Прямой наводкой по врагу

Обилие значительных событий, подвигов, выдающихся успехов и рекордов поддерживало мою убежденность в превосходстве нашего общественного строя. Я искренне радовался каждому очередному достижению советских людей, будь то в народном хозяйстве, спорте, в небе или на музыкальном конкурсе. Огорчался неудачам, скорбел, когда случались жертвы. И мне всегда хотелось быть причастным к этой бурной жизни, участвовать в строительстве светлого будущего.

Конечно, прокатившаяся в 1934—1938-е годы волна жестоких массовых репрессий против «врагов народа и их пособников», которая освещалась всеми средствами массовой информации с невиданным пафосом, не могла остаться незамеченной. Теперь нас учили, что главное дело советских людей – это «разоблачение врагов народа, шпионов и диверсантов». Пропагандистская машина безостановочно твердила о «коварных методах иностранных разведок» и о «замечательных примерах бдительности советских людей».

Помню, например, что в «Пионерской правде» из номера в номер печаталась остросюжетная повесть «Дядя Коля – мухолов». Она рассказывала о бдительном юном пионере, едва не погибшем от рук шпиона, который под видом советского ученого-энтомолога хотел сфотографировать военный объект. «Воспитательную» макулатуру такого рода публиковали не только молодежные газеты и журналы.

Информацию о почти ежедневных разоблачениях и арестах многих виднейших партийных, хозяйственных и военных деятелей публиковали все газеты. Репрессировали не только высокопоставленных лиц, «забирали» и руководителей среднего звена, и (без публикаций в газетах, поэтому казалось, что реже) простых смертных. Даже я, в то время вполне «коммунистически мыслящий мальчик», не мог понять, как и почему происходят эти метаморфозы. Однако всерьез задумываться над происходившим и сомневаться в справедливости официальных сообщений я начал по-настоящему лишь года через полтора-два, а до того верил пропаганде.

Страх оказаться под набравшим обороты катком массовых репрессий заставлял многие семьи пересматривать архивы, фотоальбомы, уничтожать все, что могло бы послужить компрометирующим материалом в случае обыска. Мой беспартийный отец работал тогда бухгалтером. В начале 1937 г., когда руководителя конторы «забрали», отец достал групповой снимок сотрудников конторы и тщательно залил чернилами изображение новоиспеченного «врага народа». Пришлось и мне поступить похожим образом. Среди похвальных грамот, полученных мной «за отличную учебу и активное участие в общественной работе», была одна с портретиками украинских «вождей» Косиора и Постышева. Первым из них уничтожили Косиора (впрочем, спустя пятьдесят лет ему был установлен памятник в Киеве). Как только я узнал об аресте нашего первого секретаря, добросовестно замарал на моей грамоте овал с его портретиком. Спустя год или два такая же судьба постигла и Постышева. На этот раз я счел достаточным лишь перечеркнуть крест-накрест изображение недавнего кумира (ведь раньше говорилось о том, что это он вернул в дома граждан страны новогоднюю елку, ранее запрещенную как рождественскую, а также был инициатором создания дворцов пионеров и дворовых «пионерских форпостов»).

Счастливым образом в эти ужасные годы среди наших многочисленных родственников и близких знакомых никто не пострадал и даже не был арестован…

Глава 2Киев

Отличник из провинции в столичной школе

Почти все школы центральной части Киева размещались в хороших помещениях. Особенно гордились киевляне несколькими недавно построенными типовыми трехэтажными школьными зданиями с просторными классными комнатами и спортивными залами. На этом фоне школа-десятилетка № 98, в девятый класс которой меня зачислили, выглядела совсем убого. Школа занимала два верхних этажа старого четырехэтажного здания, здесь было тесно и неудобно.

В первый день учебы никого из учеников класса, кроме соседа по парте, я толком не разглядел, но какое-то общее впечатление все же сложилось. Мои новые соученики показались мне заметно взрослее, солиднее и даже крупнее винницких ребят. В большинстве своем здешние парни и, особенно, девушки были одеты значительно наряднее моих прежних соучеников. Я сразу обратил внимание на двух соучеников, щеголявших в ладно сшитых дорогих коверкотовых костюмах (позже я узнал, что один из них был сыном профессора автодорожного института, а отец второго заведовал винным магазином). Бросалось также в глаза, что некоторые девушки носят туфли на высоком каблуке (в Виннице это рассматривалось бы как недопустимая для школьниц вольность).

