.

– А сами-то, сами сколько душ загубили? Мне за вами не угнаться.

Сан Саныч оскалился, показав желтые зубы курильщика.

– Готовьте следующую, буду через пару минут, – сказал он в дверной проем и разболтанной походочкой направился к выходу.

– Ты иди, иди, – подтолкнула Антонина Павловна молоденькую соседку, – лиха беда начало.

Девчонка медленно встала и сделала несколько робких шагов в сторону полуоткрытой двери.

– Ну куда! – раздался из-за двери возмущенный голос. – Сиди, пока не вызвали.

Совсем уже не понимая, сидеть ей все-таки или идти, девчонка растерянно оглянулась на Антонину Павловну, которая явно казалась ей авторитетом.

– И правильно, – заметила та, продолжая постукивать спицами. – Порядок должен быть. Пока не позвали – сиди! – и вдруг добавило коротко и злобно, – Дура, а туда же…

Но Таня этих последних слов почти не разобрала. Она удалялась по тоскливому желтому коридору, унося свое едва заметно округлившееся пузо от врача-хиппи и медсестер, чьи лица она не успела увидеть, а только услышала суровые голоса, но более всего – от страшного слова «скрестись», тут же в Танином воображении шлепнувшемся на старую чугунную сковородку подгоревшим куском рыбы, который мать бросилась соскребать металлической лопаткой.

Сан Саныч прошел в ординаторскую, опустился на стул, отодвинул груду бумаг в сторону и поставил магнитофон на освободившееся место перед собой. Нетерпеливо похлопал себя по карманам брюк в поисках зажигалки. Зажигалка не нашлась, но нашелся ключ от ящика письменного стола, и Сан Саныч, раздраженно перетасовав его содержимое и отбросив в сторону многочисленные предметы – презервативы, жвачки и шариковые ручки, нашел, наконец, спичечный коробок и удовлетворенно закурил. Он откинулся на спинку стула и вытянул ноги, хрустнув суставами. Прикрыл глаза, но, вспомнив о чем-то, потянулся к магнитофону и переключил его на радио, быстро настроив на нужную волну. Время шло к одиннадцати, Сан Санычу были гарантированы несколько минут одиночества: у одного из коллег был операционный день, он не появится до обеда, а другая еще утром, сразу после обхода, объявила, что уйдет в больничную библиотеку повышать квалификацию – значит, поскакала по магазинам. Сан Саныч покрутил ручку магнитофона, уменьшая звук, и стал прислушиваться к прерывистому и трескучему голосу.

Заканчивали читать главу из «Архипелага Гулага». Сан Саныч решил дождаться новостей, которые должны были начаться вот-вот. Можно задержаться дольше, чем на обещанные «пару минут», осталось по списку всего три аборта, но, похоже, одна из девиц сбежала – он успел увидеть краем глаза, как она поднялась и уходила по коридору, и вдруг сообразил – не Валерии ли эта протеже? Душещипательную историю рассказала ему Валерия про свою компаньонку… Голос диктора перебил его мысли. Сан Саныч прислушался.

«В московском метро осуществлена серия террористических актов. Бомбы были взорваны на перегоне между станциями «Измайловская» и «Первомайская»…», – помехи прервали знакомый голос ведущего, Сан Саныч прижал ухо к магнитофону, но не смог разобрать следующие несколько фраз. Вдруг несколько понятных слов вынырнули в эфире: «…армянские националисты, но есть основания полагать, что следствие умышленно фальсифицирует факты, возможно пытаясь…» – опять обидный треск заглушил информацию – «…националистические и диссидентские движения в Советском Союзе».

Сан Саныч выключил радио. Если все представители так называемых «националистических» и «диссидентских» движений такие же нытики и словоблуды, с какими ему приходилось сталкиваться, то – к счастью – сомнительно, что они способны на подобные действия. Наверняка это провокация КГБ, очередной способ расправиться с инакомыслящими. Эта мерзкая стареющая власть уже не в состоянии пожирать людей просто так, без повода, она ищет оправданий, которые и преподносят ей ее верные слуги-гэбисты… Конечно, на убийство людей могли пойти только они…

Он вдруг понял, что не прозвучало число жертв, а он и не задумался сразу, сколько людей погибло во имя идеи – чьей бы то ни было. Врачи видят смерть так часто, подумалось ему, что она становится обыденной и закономерной частью жизни; тут же он свои жалкие мысли оборвал: это для него прерванная жизнь стала закономерностью, ежедневным однообразным трудом.

