Диверсанты Судоплатова. Из Погранвойск в Спецназ

Однако наступление к весне выдохлось, а к Снитко приехал начальник волостной полиции Шамраев. Широченный в плечах, рослый, он был из местных. В двадцать девятом году его раскулачили, и он долго пропадал где-то в сибирских краях.

Оглядел опрятную горницу, потолстевшего от сытой жизни Аркадия Снитко и хрипло проговорил застуженным на лесоповале голосом:

– Хорошо устроился. А ведь тебя по закону как сержанта Красной Армии в лагерь положено отправить. Или надеешься, что ваши вернутся?

Предложил пойти на службу в полицию. Даже не предложил, а скорее приказал:

– Выбора у тебя нет. Либо к нам, либо в лагерь.

Солдатка ситуацию временно уладила. Аркадий, мол, от раны еще не отошел. Что-то сунула полицаям.

– Долго не раздумывай, – уходя, предупредил его Шамраев, которого чаще называли за глаза Шамрай.

Решительный и безжалостный был мужик, потерявший в ссылке половину своей большой семьи. Поэтому немцы его начальником полиции и поставили. Однажды он поймал двух раненых лейтенантов-окруженцев. На них выплеснул всю накопленную злость. Не раздумывая, разбил им прикладом головы, даже не заряжая винтовки.

Участвовал в расстрелах заложников, связывая круговой порукой свой полицейский участок. И сейчас, уходя с подворья, где жил Снитко, вдруг обернулся и, почти не целясь, послал из «ТТ» пулю под брюхо собаке, которая лаяла на незваных гостей. Пес, взвыв с перепугу (почуял смерть), забился в конуру и замолчал. А Шамрай добродушно заметил:

– Не шути со мной, Аркашка. Когда надо, не промахнусь. Прямо в лоб пулю словишь.

Напуганный не меньше пса, младший сержант Снитко долго раздумывал. Имелась возможность уйти к партизанам – на это намекал один из соседей, видимо, связанный с ними. Тоже риск…

Враждебным и неуютным казался мрачный холодный лес. Но и в предателях числиться не хотел. Далеко не глупый и рассудительный, Аркадий Снитко, бывший мастер мелькомбината в Таганроге, нутром чувствовал, что немцы завязли в России крепко. Хвалились к концу лета сорок первого Москву взять, но получили пинка. Не верилось, что смогут одолеть огромную страну, несмотря на свои танки и самолеты.

Когда припекло окончательно, с помощью местных подпольщиков перебрался в отряд к Бажану. Тот брал к себе далеко не каждого. Но Снитко, мужик грамотный и в военном, и в техническом отношении, был для отряда полезным человеком. Поспешное бегство в лес обернулось для семьи, в которой он жил восемь месяцев, большой бедой.

Обозлившийся Шамрай нагрянул в деревню вместе со своим помощником Трегубом и десятком полицаев. Похватали нескольких окруженцев, двоих комсомольцев, подозреваемых в связях с партизанами.

Деда, хозяина подворья, где жил Снитко, расстреляли здесь же, у ворот, а дом сожгли. Жену (или подругу) куда-то угнали вместе с арестованными. Говорят, позже умерла в лагере. Но Аркадий Снитко ее уже не вспоминал. Быстро прижился в отряде, был расторопный, уважал начальство и вскоре занял должность начальника разведки.

Батька Бажан (любил, когда его так называли) слишком не рисковал, немцев и полицаев старался не дразнить, и в партизанах жить было можно. Отряд не голодал, под пули не гнали, но как снег на голову свалился этот отряд НКВД или пограничников – черт их разберет. Спокойная жизнь кончилась, а сейчас шли с рацией, рискуя нарваться на засаду.

Если попадутся – добра не жди! Наличие рации уже говорило о связях с советским командованием. Шкуру живьем снимут, а допытаются, что и как. Поэтому хмуро и озабоченно шагал Аркадий Снитко и не слишком рвался вперед.

Часа через четыре добрались до места. На лесистом холме Дина Новикова развернула рацию, а парнишка-партизан Саня Гречихин ловко, как кошка, вскарабкался на березу и поднял повыше провод-антенну. Где-то за триста с лишним километров находилась приемная радиостанция – далеко не предельное расстояние для портативной рации «Север».

Однако близость немецких частей, насыщенный переговорами эфир позволили Дине Новиковой связаться со своими лишь через час, когда уже истекало предусмотренное для нее время.

– Тише… кажется, поймала позывные.

