Оцифрованная душа

Потом напомни, как за Галей вьется

Иванко, «як барвинок» у колодца.

«Прощание славянки» вжарь сильнее!

Мы с прошлым распростимся вместе с нею

И под ритмичный плач аккордеона

Пройдем, как первомайская колонна.

Пусть снег летит и на ступенях тает,

Душа, артист, с тобою улетает.

Который год идем по переходу.

Играй, артист! Надежду дай народу.

Репортеры

Фотокорам журнала «Советский Союз»,

Исчезнувшего одновременно с державой

Я летала, как ведьма, на «АНах» и «ИЛах»

И в гремящих экспрессах куда-то неслась,

Обжигаясь, хватала руками в чернилах

Каждый миг. И сплетала словесную вязь.

Ах, какие там были красивые люди!

(Фотокоры глаза обжигали до слез),

И в деревне любой, словно мы в Голливуде,

Улыбались нам жители долго, всерьез.

Все деревья цвели, все поля колосились,

Все закаты пылали в прекрасных горах.

Мы придумали жизнь, мы в нее напросились,

Как фантомы, застряв в параллельных мирах.

…Но порой, проклиная войну и разруху,

На исходе столетья, полжизни испив,

Я хочу в тот мираж, где усталому слуху

Сладкозвучный, обманный играют мотив.

Верхом

Я скачу по городскому скверу

На кобыле русской верховой

И за то, что счастлива не в меру,

Как всегда, рискую головой.

На меня кидаются собаки,

И встают заборы на пути,

Впереди – такие буераки,

Господи, помилуй и спаси!

Помоги мне, Боже, удержаться

До исхода дней моих в седле

И не раньше к финишу примчаться,

Чем мои соседи по Земле.

Крик о немоте

Я утопаю в мелочах,

Как спекулянт в чужих вещах,

Как репортер в чужих речах,

Как сутенер в чужих ночах.

Скороговорка, а не крик…

Зачем мне богом дан язык?

В мой мозг, как видео-кино,

Вплывает пестрое пятно

Бесчисленных сюжетов дня.

О, немота, спаси меня!

Художник Чернова

Пусть беснуется снег, заметая нас снова и снова,

И, как чёрный квадрат, надвигается зимняя мгла,

Им победу не праздновать, если художник Чернова

Мраку бросила вызов и в руки палитру взяла.

Безобразное корчится, воет, хохочет, чудачит,

Наши уши, глаза вовлекая в бесовский свой круг.

Но Ирина опять приготовила кисти, а значит —

Жизнь прекрасной и светлой отныне предстанет вокруг.

Итальянские улочки, щедро согретые летом,

И букеты, и фрукты, и южных небес синева…

Где уж с ними тягаться метелям, зиме и поэтам!

Ира нам говорит: «Жизнь прекрасна!».

И – к черту слова!

Липа

Липа цветет под окном городским,

Душу соблазном мутит колдовским.

Будто бы лето далекое длится,

Юные дачницы, платья из ситца,

Речка холодная, велосипед,

Пыльная зелень и солнечный свет.

Будто бы можно смеяться беспечно,

Будто июль продолжается вечно,

И ни потерь, ни кровавых вестей –

Только кипение юных страстей.

Будто простое немыслимо сложно,

Будто о чем-то сказать невозможно,

Будто не знаешь, с какою тоской

Липою пахнет в черт е городской.

Август

Лето с горки скатилось,

Словно яблоко с крыши.

Что в июле случилось –

Завтра август услышит.

Было юным, неспелым,

Изумленно-счастливым,

Стало яблочно-белым,

С изумрудным отливом.

Прикатилось из сада,

Как чужая планета.

Ничего мне не надо,

Кроме позднего лета.

Мама

Слава Богу, опять и дожди, и туманы, и слякоть,

И антенну качает, и «ящик» с утра барахлит.

Можно сосредоточиться, чтобы подробно поплакать

Обо всем, что болело, и вновь к непогоде болит.

О бездомном бродяге, которому все холоднее

На скамейке у храма, где нежно поют тенора.

И о маме –

о том, кто на небе беседует с нею,

И кого она нынче опять пожалела с утра.

Прощание с гомункулом

Бесноватый, капризный, рябой -

Весь, как крик, на картине у Мунка.

Растворяйся скорей, Бог с тобой,

И прощай, мой любимый гомункул!