На третий день учебы с самого утра всех девятиклассников, состоявших в комсомоле, вызвали в учительскую и сообщили, что объявлен дополнительный набор в девятый класс средней специальной артиллерийской школы. Желающие поступить в нее должны через час прибыть в расположенную недалеко спецшколу. Решение надо было принять немедленно, советоваться было не с кем, и я, как сознательный комсомолец, вместе с пятью парнями из нашего и параллельного классов спустя полчаса оказался в назначенном месте.

Киевские спецшколы

О спецшколах я кое-что знал от двоюродного брата, поступившего в восьмой класс такой школы годом раньше. В Киеве, помнится, было две артиллерийских спецшколы и одна авиационная. Обучение в них продолжалось три года. Принимали туда только мальчиков, причем строго проверяли не только знания поступающих, в первую очередь по математике и физике, но также состояние их здоровья и, как легко догадаться, анкетные данные. Несомненно, что, создавая спецшколы, государство стремилось существенно повысить качество подготовки командиров Красной армии, получить через три-четыре года большой отряд всесторонне развитых, отлично знающих свою военную специальность молодых командиров среднего армейского звена.

В киевских спецшколах учили хорошо, но трудиться в них учащимся приходилось несравненно больше, чем в старших классах обычных десятилеток. Наряду с изучением в полном объеме общеобразовательных предметов средней школы, здесь уделялось особое внимание физической и военной подготовке, а это удлиняло все учебные дни недели. Кроме того, один месяц летом учащиеся проходили стажировку в военных училищах или находились на лагерных сборах. Одной из самых привлекательных льгот учащимся спецшкол было бесплатное военное обмундирование. «Защитного» цвета форма (потом этот цвет станут называть «хаки»), превращавшая любого парня в стройного, подтянутого молодого военного, была предметом гордости каждого спецшкольника, символом превосходства над «штатскими» ровесниками. С каким удовольствием и как ловко эти ребята прикладывали ладонь к козырьку форменной фуражки, отдавая честь каждому встречному военному, как старательно печатали шаг, проходя мимо старших по званию!

Киевским спецшколам предоставили лучшие школьные помещения, педагогический персонал набирали из числа самых квалифицированных и опытных учителей города. Нанимали инструкторов, которые обучали будущих командиров бальным и «западным» (фокстрот, танго и вальс-бостон) танцам, а также некоторым правилам этикета. Время от времени в спецшколах проводили «вечера дружбы» с обычными школами. Изюминкой этих вечеров были танцы, в которых обученные спецшкольники демонстрировали свое превосходство над штатскими парнями.

(Выпускников спецшкол довоенных наборов ожидали тяжкие испытания. Почти все они, пройдя после выпуска ускоренное обучение в училищах, в первый год войны оказались на фронте, доблестно и умело сражались с захватчиками. Лишь немногие из них вернулись с войны. Спустя годы память о киевских спецшкольниках-артиллеристах, павших в боях за Родину, увековечил барельеф, установленный на фасаде здания, где они когда-то учились.)

Вернусь к тому часу, когда мы явились в спецшколу. Здесь уже было человек десять ожидавших очереди. Первым делом каждого подвергли обстоятельному медицинскому обследованию. После проверки зрения со мной попрощались: со зрением —0,1 в спецшколу не принимали. По разным причинам отсеяли еще нескольких. Из нашей группы в спецшколу приняли только двоих…

Проходили дни, и я все ближе знакомился со школой, учителями, ребятами, постепенно утверждался в этом коллективе. Почти всю первую четверть меня не покидал комплекс провинциала. Вслушиваясь в разговоры соучеников во время переменок, я обнаруживал, что не понимаю некоторых выражений местного жаргона, незнаком с фактами школьной жизни, которые обсуждаются, не реагирую на некоторые остроты, от которых все, кроме меня, хохочут. Я верил, что скоро стану «своим» и здесь, но поначалу мне было как-то некомфортно.