Он направился обратно в абортарий.

В работе Сан Саныч был виртуозом, и женщины состоятельные и со связями стремились попасть на операции именно к нему. Он же вел в больнице курсы повышения квалификации – обучал врачей из глубинки своему мастерству, и здесь был популярен: не раздражался за операционным столом и не повышал голос на бестолковых учеников. Он работал очень много, брал ночные дежурства, праздники и выходные. Но работа была для него лишь средством к существованию, а не страстью, как ошибочно мог бы подумать сторонний наблюдатель, окажись такой в операционной в тот момент, когда своими паучьими пальцами он уверенно сжимал скальпель и делал первый разрез – он освоил передовой метод низкой лунообразной инцизии над лобком, оставлявшей впоследствии тоненький шрам, который легко было спрятать под трусами, вместо общепринятого центрального.

И женщины не были его страстью, как мог бы решить другой сторонний наблюдатель, случайно углядевший набор презервативов в запирающемся на ключик ящике стола в ординаторской. Он и использовал ночные дежурства, бывало, не по назначению; правда, все реже ему хотелось случайной любви на рабочем месте с тех пор, как он познакомился с Валерией.

И музыка была для него лишь способом времяпрепровождения. Он достал каким-то образом, через одну из благодарных пациенток, магнитофон-двухкассетник и пополнял свою фонотеку сомнительной западной музыкой, включая ее даже во время операций, на что закрывали глаза – а точнее, уши – и завотделением, немолодая озабоченная женщина, вечно бегающая с авоськами, и главврач, вовсе предпенсионного возраста, пьющий мужик.

Его страстью были книги самиздата. Связи его охватывали всю страну: поездами привозили из обеих российских столиц запрещенные самодельные книги, он организовывал их распечатку, под его чутким руководством многочисленные копии появлялись на свет и начинали свой путь дальше, на восток необъятной страны. Это и было тем, чему он отдавался без остатка с тех пор, как пожилой преподаватель кафедры хирургии Томского мединститута и бывший зэк Роман Евгеньевич посвятил его в тайну существования подпольной литературы.

Имена и адреса он держал в голове, ни разу не предав их бумаге. Он не сомневался в своей памяти, натренированной зубрежкой анатомии и гистологии. Было, однако, кое-что еще, выпестованное, вынянченное до четкости фотографических образов. Настоящих снимков не делали, и позволь он подробностям размыться, потерять ясность очертаний – и не у кого будет спросить, справиться, бабки и многих других свидетелей уже не осталось. Ему же было шесть, когда произошло то, что он впоследствии восстанавливал по осколкам-черепкам детской памяти, что выведывал-выспрашивал у бабки и на что потом науськивал себя, будто снова и снова надавливал на мучительный нарыв, – великое переселение.

Было ли то, что он помнил, скрипом старых качелей во дворе или лязгом грузовиков, резко затормозивших на темной дорожке у дома? Почему на высокой ноте завыла бабка, как будто была готова, будто знала, что произойдет? Детское разочарование: такое прежде желанно-загадочное путешествие на поезде оказалось мучительной, голодной, бесконечной дорогой в забитой людьми теплушке, где причитают женщины и плачут дети, и он, вопреки наказу, который дал ему отец, уходя на фронт, начинает всхлипывать, размазывая слезы по грязным щекам. И привычные родные горы за крошечным зарешеченным окном сменяются плоской землей, над которой ветер гонит рваные серые облака. А потом на одной из станций под нескончаемый вой женщин из вагона выносят неподвижного одноногого соседа, накрыв его с головой серой тряпкой.

– Запиши. Ты обязан это записать, – говорил ему Роман Евгеньевич, хирург и бывший зэк.

Но не получалось, сколько раз Сан Саныч не садился с блокнотом и ручкой – не мог оставить на бумаге ни единого слова и с еще большим ожесточением и азартом собирал, размножал и распространял чужие откровения.