Я сама сотворила тебя,

Как алхимик, в свеченье реторты,

И жила, бесконечно любя

Образ твой у сердечной аорты.

Ты капризничал, вредничал, ныл,

Моей кровью питаясь беспечно.

Ты меня никогда не любил -

Так прощай же, гомункул, навечно!

Не узнает никто никогда

Про мой опыт опасно-смертельный.

Ты растаешь, как корочка льда,

На трубе, раскаленной в котельной.

Я тебя возвращаю, как мяч,

В эту бездну без дна и без края.

Твой создатель и твой же палач -

В горьком прошлом тебя растворяю.

Рождество

Вновь январь заметет дуновеньем ветров леденящих,

Налетит и развеет тоску, что скопилось в душе.

Лишь одно нас спасет – будем яростно жить настоящим.

Завтра – бог даст, наступит, а прошлое было уже.

Этот нынешний миг, он прекрасен, как снег на деревьях,

Словно белый листок, не исписанный карандашом,

Как компьютер, что грузится тайною памятью древней

И в обход всех программ говорит нам, что все хорошо.

Вновь пришло Рождество, все мы молоды и бесшабашны,

И хозяин, как встарь, и нальет от души, и споет.

А назавтра опять, вспомнив нынешний день, как вчерашний,

Мы без страха шагнем в темноту, где поземка метет.

Негасимая лампада

Души старых москвичей

Маленькая поэма

На старом кладбище немецком,

Где пепел бабушки моей

Зарыт рукою молодецкой

В тени столетних тополей,

Где цифры Рима русский холод

Стереть со склепов не сумел,

Где дым завода «Серп и молот»

На шрифт готический осел,

Под брань могильщиков веселых

И ключницы веселый смех

Среди камней и плит тяжелых

Брожу и вспоминаю тех,

Кто срок, отмеренный судьбою,

Прожил, как прадеды, в Москве.

И вдруг ушел, забрав с собою

Наш одряхлевший в распрях век.

Учительница музыки

Ее одышливой и грузной

Я помню: шуба и берет.

Шутила, пела, словно грустной

Не быть – дала себе обет.

Футляр альтовый. Брошка. Боты.

Укладка с легкой сединой.

В клеенчатой кошелке ноты,

Уроки музыки со мной.

Расстроенное пианино,

Мученья с левою рукой

И вальс Шопена, середина,

Как взрыв, в квартире городской.

Подарки, буриме, шарады –

Я помню каждое словцо,

Все зоосады, маскарады,

Ее армянское кольцо…

И только альт при мне ни разу

Не покидал родной футляр.

Веселость, словно по заказу,

Не всем дается, видно, в дар.

Журналист

Сын белошвейки, зять Генсека,

Толстяк с прожилками на лбу.

Он испытал и нежность века,

И клекот у него в зобу.

Судьба, капризная, как ветер,

Его над всеми вознесла

И вскоре, словно не заметив,

Как крошку, сдула со стола.

Лишила имени и слова,

Швырнула в общий коридор,

Где нос его, как у больного,

Стал красной губкой в точках пор.

Он тридцать лет сидел в опале,

Писал про птичек и про лес,

Швырял, как некогда, в запале

Бумаги с поводом и без.,

И прятал кофе в дальний ящик

От насмехавшихся коллег…

И умер. Как ненастоящий,

Хоть и великий человек.

Бабушка

Всего важней на свете слово.

Она, у жизни на краю,

Заговорив по-польски, снова

Вернулась в молодость свою.

Что ей московский говор медный?

Она надменно и всерьез

Все повторяла «вшистко едно»1

В ответ на каждый мой вопрос.

Ей звуков цоканье шипящих

Милее аканья, длиннот

Вдруг стало… Пани настоящей

Ушла от нас она в тот год.

Но прежде – шляпку из соломы

Велела к лету мне купить

И не ходить в халате дома,

Ликеры вместо водки пить,

И никогда не ставить локти

На стол, особенно в гостях,

Ни губы не кусать, ни ногти

При самых горестных вестях.

Не «петь котом», не «выть белугой»,

Не «ржать кобылой» на весь дом –

Лишь в этом случае округой

Ценима буду, хоть с трудом.

Куда мне до ее традиций

И муфты с мехом кенгуру?

Все говорила: «Погодите,

Вот вспомните, когда помру!».