А вот в учебных делах ущербности я не ощущал, чувствовал себя довольно уверенно. Киевские преподаватели были несравненно лучше винницких. Слушая ответы учеников, понимал, что средний уровень знаний и общее развитие киевских ребят заметно выше того, что было в Виннице, и поэтому мне надо много трудиться, чтобы оказаться здесь «лучшим из лучших» в классе, как было в прошлые восемь лет, или по меньшей мере стать «одним из лучших». Заниматься дома было очень непросто: наша семья из пяти человек, включая маминого отца, жила в крохотной комнатушке. Но несмотря ни на что я добился желаемого, и все мои оценки за первую четверть были «отлично».

Вера

В первый же месяц учебы в новой школе я подружился с двумя неразлучными Борисами, Шпильским и Голодом. Теперь свободное время мы обычно проводили втроем, чаще всего бродили по новым для меня улицам центральной части Киева. Друзья знакомили меня с городом, рассказывали о себе, о соучениках и, конечно, о соученицах. Иногда мы говорили о прочитанном в книгах и газетах, обсуждали события в мире. Во время одной из бесед с Борисами мне было доверительно рассказано о том, что в минувшем учебном году они по очереди влюблялись в Веру Маковчик, «дочь большого железнодорожного начальника», но серьезных успехов не достигли. С того дня я, еще новичок в классе, стал украдкой все больше обращать внимания на Веру, прислушиваться к ее ответам на уроках. Были в этом классе девушки ярче ее, более броско одетые, активнее и громче. Однако эта на редкость скромная, но уверенная в себе девушка, шатенка с приветливо глядящими чуть-чуть по-азиатски разрезанными серо-голубыми с коричневым глазами привлекала меня все сильнее.

Как одна из форм комсомольской работы в классе время от времени после уроков ученики проводили беседы на различные темы (по искусству, истории, науке и технике). Первый доклад, который я услышал, делала Вера. Он был посвящен жизни и творчеству П.И.Чайковского. Услышанное произвело на меня сильное впечатление. Построение и содержание доклада, обилие неизвестных мне фактов, чистая речь докладчицы, ее непринужденное общение с аудиторией вызвали во мне еще больший интерес к Вере, желание поближе познакомиться с ней. Перед осенними каникулами я осмелился попросить у нее книгу о Чайковском (пожалуй, это было благовидным предлогом для того, чтобы пообщаться с Верой). Прошел еще месяц, все большее место она стала занимать в моих мыслях. Время от времени я встречался с ней в составе компании, по дороге в школу или из школы, иногда мы прогуливались втроем-вчетвером (неизменной спутницей Веры была влюбленная в нее подруга Люся). Не будучи уверен в Вериной взаимности, я осторожно пытался найти пути к сближению.

До мельчайших подробностей помню знаменательный вечер 21 декабря 1938 года. Закончив приготовление уроков на завтра, я вдруг захотел непременно увидеть Веру. Придумал предлог и с уличного таксофона, робея, впервые позвонил ей домой. (В те годы квартирные телефоны в Киеве были большой редкостью. Но высокий пост Василия Александровича, Вериного отца, – он был начальник службы движения Юго-Западной железной дороги, – давал ему право на домашний телефон.) Попросил у Веры на время эскиз какого-то чертежа, который надо было выполнить спустя несколько дней. Вера сказала, чтобы я пришел за эскизом, она встретит меня в подъезде их дома. Зайдя в парадное, я увидел приветливо улыбающуюся Веру в наброшенной на плечи шубе ее матери. В Вериных руках не было никаких чертежей, и мгновенно мелькнула мысль: «Похоже, меня хотят видеть подольше!» Я последовал за Верой в их квартиру на третьем этаже. Из-за входной двери слышался патефон – кумир публики народный артист Лемешев исполнял «Метелицу».

Мы вошли в гостиную, здесь были Верины младшие сестры Надя и Люба. Как-то незаметно Вера помогла мне избавиться от скованности, робости первых минут пребывания в незнакомом доме. В этот вечер она рассказала, что в детстве обучалась игре на пианино, и даже сыграла что-то из «Времен года» Чайковского. Вскоре появилась Верина мать Агриппина Семеновна. Она сразу заговорила со мной о книгах, рассказала о недавно ею прочитанном, поинтересовалась моим мнением о новых фильмах. Все было очень естественным, и я почувствовал себя как среди давно знакомых людей.