Глава 5

Кира взлетела на четвертый этаж, перепрыгивая через одну, а то и через две ступеньки. Зима кончалась. То есть формально зима кончилась больше месяца назад, однако только сейчас снег, наконец, спрессовался в мокрые колючие кучи грязно-серого цвета и повсюду слышалось капание воды, а порой с крыши срывалась и гулко летела вниз целая сосулька. Ходить в это время года рекомендовалось подальше от стен домов из-за этих предательских сосулек.

Кира отперла дверь и, не раздеваясь, пробежала на кухню. Зажгла конфорку, налила воды в кастрюлю, поставила ее на огонь, и тогда уже, вернувшись в прихожую, скинула сапоги, шапку, пальто.

– Кирочка? – раздался из комнаты тягучий голос матери.

Кира просунула голову в дверной проем. Мать сидела на низеньком деревянном стульчике, перед ней стояла рама с натянутым куском ткани, и мать водила по ней большой остроконечной кисточкой.

– Нин, папа приходил? – спросила Кира.

– Нет, доченька, – нараспев ответила мать.

– Звонил?

– И не звонил.

– Все как обычно, – сокрушенно покачала головой Кира. – В прошлый раз обещал – больше не повторится… обманывал?!

Мать не ответила, продолжая касаться кисточкой шелка, на ярко-синем фоне которого появлялись неясные пока очертания. В комнате стояли резкие, но не противные запахи красок, клея, спирта. На подоконнике сушились кисти разных размеров. Громоздилась среди комнаты гладильная доска. Законченные работы висели на бельевой веревке, натянутой по диагонали комнаты: куски шелка, расписанные сказочными цветами и птицами.

Кира ушла на кухню бросать в закипающую воду макароны.

Нина есть отказалась, и Кира пообедала в одиночестве. Отца все не было, он ушел на работу в художественное училище вчера утром и домой не приходил с тех пор. Кира побродила по квартире. Надо было бы сесть за уроки, особенно за английский, но настроение было паршивое. Несколько раз она заглядывала в комнату к матери: та продолжала работать. Кира порисовала без особой охоты в альбоме: отец недавно достал модные фломастеры, набор из двенадцати штук, все разных цветов. «Уступаю грубой силе, – сказал отец, бросив плоскую коробочку через стол онемевшей от счастья дочери. – Но знай, Кирия, что это презренный инструмент, недостойный руки художника».

Начинало смеркаться, и Нина бросила кисточку, закурила сигарету. Она работала только при дневном свете.

Кира просунула голову в дверь:

– Мам, поешь.

– Доченька, я не голодная, – сказала Нина.

– На, на, – Кира настойчиво сунула матери ломоть черного хлеба.

Нина покачала головой, но взяла хлеб с грустной улыбкой:

– Что бы я без тебя делала?

Она опустила кусок хлеба в стоявшую здесь почему-то солонку. Пожевала.

– Давай макарон тебе разогрею? – предложила Кира.

– Не хочу, Кируся…

Обе помолчали, пригорюнившись. За окном совсем почернело, несколько тусклых звезд появилось в небе.

– Мама, ты очень, очень красивая, – сказала Кира и добавила со вздохом, – Я, наверное, такая не буду, у меня нос картошкой…

– Кируся, глупенькая, – усмехнулась Нина, – будешь еще какой красавицей, вот увидишь. Лицо – это тебе не нос плюс глаза плюс брови и еще что-то, это сочетание всех черточек в одно гармоничное целое. Нос может быть хоть картошкой, хоть уточкой, но в правильном окружении… да какая-такая картошка, к чертовой матери! – она сама себя перебила. – Это ж надо такое придумать! Сейчас…

Она встала, потянувшись за книжкой в стеллаже, заполненном литературой по изобразительному искусству, видимо, намереваясь продемонстрировать дочери разновидности носов, но в этот момент за стенкой раздалось еле уловимое поскрипывание. Обе затихли, прислушиваясь.

Скрип повторился, и зашуршали, открываясь, деревянно-веревочные шторы. Отец просунул в комнату бородатое лицо и, боком, боком, несмело вошел в комнату. Кира кинулась было к нему навстречу, но, увидев окаменевшую фигуру матери, остановилась на полпути.