Харон

Могильщик, наш Харон беспечный,

Спасибо, что напомнил вновь

О смысле жизни быстротечной,

Где смерть вернее, чем любовь.

Останови свою телегу

И выпей за помин души

Всех тех, кто по траве и снегу

Неслышно бродит тут в тиши.

Ты охраняешь город мертвых

И провожаешь новичков,

Ты сам – из битых и из тертых,

Из подмосковных мужичков.

Но при покойниках столичных

Ты служишь уж не первый год

И строго требуешь наличных

От тех, кто возле гроба ждет.

Тащись, Харон, в своей телеге,

Мурлыкай песенку под нос,

Ты при харчах и при ночлеге –

Какой еще с Харона спрос?

А там, на берегу на дальнем

Все, кто недавно был любим,

Кто век безумный и печальный

Покинул, не простившись с ним.

Плач по Беларуси

Тень Чернобыля

С белорусских полей смертоносная пыль долетает

До меня, горожанки, живущей в далекой Москве,

И все чаще родня в Могилеве и Гомеле ставит

Поминальный свой борщ. И скатерку кладет на траве.

Помню, тетка моя новый дом, торопясь, обживала,

Шила шторы на окна, сажала у дома цветы,

В огурцы и клубнику молитвенно счетчик совала

И вздыхала легко, убедившись, что страхи пусты.

В то же лето она и легла в белорусский песчаник.

Оказалось, что знала о страшной болезни уж год уж год.

Лейкемия ее сторожила, как верный охранник,

А потом проводила туда, где не знают забот.

Что ее погубило? Земля ли, вода или ветер?

Не узнаем теперь, да и в этом ли главная суть…

Белорусских детей, ее внуков, живущих на свете,

Эта страшная пыль не смогла бы в себя затянуть.

Ведь и так синеглазых старух потемневшие лики

И похмельные лица когда-то лихих мужиков,

Возле хат, искаженных, как рты, в неуслышанном крике,

Не сулят той земле возрождения на стыке веков.

Но не смеет она стать навеки пустыней убогой,

Если выросло здесь и легло в нее столько людей.

За детей белорусских прошу

Беспощадного Бога.

И за всех, кто остался в земле белорусской моей.

Родовое древо

Далеко в лесах дремучих

Это дерево стоит,

На ветвях его могучих

Свет немеркнущий горит.

Души, хрупкие, как песни,

Всей большой родни моей

Там, в болотистом Полесье,

Прячет Древо меж ветвей…

Наше древо родовое,

Тайны ревностно храни.

Ведь покуда ты живое –

Не изжить моей родни.

Шутливые стихи

Муза

Я сидела и ногти кусала

У покрытого снегом пруда.

Где ж ты, Муза, неужто «зассала»,

Не вернешься ко мне никогда?

Дескать, не фиг писать про пустое,

Про политику и про Собчак…

Мол, теперь ни гроша я не стою,

Даже пенсия – сущий пустяк.

Вдруг я вижу: стоит моя Муза

С грузом прожитых лет на лице,

В пуховик завернувшись кургузый,

На широком крыльце МФЦ.

«Ты когда-то писала про грозы,

Про томленье любовное, блин,

Напиши-ка попробуй – про слезы

Нищеты средь родимых равнин.

Про копеечных пенсий убогость,

Про безжалостной старости боль…»

Я простила ей грубость и строгость

И тихонько сказала: «Изволь!».

В зеркалах

В магазине шикарном

Не смогла удержаться:

В зеркалах его парных

Начала отражаться.

Здесь – обычная тетка,

Там – роскошная баба,

Здесь – тоща, как селедка,

Там – раздута, как жаба.

Справа – жалкая бедность,

Слева – пошлость и ушлость,

Там – убогость и бледность,

Здесь – богатство и ужас.

И какое мне боле

Отраженье пристало,

Я. как двоечник в школе.

Безуспешно гадала.

Там – людское участье,

Здесь– всеобщая зависть.

Справа – рвешься на части,

Слева – водишь всех за нос.

Отраженье разбить бы –

Да стекло здесь не бьется.

Эх, такое купить бы -

Только не продается.

Телепатка

Через стену видят люди.

Я зато читаю в душах,

Вижу то, что что не должно бы

Взору чуждому предстать.

Вижу, как вершитель судеб,

Наводящий страх в чинушах,

С легкомысленной особой

Снова хочет переспать!

В Сапсане

Между солнцем и ненастьем,

Между мудростью и счастьем,

Между Невским и Тверскою

Я на поезде лечу.