После этого визита мои акции у Веры явно поднялись. Мы стали встречаться довольно часто, даже Люся перестала сопровождать нас. Я многое узнал от Веры во время наших долгих вечерних прогулок. В отличие от меня, выросшего в провинциальной, ничем не примечательной Виннице, Вера к этому времени уже побывала и в Запорожье, где видела торжественный пуск Днепрогэса, и в легендарном городе на Неве, и даже в экзотическом Ташкенте. Моя подруга была отличной рассказчицей, а все, о чем говорилось, было так ново и интересно, что время пролетало незаметно. Нередко, обнаружив, что уже перевалило за одиннадцать, мы бегом возвращались по домам, чтобы избежать гнева родителей.

Временами мы посещали читальный зал центральной библиотеки, где читали книги, которых не было на абонементе. Несколько раз готовились там к сочинениям по русской литературе, подбирая цитаты в дореволюционных сборниках критических статей о творчестве классиков ХIХ века.

Наша дружба становилась все крепче, и весной 1939 года мы с Верой обменялись фотографиями, которые сохранились до настоящего времени. В ответ на мою крохотную, размером 3х4 см, карточку я получил профессионально сделанный снимок, на котором удивительно живая улыбающаяся девочка Вера с неизменной скругленной челочкой в углу лба смотрит на меня добрым, веселым, с едва заметной лукавинкой взглядом. На обороте – надпись «Изе от Веры в знак дружбы. 2 мая 1939 г.». Я почувствовал себя счастливым и каждый день тайком смотрел влюбленными глазами на Верино изображение. (Этому бесценному подарку было суждено пройти всю войну в нагрудном кармане моей гимнастерки, вместе со мной он побывал и под дождями, и в речной воде, и на морозе. В результате любимый портрет оказался сильно пострадавшим, но он мне по-прежнему дорог, я его бережно храню. К счастью, в семейном архиве нашелся другой, отлично сохранившийся отпечаток замечательного снимка.)

Несмотря на частые вечерние прогулки и другие отвлекающие от учебы занятия, девятый класс мы оба окончили на «отлично».

Осенью того же года, уже будучи десятиклассниками, мы по-прежнему были неразлучны. Однажды в ноябре, прогуливаясь по дорожкам бывшего Царского сада, мы обсуждали какую-то конфликтную, как мне казалось, ситуацию, возникшую между нами накануне. После того как Вера объяснила, что она непричастна к причине недоразумения, я снова почувствовал себя счастливым. Через несколько минут, набравшись храбрости, признался Вере, что люблю ее. В ответ услышал сказанное вполголоса: «И я тоже…» А спустя несколько дней, поздним вечером в том же парке, сидя на скамейке, я неожиданно привлек любимую к себе и поцеловал в щеку. Мы оба замерли. Я побаивался протеста или выговора, к счастью, их не было, а Вера молча прильнула ко мне… Потом у нас было много счастливых вечеров. Иногда возвращались домой далеко за полночь.

Овладевшее нами чувство не оборвало дружеских контактов с товарищами и подругами, мы по-прежнему оставались примерными учениками, при этом успевали много читать, часто ходить в кино, время от времени посещать театры, участвовать в школьных кружках, олимпиадах, спортивных мероприятиях. Зима 1939/40 г. была лютой, шла недоброй памяти война с Финляндией (я с Борисами даже обсуждал, не сбежать ли нам на фронт, чтобы помочь Красной армии). К счастью, война в марте закончилась.

Наступило время выпускных экзаменов, поступления в институт. Мы с Верой давно решили поступать на спецфак Киевского индустриального института. Оба закончили школу с похвальными грамотами (в те годы медалей еще не было) и были освобождены от вступительных экзаменов, потребовалось лишь заполнить огромные анкеты и пройти короткое собеседование. В августе стало известно, что Веру приняли на спецфак, а меня – на химический.