Короткий обмен паролями, и тонкие пальцы девушки начали отстукивать запрошенные сведения. По данным разведки, на станции уничтожено в результате авианалета и последующего пожара более сорока вагонов, платформ, три паровоза. Сгорело двадцать грузовиков, девять танков, около десятка цистерн с горючим. Точные потери в живой силе установить не удалось, но ориентировочно немцы потеряли двести человек убитыми, а в полевой госпиталь доставлено триста сорок раненых, контуженных, обгоревших солдат и офицеров.

Разбиты бомбами три тяжелые зенитки, разрушено не меньше километра железнодорожных путей. Среди населения ходят слухи о готовящемся наступлении Красной Армии.

Получив подтверждение, Дина приняла благодарность командования и записала шифром основные задачи для отряда «Застава» на ближайшее время. Сообщали также, что следует подготовить место для приема группы бойцов и грузовых парашютов.

Все. Работа на сегодня окончена. Дина сняла наушники и вытерла платком мокрое от напряжения лицо. Костя Орехов следил за подходами к холму в оптический прицел. Когда стали сворачивать рацию, подошел и обнял девушку за плечи:

– Все нормально?

– Нормально. Когда сводку составляли, Иван Макарович некоторые цифры увеличил. Чего, мол, фрицев жалеть!

– Ну и правильно. Какие новости с Большой земли? Сталинград держится?

– Сталинград держится, а остальное доложу Журавлеву.

Теперь надо срочно уходить с места передачи, где-нибудь перекусить и решать: ночевать в лесу или возвращаться в темноте в отряд.

Остановились в молодом сосняке. Радиосвязь с Большой землей – дело важное, и продуктов для группы не пожалели. Домашний, хорошо пропеченный хлеб, сало, картошка, кусок вареной лосятины и молоко во фляжках. Спиртное брать с собой Журавлев запретил.

Но появилась откуда-то фляжка самогона, настоянного на бруснике. Почему бы не выпить за удачный налет на станцию и уничтоженный броневагон? Отодвинулась куда-то война, молодые ребята и красивая радистка Дина Новикова с аппетитом закусывали, оживленно переговариваясь.

Хороший выдался день, какие бывают бабьим летом в середине сентября. Легкий теплый ветерок, ярко-зеленые в лучах вечернего солнца сосны. Тихо в лесу, будто и нет войны.

Сменился постовой, достали еще фляжку самогона.

– Не возражаешь, командир? – для порядка спросил сержанта Орехова Аркадий Снитко. – Чего там одна фляжка на шестерых?

– Наливай, – согласился Костя.

Приняли решение ночевать здесь. Ночью по лесу трудно шагать, ребята устали, да и спешки особой нет. Костер не разводили, долго лежали на прогретой за день сосновой хвое, говорили о том о сем, вспоминали анекдоты, смеялись вполголоса.

Костя и Дина лежали рядом вместе со всеми, смотрели на звезды. Август – сентябрь – пора звездопада. Успей загадать желание, пока за короткие секунды сгорает звездная пыль. Одно у всех желание: победить и выжить на этой войне и чтобы жили долго-долго близкие люди.

Только трудно угадать, что будет с тобой через несколько часов или через неделю. Война набрала в полную силу свои страшные обороты. Лучше не загадывать о будущем…

Было ли ошибкой решение заночевать в лесу, никто теперь судить не может. В темноте, да еще с тяжелым грузом идти через лес, холмы, пересекать дороги тоже опасно. Многое решает судьба. Возможно, группе сержанта Орехова просто не повезло. Да и трудно говорить о каком-то везении во вражеском тылу.

Они двинулись в путь, когда едва начало светать. Шли быстрым шагом, надеясь через три-четыре часа дойти до партизанского лагеря.

В это же время на опушке леса у пересечения проселочных дорог устраивались в засаде четверо полицаев во главе с заместителем начальника волостной полиции Геннадием Трегубом. После нападения на патрульный броневагон и бомбежки скопившихся на станции немецких эшелонов полицию обязали постоянно дежурить в местах возможного появления партизан и людей в красноармейской форме.

У немецких спецслужб имелись сведения о выброске в тыл группы диверсантов, возможно, из ведомства НКВД. Однако точные данные отсутствовали, их требовалось добыть. А для этого взять кого-то из парашютистов или партизан живьем.

Дороги контролировались механизированными группами полевой жандармерии и комендантской службой. На станции была расквартирована рота СС, которая уже несколько дней подряд прочесывала вместе с полицаями подозрительные места, отдаленные хутора и устраивала засады.