– Нинок, Кируся, девочки, – отец переминался на пороге комнаты, понурив голову, не решаясь поднять глаза на суровую Нину, замершую с книгой в руке. – Чижики мои, я так виноват перед вами… Я выпил… опять.

– Ты? Выпил? – воскликнула Нина с горечью и всплеснула руками. Она помолчала, пытаясь вернуться к своей обычной сдержанной манере говорить, и добавила, отчеканивая каждое слово: – Ты – алкоголик. Ты понимаешь? Тривиальный алкоголик. Ты продолжаешь упиваться, как последняя мразь, и, спасибо, хоть не являешься больше перед дочерью в таком виде.

– Нина, я обещаю, я клянусь, – начал отец, пытаясь приблизиться к матери, но та выставила вперед прямую руку и помотала головой. Отец остался на пороге, переводя глаза на Киру в поисках поддержки. Та угрюмо стояла в углу комнаты, не глядя на отца.

– Я не желаю больше тебе верить, – продолжила Нина. – Я достаточно слышала обещаний, ты клялся уже всем, что тебе дорого или было когда-то дорого, что все! Никогда! Больше! – голос ее прервался, она упала в кресло, закрыла лицо руками.

Кира подбежала к матери, обняла ее.

Отец стоял растерянно на пороге, и все молчали.

Нина, наконец, подняла голову, посмотрев на мужа сухими глазами.

– Уходи, – сказала она твердо.

– Нина, родная, подожди, не говори так, – в его голосе прорывались рыдания, он опустился на колени и пополз к жене, схватил ее за ноги, прижался к ним лбом, и плечи его затряслись. – Нина, я слабоволен, я противен сам себе, но я знаю, я могу… могу… ради тебя! Ради Киры! Я люблю вас!

Заплакала и Кира в голос, вторя отцу:

– Мамочка, прости папу, он больше не будет пить!

Так они застыли втроем в полутемной комнате: женщина в кресле, с глазами сухими и печальными, девочка, приникнув к ее груди, и мужчина – в ногах, с трясущейся от рыданий спиной.

Прошло несколько долгих минут.

– Я устала, – сказала Нина, поднимаясь и стряхивая с себя обоих.

Две пары испуганных глаз смотрели на нее с почти одинаковым выражением мольбы.

Ближе к весенним каникулам настроение у Киры явно улучшилось, и она снова стала приглашать Сашу в гости в свой необыкновенный беспорядочный дом. Как-то после субботнего школьного дня, короткого – всего-навсего четыре урока, – Саша заскочила домой, бросила в коридоре портфель и побежала к Кире, огибая ручейки и речки, которые после снежной зимы превратили двор в мутно-серое месиво.

Кира, в школьном форменном платье, уже рисовала в альбоме своими удивительными фломастерами. Саша страшно завидовала Кире, обладательнице этого волшебства, которым, насколько она знала, владела еще только одна девочка, маленькая и незаметная троечница из параллельного класса. Саша ее вежливо презирала – за тройки и за модные канцтовары, привозимые, как шептались, дядей из Прибалтики.

Кира вырисовывала желтую корону на волосах принцессы.

Все Сашины подружки в ту пору рисовали принцесс: существ с продолговатыми лицами, огромными синими глазами, маленькими носиками и пухлыми губами. Их миниатюрные головки сидели на тоненьких шейках; дальше полагалось нанести штрихи ключиц и обозначить округлость плеч. Пышная прическа увенчивалась бантом или короной.

Киркины принцессы по сравнению с Сашиными были красавицами; в отличие от Сашиных, чьи плоские непропорциональные лица вызывали сострадание, эти, казалось, готовы были в любую минуту шагнуть с листа бумаги. Саша даже просила Киру обязательно рисовать глаза в последнюю очередь, потому что ей представлялось, будто, как только глаза будут нарисованы, принцесса тут же оживет, оставшись без какой-либо части тела.

Саша полюбовалась на Кирину принцессу и посоветовала сделать ей чуть потолще брови.

– Нет, модно ниточкой, – возразила Кира, бережно вкрапляя рубины и изумруды в корону принцессы.