Студент

Первые недели учебы в институте – это почти ежедневные удивительные открытия. Во-первых, по каждому предмету существовало несколько разных учебников, а во-вторых, лекции здешних профессоров и доцентов совершенно не соответствовали текстам учебников. Сразу стала понятной роль конспектов.

Моей школьной подготовки в целом оказалось достаточно для того, чтобы, прилагая определенные усилия, овладевать институтской наукой. Заниматься дома стало удобнее: семья теперь жила в отдельной двухкомнатной квартире.

Каждый получасовой перерыв между лекционными «парами» в течение всех дней учебы я проводил с Верой. Благодаря этому я был в курсе всех событий на первом курсе спецфака, познакомился с несколькими Вериными сокурсниками, которые спустя десять лет станут моими коллегами в конструкторском бюро.

Из Вериных рассказов о преподавателях спецфака узнал, что самые интересные лекции им читает полуслепой профессор физики Губарев. Он часто говорил студентам, что превыше других ценит английских физиков, не раз объявлял о своей антипатии к немцам. (После окончания войны стало известно, что оставшийся в оккупации Губарев не подвергался преследованиям, а перед отступлением немцев уехал на Запад. Кстати, и мой преподаватель физики доцент Солодовников оставался в Киеве, сотрудничал с властями и был кем-то вроде министра высшего образования оккупированной Украины.)

Учиться в институте было намного труднее, чем в школе, но и несравненно интереснее. Кроме того, благодаря пресловутому «синдрому отличника» и желанию получать стипендию, которую назначали только успевающим, я учился усердно и добился полного успеха: четыре пятерки из четырех возможных. Я стал заметной личностью на химфаке, и вскоре меня, несмотря на мое сопротивление, ввели в состав факультетского комсомольского бюро ответственным за учебный процесс и успеваемость студентов.

Не так блестяще, как я, но вполне хорошо завершила семестр и Вера.

После успешно завершенного первого семестра мы с Верой окончательно осмелели, стали часто пропускать малоинтересные лекции, менее старательно готовиться к семинарским занятиям и коллоквиумам. Тем более что наступившая весна 1941 года звала на волю из душных аудиторий, и мы не отказывали себе в удовольствии часто гулять по зазеленевшим паркам. Еще с января мы начали регулярно посещать кино, театры, концерты. А минувшей осенью я приобщил Веру к сообществу футбольных болельщиков, и теперь она часто ходила со мной на стадион «Динамо».

Добавлю, что теперь мой интерес к событиям, происходившим в стране и в мире, еще более возрос: ведь мир менялся на глазах – началась Вторая мировая война. Газеты и радио были главными источниками информации.

Несмотря на весьма активное участие в культурной жизни Киева, к весенней сессии, начавшейся в мае 1941 года, мы пришли неплохо подготовленными. Вот уже позади все зачеты, успешно сданы первые экзамены. С нетерпением ожидаем воскресенья 22 июня – на этот день назначено открытие нового гигантского, на 50 тысяч мест, Центрального стадиона. (Стадион, первоначально носивший имя Косиора, строили долго. За эти годы Косиора «разоблачили и ликвидировали», а еще недостроенное сооружение назвали именем недавно переведенного на Украину из Москвы Хрущева.) Билеты на принципиальную встречу киевских динамовцев и московских армейцев я купил заблаговременно. Несмотря на то что во вторник у меня экзамен по физике, начиная с субботы, все мои мысли – о предстоящем матче.

В ночь на воскресенье я сквозь сон слышал звуки, напоминавшие раскаты грома. Помню, что в полусне сердился: до чего же надоели эти учебные воздушные тревоги, только спать мешают! (В те месяцы такие тревоги объявляли довольно часто.) Утром я проснулся позже обычного. Погода радует, настроение отличное – сегодня футбол! После утреннего душа вхожу в комнату, и в это время черная тарелка нашего радиорепродуктора каким-то нехорошим голосом объявляет: «Внимание! В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное правительственное сообщение» – и повторяет эти странные слова много раз подряд.

Ладно, думаю, футбол в четыре, успею послушать, а потом приоденусь и зайду за Верой.

Дождался, послушал, узнал – ВОЙНА.

Об этом – следующая часть воспоминаний.