Трегуб пришел в полицию в конце осени сорок первого года. Он был таким же окруженцем, осевшим, как многие другие, в селах Брянщины. Но Трегуб был командиром, лейтенантом, и на него обратили внимание в первую очередь.

Тогда, в ноябре, все было для него ясно. Немцы вот-вот возьмут Москву, Красная Армия практически разгромлена. Он видел на дорогах огромные колонны военнопленных, разбитую сгоревшую технику. Но в полицию идти поначалу не хотел.

Начальник только что сформированной волостной полиции Шамрай, вращая белками глаз, объяснял Трегубу:

– Ты красный командир, и на тебя время можно вообще не тратить. Слышал, как я двоим лейтенантам, твоим приятелям, головы прикладом расколол? Думали, если с пистолетами, то герои! А вот хрен им! Мозги со стенок соскребали, а оба пистолета я себе забрал. Чуешь, что с тобой разговор короткий будет?

– Чую, – отозвался Трегуб, знавший про жуткую расправу с лейтенантами.

– Тебя прихлопнуть вообще пара пустяков. Подвесим за ноги на березу, и станешь мишенью для тренировки молодых. Кто быстрее тебе яйца отстрелит.

Полицаи засмеялись, и бывший лейтенант Трегуб понял – так оно и будет.

– Чухайся и думай быстрее, – давил на него Шамрай, многое повидавший в жизни, умевший быстро определить, чего стоит человек. – Большевикам и жидам служил?

– Служил…

– Теперь искупай свою вину, пока я не передумал.

Насчет расстрела главный волостной полицай пугал. В сорок первом у него еще не было такой власти, чтобы без разрешения всех подряд расстреливать. Немцы тогда с селянами заигрывали и без повода редко кого трогали.

Так бывший лейтенант Трегуб стал полицаем. В декабре, когда немцы потерпели серьезную неудачу под Москвой, он жалел, что перекинулся к врагу, но обратного хода не было. Как и остальные полицаи, он участвовал в расстреле евреев и местных жителей, заподозренных в нелояльности к новой власти.

В сорок втором году немцы снова уверенно повели наступление. Трегуб успокоился. Тем более служба в полиции приносила неплохой доход. У него на подворье появилось несколько коров, выдавали паек, ну и сам шустрил, не пропуская, что плыло в руки.

Место для засады Трегуб выбрал не случайно. Вчера вечером один из полицаев доложил ему, что видел с пяток посторонних, возможно партизан. Начальник полиции отнесся к сообщению равнодушно:

– То вчера было, а сегодня их след простыл.

Но патрули и засады выставлять полагалось в любом случае. Поэтому дороги в окрестностях ближайших деревень взяли под наблюдение. Трегуб просил еще людей, однако Шамрай отмахнулся:

– У тебя пулемет и трое помощников. Справитесь, если что.

– А вдруг это парашютисты из НКВД? Мне кажется…

– Перекрестись, коли кажется! Примешь бой, а туго станет, дашь сигнал ракетами. Поможем.

Насчет отряда Бажана начальник волостной полиции имел необходимую информацию. Знал, что бывший директор совхоза на рожон не лезет, у него семья в отряде. А окружить партизанскую базу не так и сложно.

Больше беспокоили слухи о парашютистах, без которых не обошлась попытка взорвать эшелон и которые навели советскую авиацию на станцию, где скопились воинские составы. Так группа сержанта Орехова угодила в поле зрения волостной полиции.

Волостной участок насчитывал три десятка полицаев, но имел неплохую связь с соседними участками. Кроме того, мог рассчитывать на небольшой немецкий гарнизон. Начальник волостной полиции Шамрай предполагал действовать своими собственными силами. Он не ожидал только одного, что встреча с группой бойцов НКВД и партизанами произойдет так быстро и внезапно.

Четверо полицаев во главе с бывшим лейтенантом Трегубом заметили партизана-проводника Саню Гречихина, когда он перебегал дорогу. Расторопный семнадцатилетний парнишка не увидел засады. Зато почуял опасность сержант Орехов, много чего повидавший с начала войны.

Слишком оживленно стрекотали сороки, рассевшиеся на вершине березы. У него не было бинокля, но сержант разглядел движение метрах в двухстах пятидесяти от группы, собиравшейся пересечь дорогу. В любом случае требовалось как можно быстрее уходить.

– Кажется, немцы или полицаи, – предупредил он остальных. – Ждать нам тут нечего. Толя, прикроешь нас, если они откроют огонь.