Все надеюсь: рассосется,

Перетрется, разорвется

Между мною и тобою

Эта нить, лишь захочу.

Но она – не исчезает,

И меня опять кидает

В этот ветреный и зыбкий

Город сумрачных людей.

Но, к несчастью, я москвичка,

А в столице есть привычка

Бегать так, как будто сзади

Догоняет вас злодей.

Но себя я обуздаю

И неспешно погуляю

Мимо Марсового поля

По Мильонной, до Дворца.

Там, на Площади, с тобою,

Словно Петербург с Москвою,

Повстречаюсь, размечтаюсь

Здесь остаться до конца.

Вдруг часы пробьют двенадцать.

С новым Годом, папарацци!

Бац – карета стала тыквой,

Это значит – мне домой.

Ждут за праздниками будни…

Вскоре вновь сюда прибуду

Ну куда же без Петербурга

Нам, замученным Москвой!

Собрату-писателю

Вопреки суесловью,

Мол. не хватит отваги

Продавать им, поверьте,

Свой товар заказной,

Я торгую любовью

На газетной бумаге,

Вы торгуете смертью

Под обложкой цветной.

С «пионерским задором» -

Мы же родом из детства,

Накропаем «о главном»,

Как писали не раз.

И с незримым укором

На такое «соседство»

Бунин с Гоголем славным

С неба смотрят на нас.

Но чем дольше читают

Электронные строки

Про любовь до могилы

И про смерть в облаках,

Тем заметнее тают

Души классиков строгих:

«Сочинителей силы

Не иссякли пока!

Их волнует все то же,

(хоть и пишут все хуже),

Романист и пиитка,

Как им не надоест!

Ты помилуй их, Боже,

Даже если не сдюжат,

Графомания – пытка

И пожизненный крест!

Пахнет потом и кровью,

И врачи здесь бессильны,

Сей недуг повсеместно

Правит нашей страной…».

Я торгую любовью

Под обложкой дебильной,

Вы – торгуете смертью

Под обложкой дурной.

Куплеты к 14 февраля

Ах, святой Валентин,

Вино грушевое!

Порвалось, его ети,

Сердце плюшевое!

Не получит продавец

Своей денежки,

И сосулька-леденец

Целит в темечко.

Все усеяно вокруг валентинками.

Лучше выпьем, милый друг,

Под сурдинку мы!

В мире нет любви – лишь сны

Да коммерция.

Запевай про три сосны,

Аль без сердца мы?

Театр «Новый Год».

Город наш, как мираж,

То мигает, то дразнится,

Время темное это

Развлекаться зовет.

Дед Мороз распродаж

И коммерческих праздников

Предлагает билеты

Нам в Театр Новый Год.

Самым важным – в партер,

На галерку старательным,

Примелькавшимся – в ложу,

Неизвестным – в буфет.

По ранжиру карьер

Всех рассадит внимательно,

А для тех, кто моложе,

Есть с подарком билет.

В том подарке – энергия

Электронного кролика,

И уверенность броская,

И холодный расчет,

Что б всегда были первыми

У заветного столика,

Где билеты разбросаны,

По которым везет.

Всем не хватит подарочка,

И мешки не безбрежные.

Бог с ним, с Дедом торгующим

И с бездарной страной.

Нам с тобой контрамарочку

Припасут бабы снежные

И под крик протестующих

Стул внесут приставной!

Живым (пока еще) поэтам

XX

века

Уймитесь уже, старички и старушки,

Забудьте про баттлы: «Кто нынче здесь Пушкин?».

В ю-тьюбе давно уже вся молодежь,

И виршами древними их не проймешь.

Другой там язык и другие герои,

И вам не по силам осада сей Трои,

Поверьте, родные: писать в шестьдесят

Про страсть – это то же, что мучить котят!

Но коль вам невмочь, старички и старушки,

Кропайте про вздохи на общей подушке,

Мол, это не астма, а дикая страсть,

И вам ни к чему валидол рядом класть.

Не злитесь, поэты, ведь так же стара я,

Но в битву амбиций давно не играю,

Рваните за мною скорей в Интернет -

Вот там и узнаем, кто лучший поэт!

Смог в Москве-2010

Все гадали по приметам,

Городили чепуху.

Ждали, ждали конец света,

Глядь, а он уж здесь: «Ку-ку!».