Часть втораяВОЙНА

Глава 3Как я встретил войну

Киев – первые дни войны

…И действительно, в двенадцать часов дня из репродуктора послышался голос второго лица в государстве, народного комиссара иностранных дел Молотова. Слегка заикаясь, он сообщил (цитирую по памяти): «Сегодня, 22 июня, в четыре часа утра, без объявления войны Германия вероломно напала на Советский Союз. Немецкая авиация бомбила города Киев, Севастополь, Одессу, Брест…» Короткое обращение Молотова ко всем гражданам СССР закончилось словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Это историческое выступление я слушал вместе с отцом, дедушкой и десятилетним братишкой. День 22 июня был по-настоящему летним, и я до полудня расхаживал по квартире в спортивных сатиновых трусах, обдумывая, во что оденусь, когда пойду на стадион. В таком виде я и присел к нашему обеденному столу, чтобы слушать объявленное сообщение. Помню, что после первых слов Молотова у меня задрожали колени (а ведь страха я точно не испытывал). А когда закончилась передача, вдруг громко всхлипнул отец. После услышанного мне не терпелось пообщаться с Верой, я быстро собрался и вскоре был у нее.

Вера была занята небольшой стиркой. О войне она уже знала: ее отца ночью вызвали на работу. Мы с Верой не осознавали серьезности происходившего, надеялись, что «могучая и непобедимая» Красная армия в два-три дня разделается с наглым агрессором. Уверенные в этом, мы вскоре бодро зашагали в сторону стадиона. До четырех еще было довольно далеко, но братья-болельщики уже тянулись к заветной площади, что рядом с театром музкомедии. В центре площади мы увидели несколько готовых к подъему аэростатов заграждения с огромными бухтами металлических тросов, затем прочитали написанное от руки объявление на стене театра: «В связи с войной открытие стадиона переносится. Новая дата открытия будет объявлена дополнительно. Билеты действительны».

До экзамена по физике оставалось всего полтора дня, поэтому вечер я посвятил чтению учебника. Одновременно прислушивался к сообщениям, доносившимся из постоянно включенного репродуктора. Увы, вместо ожидаемых победных сводок с театра военных действий передавали патриотические репортажи с митингов и собраний, выступления ветеранов Гражданской войны, заявления добровольцев. О ходе войны говорилось редко и невразумительно. Глядя в учебник, я каждые несколько минут ловил себя на том, что думаю не о физике, а о войне.

Сейчас пытаюсь представить себе, что чувствовал, о чем мог думать в тот вечер.

Со школьных лет я гордился успехами своей страны, к их числу прибавились недавние впечатляющие победы Красной армии на Дальнем Востоке (озеро Хасан, Халхин-Гол, где были наголову разбиты японские дивизии). Появились новые Герои Советского Союза, стали известны отличившиеся там военачальники Штерн и Жуков. (Правда, после этих побед короткая, но бесславная война с Финляндией основательно ослабила мою веру в мощь наших вооруженных сил.)

Много сомнений возникло, когда неожиданно был подписан пакт Молотова – Риббентропа, круто изменивший политику СССР. К тому времени мое отношение к Германии было вполне сложившимся. Я знал о вкладе немецкого народа в мировую культуру и науку, помнил имена видных философов прошлых веков, писателей и поэтов, композиторов. Был неплохо осведомлен о достижениях немецких ученых и инженеров, особенно в областях физики, химии, электротехники. Еще в детские годы был научен родителями и запомнил навсегда: немцы – самые аккуратные, самые пунктуальные люди в мире.

Со дня подписания советско-германского пакта тон нашей прессы стал неузнаваем. Исчезла критика немецкой внутренней и внешней политики. Регулярно публиковались сводки немецкого главнокомандования о победах в Западной Европе, вызывавшие невольное уважение к немецкому вермахту (запомнились блестяще осуществленные блицоперации по захвату Нидерландов, Бельгии, Дании, Норвегии). Публиковались некоторые лозунги фашистской пропаганды, напоминавшие антиимпериалистические установки нашей партии. Из того, что советская пресса не опубликовала ни слова осуждения немецкой экспансии в Европе, следовало – мы на их стороне.