Пограничник Толя Нагай кивнул и снял с предохранителя автомат. Группа бежала, пригнувшись, надеясь быстро пересечь открытое место.

Бывший лейтенант, а теперь заместитель начальника волостной полиции Геннадий Трегуб открыл огонь из «дегтярева». Одновременно начали стрельбу трое полицаев. Опыта они не имели, зато довольно точно опустошал диск Трегуб.

– В девку цельтесь, по ногам! – кричал он. – Это – радистка. Ее обязательно живьем взять надо.

Однако пуля настигла пограничника, бойца особого отряда НКВД Анатолия Нагая. Он бежал последним, отстреливаясь из «ППШ», и был ранен в ногу.

Анатолий добрался до кустарника на другой стороне дороги и сел, зажимая пробитую голень. Его быстро перевязали.

– Идти сможешь? – спросил Орехов.

– Смогу. Если надо, останусь вас прикрывать. У меня два диска и три гранаты.

– Нет, – отрицательно покачал головой сержант. – Нас не только прикрыть надо, но и увести погоню в сторону. Останется Снитко со своим помощником. Передай им две гранаты.

– А сам с радисткой пятки салом смажешь и бегом в лес! – буркнул Снитко.

– Я за радистку отвечаю, а прикрывать будешь ты.

– Могу и я остаться, – вызвался Саня Гречихин, мальчишка-проводник.

– Базар разводить не будем. Уходим.

Вверх взвились одна и другая красные ракеты: полицаи вызывали подмогу.

Помощник Снитко был вооружен ручным пулеметом, снятым с подбитого танка. Этот пулемет уступал «дегтяреву-пехотному» по прицельности, но партизан, прошедший службу еще в начале тридцатых годов, владел оружием хорошо.

Он не торопился открывать огонь, имея всего два диска по 63 патрона. Зато быстрыми очередями опустошил магазин трофейного «МП-40» Аркадий Снитко и толкнул помощника:

– Чего спишь? Стреляй.

– Куда? Полицаи подмогу ждут, не высовываются пока.

– Когда подмога заявится, нас с тобой в пять минут прикончат. Орехов удрал, а нас оставил – выпутывайтесь как хотите.

Пулеметчик промолчал. Ему не нравится, что начальник разведки постоянно трется при штабе отряда, где не надо суетиться, а в поиск направляет, как правило, молодых необстрелянных ребят. Сейчас он явно трусит, хотя прикрывать радистку, кроме них, некому.

– Орехов жук еще тот, – начал было снова Аркадий Снитко, но пулеметчик его перебил:

– Лучше помолчи насчет сержанта. Он до конца обязан радистку охранять. И парень он решительный. Тогда, на «железке», Орехов впереди бежал, а ты не спешил. Зато Карп Иванычу часы и трофейный пистолет в подарок притащил, чтобы выслужиться.

– Илье Карповичу! – осадил помощника Снитко.

Тем временем Трегуб, разглядев, что перед ними всего двое партизан, приказал троим полицаям обойти их с фланга.

– С минуты на минуту подмога должна подоспеть. Надо перекрыть отход.

Сам он перебежал с «дегтяревым» ближе к дороге. В решительности бывшему лейтенанту было не отказать, и «дегтяревым» он владел мастерски. Ровные очереди по пять-семь патронов шли точно, нащупывая цель.

Партизан-пулеметчик, стреляя в ответ, экономил заряды. Ему приходилось также вести огонь по мелькавшим в траве полицаям. Снитко нервничал. Трофейный «МП-40» был предназначен для ближнего боя, на расстоянии двухсот метров пули шли россыпью. В цель он ни разу не попал, зато очередь из «дегтярева» снесла бугорок, за которым он прятался, а комки земли больно ударили в лицо.

– Меняем позицию!

Пока делали перебежку, едва не угодили под следующую прицельную очередь. Кроме того, активно наседали полицаи, приблизившись на сотню шагов. Один из них неосторожно приподнялся и, ахнув, свалился на бок, зажимая сквозную рану пониже ключицы. Партизан-пулеметчик послал пулю точно.

– Захара убили!

– Кажись, ранили…

– Перевязать бы надо.

Однако приближаться к раненому никто не рискнул. Зато усилил огонь Трегуб. Когда Снитко и пулеметчик делали очередную пробежку, бывший лейтенант достал партизана-пулеметчика. Две пули пробили ногу выше колена и раздробили кость. Раны были тяжелые, пулеметчик лежал, скорчившись, пытаясь остановить ладонями вытекающую толчками кровь.