Саша так увлеклась этим процессом, что не заметила, как в комнату вошел отец Киры.

– Так… – протянул он, глядя на альбомный лист.

Он возвышался над девочками, покручивая короткую бородку.

– Нравится? – спросила Кира заискивающе.

– Ну как тебе сказать. Есть над чем работать.

Он взял карандаш, чистый лист бумаги и сел, склонившись над столом.

– Значит, рисуем портрет, – бросил он в пространство, не глядя на девочек. – Голова – это только видимая сложность, на самом деле – если действовать последовательно и логически – все элементарно. Вот рисуем базовую форму; делим ее на две части горизонтальной линией и на две – вертикальной. Глаза будут опираться на горизонтальную линию – значит, располагаем их точно в центре овала. Рисуя нос, обратите внимание, что ширина его там, где ноздри, равна ширине между глазами. Брови и верхний край уха находятся на одной высоте, а нижний край уха – чуть ниже кончика носа.

Он быстрыми движениями наносил линии на бумагу, и хотя действа свои он сопровождал простыми словами, то, что появлялось под его карандашом, казалось чудом. Тонкие живые линии ложились на белый лист: веки обрамили открытый глаз, следом второй, коротенькие полосочки обозначили реснички. Все было идеально симметрично, и все же правый глаз, казалось, еле заметно подрагивал, готовый в любой момент подмигнуть, а левый смотрел строго вперед. Губы изогнулись в улыбке, обнажая зубы, чуть неровные, остренькие, и щербинка вписалась в верхний ряд.

– Теперь нанесем тени. Структура носа, в особенности, требует подробного изучения его составных частей, которые подчеркиваются именно правильным сочетанием теней. Все сосредотачивают свои усилия на рисовании глаз, тогда как нос – это даже более сложная единица. Вот сейчас мы затемним здесь, у кончика носа, и чуть с боков – и вот он округлился, приобрел эдакую характерность – боевой носик получился.

Саша и Кира вместе охнули: с карандашного рисунка, набросанного за несколько минут без единого взгляда на дочь, смотрела живая и веселая Кирка. Все особенности ее лица были выписаны точно: большие ясные глаза, азиатские скулы, ямочка на подбородке. И нос, прямой и аккуратный почти до самого кончика, где он вдруг утолщался, по словам самой Киры, «в картофелину».

– Дядя Володя, вы настоящий художник! – воскликнула Саша.

– Папа что угодно может нарисовать, – горделиво подтвердила Кира.

– А лошадь можете? – Саша, помимо принцесс, пыталась рисовать животных, и лошадь казалась ей высшим пилотажем.

Он взял кусок картона, длинный треугольник, явно обрезок, случайно попавшийся под руку, и теми же скользящими движениями набросал вставшего на дыбы скакуна, с развевающейся гривой и пышным хвостом, с блестящими глазами и ощерившейся пастью. Видимо, форма картонки мгновенно подсказала ему идею именно такого коня, которого можно было расположить по вертикали: задние ноги заняли нижний угол треугольника, а голова со вздыбленными передними копытами – противоположную грань.

Онемевшая от восторга, смотрела Саша на чудесного зверя, сотворенного на ее глазах. Она вдруг ощутила безумную к себе жалость, осознав, что никогда, ни за что не сумеет приблизиться к подобной власти над миром, когда все, что у тебя есть – это кусок картона, чудом не угодивший в мусорную корзину, и огрызок карандаша, – а через минуту созданный тобою шедевр уже лежит перед тобою как ни в чем не бывало.

Но если уж Саша сама не была способна на подобное, то был бы у нее хотя бы такой вот отец, который по ее личному самодурному хотению и только для нее творил бы день и ночь новые и новые творения… Чувство это пронзило Сашу остро и мгновенно, и у нее даже защипало в носу. Впрочем, слезы были бы нелепы и неуместны, и объяснить их причину было бы невозможно; и Саша предпочла сдержаться.

Кира сказала:

– Чур, мой портрет! А Саша пусть берет лошадь!

И Сашу дележ устроил.