Грозно когти распускает,

Вьется в небе надо мной

И добычу выбирает:

«Черный ворон, я не твой!».

Не твоя я, черный ворон,

Много нас внизу в толпе,

У меня же писем ворох

Не отвеченных в компЕ!

И долгов, увы, немало,

Только сделала ремонт,

И роман не дописала

Про коварный «личный фронт».

Без меня моим героям

Не познать любовный жар,

Все их грезы пестрым роем

Унесет лесной пожар.

И училка-недотепа,

Что уже немолода,

Богатея из Европы

Не подцепит никогда.

И красавец обалденный –

Бабник, умница, пижон,

На нее взглянув надменно,

Не застынет, поражен.

Кислородные подушки

Все раскуплены давно.

Выпьем с горя, где же кружка?

Лучше – красное вино.

Черный ворон, убирайся

За ограду дымных крыш.

Ты меня. как не старайся,

Не достанешь, ворон. Кыш!

Страшен смог в мозгах и в душах.

Через раз, но все ж дышу.

Я сижу в дыму по уши

И роман в Москве пишу.

Харрасмент по-русски

Гордо реет Павел Гусев

Над скандалом сексуальным.

Как посмели журналистки

Леонида обижать?

Если потными руками

К вам полезут в кабинете,

Вы должны гордиться этим,

А не с жалобой бежать!

Пусть другие отзывают

Репортерский пул из Думы!

Журналистика не мама,

А СЖ вам не отец

Наш «МК» не оплошает

И своих аккредитует,

Всех с ногами и с грудями.

Депутаты, вам конец!

Экологический митинг

Не травите газами

Сероводородными

Дяденьки-чиновники

Маленьких детей!

Не ходите с фразами

Пышными к народу вы,

А не то получите

Крепеньких «люлей»!

На утилизацию денежки прокручены,

С провонявшей совестью

Тоже можно спать.

Но однажды девочка

В розовенькой курточке

Выйдет и покажет вам

Правду, вашу мать!

Герои ненаписанных романов

День и ночь мои герои

Мне по кумполу стучат.

То, как зверь, они завоют,

То заплачут, как Собчак.

К людям выбраться мечтают…

А редактор (вот говно!)

Говорит: «Не покупают,

Не читают книг давно!».

Секс, менты, кулинария,

Мода прочая фигня.

Люди, что вы натворили,

Жизнь украли у меня!

Что теперь, скажите, делать

С миром, выдуманным мной?

«Только снять штаны и бегать», -

Дал совет сосед хмельной.

Выборы

Глупый пингвин робко прячет

Тело жирное в пивбаре,

А потом сидит и плачет:

«Ну, навыбирали, твори!»

Я ж, глотнув валокордину,

Поспешила на участок.

Будьте все, как тетя Нина,

И наступит в жизни счастье!

После выборов

Небо ярко-голубое.

Ослепительный снежок…

Что же делать нам с тобою

После выборов, дружок?

Быстро тают у старушки

Пенсионные рубли.

Выпьем с горя, где же кружка?

Блин, кефир не завезли!

Поздняя весна

К нам случайно весна задержалась.

Разрядился смартфон, проспала.

Не накрасилась, не причесалась

И примчалась сюда, в чем была.

Первым делом – за швабру схватилась,

Всюду грязь – настоящая «жесть»

Некрасивая? Вас не спросилась!

Полюбите такую, как есть!

В ваших северных блеклых широтах

То метель, то распутица, мгла…

Не походишь на шпильках и шортах.

Будьте рады вообще, что пришла!»

Женский роман

Компьютер сам весною

Выстукивает дробь,

А я смотрю, не ною,

Писал «красивше» что б.

Пора кропать романы на 160 страниц,

А в них – одни обманы

Для глупеньких девиц.

Там секс, коварство, страсти…

Какой же это грех-

Писать, что, дескать, счастья

Достанется на всех.

Ведь Золушке подстава –

Хрустальный башмачок,

А в башмачке отрава –

Смертельный «новичок».

Опять про позднюю весну

Что ж, Весна, ты про нас позабыла,

Видно есть поважнее дела…

Хорошо, что я окна не мыла

И в химчистку тулуп не сдала.

Значит, можно лениться по-новой

Средь родимых берез и осин.

Все ж не так здесь зимою хреново,

Если можно не дергаться, блин!

Примечания

1

Все равно (польск.)