– Аркадий, помоги…

– Сейчас.

Очереди из «дегтярева» и выстрелы двух винтовок ввинчивали над головой жуткий свист пуль. Одна рванула рукав бушлата, обожгла кожу. Снитко понял, что его напарник обречен. Если сам он промедлит еще несколько минут, то останется здесь тоже навсегда.

Командир разведки даже не сделал попытки забрать пулемет. Он быстро уползал прочь, подальше от страшного места. В рукаве хлюпала кровь. Это к лучшему. Никто не обвинит его в трусости. Он сражался сколько мог, был ранен и с боем отступил.

Полицаи окружили тяжело раненного пулеметчика. Трегуб наступил подошвой сапога на перебитую ногу. Партизан вскрикнул и открыл глаза.

– С вами радистка была?

– Перевяжи… ногу перевяжи.

– Оглох, что ли? Радистка куда побежала?

Тридцатипятилетний сельчанин не был героем. И в партизаны ушел, чтобы не быть угнанным в Германию. За четыре месяца пребывания в отряде он первый раз участвовал в бою и, кажется, неплохо повоевал. Сильная боль заставила его снова вскрикнуть – Трегуб вдавливал кованый каблук в пузырящуюся рану. Невыносимая боль отдавалась в раздробленных костях, глаза застилала красная пелена.

– Не надо… я ведь умираю.

– Кажись, и правда подыхает, – вытер пот со лба один из полицаев. – Видел я радистку в военной форме, и еще один парняга рацию на спине тащил.

– Захар умер, – негромко объявил другой полицай. – Трое детишек осталось.

Вскоре умер и партизанский пулеметчик, а со стороны деревни подоспела подмога: человек восемь полицаев и комендантское отделение на двух мотоциклах. Ими командовал фельдфебель, который сразу понял важность предстоящего дела и связался по рации со своим командиром взвода:

– Да, несомненно, люди из НКВД. Далеко они уйти не могли. Кого сумеем, постараемся взять живыми.

Если бы кто-нибудь мог взглянуть с высоты на происходящее, он увидел бы несколько групп вооруженных людей, мотоциклистов, бронетранспортер на дороге и одинокого партизана в кубанке со звездой.

Аркадий Снитко торопливо шагал в сторону партизанской базы, постоянно оглядываясь по сторонам и держа наготове автомат. Он думал лишь об одном – быстрее покинуть опасную зону, уже наверняка оцепленную немцами и полицаями. Они сделают все возможное, чтобы не упустить советскую радистку.

Основное внимание направлено на нее, но не дай бог, если Аркадий попадет к ним в руки. Искалечат, выбьют все, что он знает, а что будет дальше – и думать не хотелось. Легкой смерти ему не ждать. Страх подгонял Снитко. Временами он переходил на бег, бухало сердце, и чудились чьи-то тени за деревьями.

Группа во главе с сержантом Ореховым шла медленно.

Задерживал движение раненый пограничник Толя Нагай. Радистка Дина Новикова натерла ногу кирзовым сапогом, но упрямо шагала, стараясь не показывать боль.

Костя Орехов тащил на спине четырнадцатикилограммовую рацию, пробитую пулей и, наверное, вышедшую из строя. Но бросать ее не хотел, зная, какую ценность «северок» представляет для отряда.

Проводник Саня Гречихин с винтовкой за плечами солидно козырнул Орехову:

– Товарищ сержант, надо бы шаг ускорить. Вороны вон в той стороне каркают. Наверняка фрицы или «бобики».

Такое прозвище получили на оккупированной территории полицаи. «Бобики», фашистские прислужники. Но воевать они умели и, что хуже всего, знали местность.

– Ускорим, раз надо, – ответил Костя, вытирая пот со лба.

Он тащил на себе самый тяжелый груз: самозарядную винтовку «СВТ» с запасными магазинами и пачкой патронов – шесть килограммов, пистолет и гранаты – три килограмма, плюс 14 килограммов рация с батареями. Орехов тоже устал, но держался крепко. В какой-то момент он понял, что вряд ли они сумеют оторваться от погони.

Мелькнула мысль: рацию разбить и остаться в прикрытии с Толей Нагаем. Шустрый проводник Саня Гречихин выведет Дину. А они, два опытных бойца, сумеют придержать немцев или полицаев. Но мысль эту сразу же отбросил: он был обязан постоянно находиться рядом с Диной.

Самое тяжелое заключалось в том, что Орехов был обязан не только охранять ее, но не допустить любой ценой, чтобы радистку Дину Новикову, его любовь, подругу, взяли в плен. Перепоручить свои обязанности кому-то другому сержант не мог.

Костя сбросил рацию и несколькими ударами приклада разбил ее.

– Ускорить шаг, – отрывисто проговорил он. – Выход только один: оторваться от фрицев.

Теперь они шли быстрее, понимая, что от этого зависит их жизнь. И путь держали не в сторону партизанской базы, а делали полукруг, чтобы не привести в лагерь своих преследователей.

Такая гонка не могла продолжаться долго – это понимала вся группа. Раненый пограничник, не выдержав, обратился к Орехову:

– Костя, я кое-как плетусь. Из-за меня пропадут все. Останусь, задержу гадов хоть на полчаса.

Но полчаса ему продержаться не удалось. Толя Нагай успел расстрелять один диск и получил пулю в другую руку. Кое-как вытащил «лимонку», зная, что если его возьмут живьем, то легкой смерти не будет.

Полицай, видевший это, прицелился и закричал:

– Не дури, парень! Тебе еще жить да жить!

– А тебе на столбе висеть…

Щелкнул запал, а через несколько секунд раздался взрыв.

А вскоре преследователи догнали остатки группы Орехова. Стреляли, целясь по ногам, но Костя сумел уложить унтер-офицера и ранить одного из полицаев. Остальные открыли огонь, прижимая всех троих к земле.

– Саня, беги, пока есть возможность, – сказал Костя парнишке-проводнику. – Расскажешь нашим, как и что. Передай, что живьем они нас не возьмут.

– Не могу я, – сопел семнадцатилетний проводник. – Скажут, струсил.

– Беги, мать твою! Найдете нас потом. Быстрее!

Мальчишка надвинул поглубже кепку и, пригнувшись, побежал. Теперь стреляли в него. Одна из пуль расщепила приклад винтовки и выбила ее из рук. Он нагнулся, подобрал трехлинейку и, погрозив кулаком в сторону полицаев, не по-детски выругался.

Орехов уложил выстрелом в голову ефрейтора, разворачивающего пулемет «дрейзе» в сторону убегавшего парня. Второй номер тут же перехватил рукоятку и дал несколько очередей, целясь поверх головы советского сержанта в шапке со звездочкой.

Затем стрельба стихла и чей-то голос окликнул Орехова:

– Эй, сержант, с тобой немецкий офицер поговорить хочет. Он тебе обещает жизнь в обмен на радистку. Такое редко предлагают.

Дина рвала на клочки шифроблокнот и плакала.

– Не надо, Дина. Вот зажигалка, жги все обрывки. И плакать тоже не надо.

– Страшно, Костя. Они убивать сейчас нас будут.

– Прорвемся, – бормотал сержант, бросая клочки бумаги в огонь.

Он достал из кобуры «ТТ», взвел курок и положил рядом. Самозарядная винтовка «СВТ» была тоже на взводе. Лейтенант в серо-голубом френче поднялся из-за дерева. По-русски он говорил довольно чисто и дал слово немецкого офицера, что оставит обоих в живых, если они сдадутся.

– Девушку твою никто не тронет. Тебя отправят в лагерь, а если захочешь…

Орехов рассеянно слушал офицера, высокого, спортивно сложенного, в массивной каске с орлом и почему-то в перчатках, несмотря на теплую погоду.

– Все бумаги сожгла? – спросил он Дину.

Девушка молча кивнула и вытерла слезы со щеки. Костя обнял ее, поцеловал в губы.

– Прощай, – шепнул он.

– Постой, – невольно оттолкнула его Дина.

Выстрел хлопнул приглушенно, девушка слабо вскрикнула, тело ее обмякло. Офицер замолчал, не зная, что происходит. Догадавшись, хотел пригнуться. Костя с колена стрелял в него из «ТТ».

– Вы наших девушек гробите, а сами жизнь обещаете… жри, сволочь!

Расстояние в семьдесят метров далековато для прицельной стрельбы из пистолета, но Орехов угодил офицеру в лицо.

– Вот так, гады! – Сержант с пистолетом в руке встал в полный рост.

Ударило несколько выстрелов. И немцы, и полицаи целились русскому диверсанту в ноги. Офицер, зажимая простреленную щеку, кричал:

– Брать живьем!

Пули свалили Орехова на траву. Костя еще раз поглядел на Дину, ее белое неживое лицо, и, приставив пистолет к груди, нажал на спуск.