Пожалуй, дядю Володю она больше не видела… А может, в ту субботу он и его произведения запомнились ей настолько, что ни одно последующее впечатление не могло оставить больший след. Хотя, казалось бы, сообщение о его смерти обязано было заслонить все остальные воспоминания, с ним связанные, тем более что он погиб так неожиданно и даже загадочно. Наверняка Саша слышала толки и пересуды, поскольку долго еще во дворе продолжали шептаться, обсуждая событие и предлагая различные версии. Говорили, что дядя Володя напился – и добавляли «как всегда», к Сашиному недоумению, поскольку она не помнила его пьяным, – и явился домой, к Нине, у которой – говорили – «лопнуло терпение» – тоже непонятно для Саши, поскольку ей жизнь Кириной семьи казалась сказочной идиллией. Нина не пустила его в квартиру, и он остался сидеть на лестничной площадке.

В этом месте рассказа часто комментировали, пригорюнившись:

– Не по-женски поступила, и не по-русски…

И кто-то обязательно заступался за Нину:

– Если и была за ней вина какая, давно уже своим горем ее искупила.

Под утро дядю Володю нашли мертвым на ступеньках, с разбитым затылком. Говорили, что вроде бы рана была не столь существенна, и не будь он пьян, или нашлись бы свидетели его падения, – он мог бы и выжить.

Но Саша знала все это лишь по обрывкам взрослых разговоров. Зато много лет спустя, как вчера, она могла воспроизвести в памяти облик чернобородого мужчины с веселыми, чуть раскосыми, как у Киры, глазами, который небрежно набрасывает на куске картона буйного коня, штрих за штрихом, пока конь, вздыбленный, бьющий в воздухе копытами, не оживает перед завороженной Сашей, уносясь в небытие, вслед за своим творцом, которого он пережил ненадолго, оказавшись, по всей видимости, в макулатуре во время летних больших уборок…

Глава 6

Таня возвращалась к жизни. Прошли, как страшный сон, и безрадостная беременность, и пытка и унижение родов («Давай, давай, – кричала акушерка, – не ори, а тужься – ребенка ляжками задавишь!»), и смятение, хаос, бессонница первых недель дома.

Таня оказалась совершенно не готова к материнству. Она и не подозревала, что маленький человечек может доставлять столько хлопот. Ночью он требовал кушать каждые два часа, и Таня вылезала из-под одеяла с каждым разом все более и более тяжко, раздирая свинцовые веки. Помимо усталости, мучила и боль – сначала внизу живота волнами подкатывали спазмы и саднили швы в промежности; постепенно эти ощущения сменились новыми: образовались трещины на сосках, тугих, не приспособленных к воинственному ротику младенца. Теперь перед каждым кормлением Таня готовилась к сильнейшим болям, предсказуемость которых заставляла ее замирать от страха еще прежде, чем крошечный мучитель вгрызался в израненную плоть. Тот же долго чмокал с закрытыми глазками и только иногда бросал на мать внимательный и как будто оценивающий взгляд. Однажды, закончив кормление, Таня обнаружила, что губы ребенка измазаны в крови. В ужасе она кинулась в комнату к Лере и принялась ее тормошить. Была глубокая ночь, и Лера долго и недовольно бормотала, не желая просыпаться. Разобравшись, в чем дело, она посмотрела на сладко посапывающего малыша, потом – насмешливо – на Таню и велела показать грудь: из свежей трещины на соске сочилась кровь.

– Дурында, ты что же человека будишь из-за всякой ерунды? – набросилась Лера на Таню, но та сияла теперь, утирая быстрые слезы. – Иди вот, ставь чайник, мне не уснуть, а тебе не дадут… и ребенка положи, в кровать положи, хоть ему-то спать не мешай.

Она взяла малыша из рук Тани, положила его в кроватку и обратилась к нему серьезным шепотом:

– Спи, Давид, спи, заяц, – Таня уже знала, что Лера не сюсюкает и не меняет голоса, разговаривая с ребенком.

Непривычным именем мальчика назвали по настоянию Леры; Таня вяло отбивалась, но не могла отказать подруге, которая столько для нее сделала.

Вскоре они уже сидели на кухне, в едва запахнутых халатиках. Лера курила, отгоняя дым от Тани, и втолковывала ей хрипловатым голосом: