Гель-Грин, центр земли (сборник)

– Здравствуйте, – сказал Стефан, усталый, заблудившийся. – Вы кто?

Парень встал, и Стефан увидел, какой он красивый, молодой и яркий; как рыцарь с картины прерафаэлита – губы с цветок; глаза карие. Парень улыбнулся. Он выше его на голову, и Стефан вспомнил кинохроники Первой мировой войны; в университете на парах истории им приносили из музея бобины, ставили в древний кинопроектор, они шуршали и щелкали, и изображение подрагивало, как ресницы Света от сна и лица в них были вот такие – смелые и странные; думаешь, их давно нет на свете, а они этого не знают, они вечные и прекрасные; герои, у которых за спиной были крылья, а не смерть…

– Привет, я Антуан Экзюпери, а вы, надеюсь, Стефан ван Марвес?

– Да.

– Все думали, вы старше… Малыши ваши?

– Мои.

– Хорошие, – парень словно говорил о породе, – я ваш пилот; вертолет до Гель-Грина – еще не передумали? – и засмеялся, будто мог быть отрицательный ответ; а Цвет смотрел на него снизу влюбленно, как на фейерверк. Антуан подхватил их вещи, словно они не весили ничего, всех лет одиночества, и пошел к выходу, где взлетные полосы; там были люди, все живые, все в форме. «Привет, Антуан, как летается?» «Высоко, Энди» – и они снова попали под снег, колючий, как осы; вертолет казался огромным, как гора; и в него загружали эти самые сладкие коробки с фруктами. Антуан постелил сверху пледы. «Неудобно немного, но можно поспать» – и они снова взлетели; Стефан в жизни так много не летал, но словно брал с собой землю, так страшно было и тяжело. Он уже жалел, что поднял объявление, прочитал; лучше бы дома с дядей спорить об Америке, её самоуверенности и скором конце; зарабатывать деньги, деньги, деньги… Он смотрел вниз, на маленький и нестерпимо красивый городок: он лежал внизу спящий, так и оставшийся неизведанным, как множество больших, как множество чувств и блюд. «Что это за городок?» – «Край земли» – «Странное название» – «Это не название, это смысл», – и Антуан опять засмеялся; и Стефан подумал – хорошо быть Антуаном, видеть честные, смелые сны про облака, любить девушку далеко-далеко от Гель-Грина в голубом платье, а любимые цветы – нарциссы; иногда ей говорят, что ты умер, что ты больше не вернешься, что нашел другую, если не умер, но она умеет ждать; и однажды прилететь к ней, сесть на городскую площадь, засыпать её перед этим с неба цветами – голубыми и желтыми нарциссами, и всё у вас будет хорошо… Стефану казалось, они летели тысячу лет; он сказал Антуану, тот отогнул наушник, в который бормоталась погода: «Что?» – «Долго нам еще лететь?» – «Не очень, еще половина пути; вам невтерпеж или уже не нравится? жалеете?» – «Я понимаю, трусам и старикам там не место…» – «И всё такое…» – продолжил за него Антуан, нырнул в облако и поднялся над ним, будто с женщиной танцевал; и Цвет вскрикнул от восторга – на востоке небо сияло серебристым и оранжевым, изумрудным и розовым, словно кто-то красил и не мог выбрать.

– Северное сияние, не видели никогда?

– Только белые ночи.

– Тоже диковина, – согласился Антуан, будто они сидели в зеленом казино, пили кофе, играли по маленькой; будто знал Стефана сто лет, не боялся совсем; одни синяки и воспоминания. – А о Гель-Грине что-нибудь знаете?

– Тоже диковина?

– Ага. – Антуан опять нырнул в облако и опять вынырнул.

«Вальс, раз-два-три», – подумал Стефан, посмотрел на детей: Цвет размазался по окну, а Свет притулился на одной из коробок, закутался в плед, словно гнездо свил, и спал, пропуская всю красоту; но Стефан не боялся: всё равно Свет видит это во сне…

– Гель-Грин… – будто это имя Бога – Гель-Грин открыли два брата, Жан-Жюль чуть старше вас, двадцать? ему двадцать два, он инженер водного транспорта; а Анри-Поль – геолог, братья де Фуатены; на этом же вертолете летели и увидели бухту, назвали Анива – в честь своего виноградника в Провансе; кстати, их отец по сей день там делает вино, присылает им ящик на Рождество. Гель-Грин – это горы, лес сосновый, море и недалеко лесная река – Лилиан, это в честь мамы; предполагается там чинить корабли…

– Корабли? Они уже есть?

– Нет, что вы, только сваи заколачиваем, по уши в грязи. Анри-Поль уходит в экспедиции в горы, нашли уже уголь и малахит, а Жан-Жюль – что-то типа мэра; еще есть Расмус Роулинг – начальник порта, собственно, всё начальство; сумасшедший парень, очень классный, мы с ним вместе католическую школу закончили и оба пошли в механики…

– А парня по имени Река у вас нет? – и Стефан понял: нет; Река по сути своей бродяга, не мастер. Антуан вопроса не расслышал, потому что опять пошел вниз, под облака, которые уплотнились, словно пена в ванне; ночь же под ними напоминала темноволосую женщину в черном бархатном платье – Тоску; Стефан смотрел и смотрел сквозь темноту; потом к нему на руки пришел Цвет и тоже заснул, похрапывал тихонько, будто щенок крупный, пустил слюнку; Антуан же улыбнулся, словно прочел хорошее – о звездах, розах, маленьких принцах; истину; он и не подумал, что Стефан – их отец; подумал, что братья без родителей…

«Подъем!» – разбудил он их через час; снизу надвигались огни – редкие, как капельки начинающегося дождя; пахло остро и холодно, и Стефан понял, что под ногами вода, бездна. «Это море?» – спросил Свет, и Антуан кивнул, прочитав по губам; Свет поразил его темнотой взгляда, он вспомнил: есть легенда о том, что море – это мальчик с глазами цвета погоды, и Свет, казалось, знает этого мальчика. Гуляли вместе по пляжу; весь мир – это мальчики, они как цветы: погибают – великая печаль; растут – не жалко; море дышало у них под ногами, вертолет чуть не касался лыжами; Цвет схватил за руку Света, Свет прижал его к себе – и Стефан понял: люди им не нужны; они сами по себе, неразлейразные, луна и солнце; а потом из темноты надвинулся берег, словно тело спящего дракона; из него – два огонька, крошечных, как сахаринки, красный и желтый; и Антуан пошел вниз, теперь совсем, и у Стефана не стало сердца. Он начал искать его по свитеру, а вертолет шел вниз и вниз, и огни становились подвижнее – кто-то махал двумя факелами на земле. Вертолет стукнулся об землю, и Антуан выпрыгнул в дождь; Стефан сполз следом, под ногами кружилось.

– Привез? – раздался голос из темноты и дождя, расплавленного серебра.

– А как же, – и на Стефана вышел из серебра человек, протянул руку; факелы он держал в другой.

– Не передумали-таки? нам чертовски нужен журналист, а то про нас всякий бред на Большой земле пишут, будто мы тут нефть добываем, или отмываем топазы, или никакого Гель-Грина нет вообще, – рука оказалась крепкой, как коньяк десятилетней выдержки на голодный желудок; а сам человек – молодым, черноволосым и небритым, длинноногим, в кожаной одежде, куртке теплой из болоньи – точь-в-точь как у Стефана в сумке; и лицо его, острое, со скулами как лезвия, глазами огромными и карими, как два колодца, было не отсюда, не из этого столетия – такое стремительное, страстное, сосредоточенное; будто со средневековых рисунков – рыцарь из свиты Жанны д’Арк, Расмус Роулинг, начальник порта, к вашим услугам; а это кто?

Его изумление, будто что-то выскользнуло из рук вдруг драгоценное и не разбилось – только разлилось, относилось к сонным мальчикам в пледах; дождь будил их, как звонок: Цвет в руках держал оранжевого плюшевого медведя, вытащенного за путешествие из сумки; Свет же смотрел на небо, огромное, как сосны.

– Это мои дети, – и Стефан подумал: вот, сейчас скажут: нет, дети нам не нужны, уезжайте – и опять быть не собой, а ван Марвесом; ну что ж, впрочем, может, и к лучшему; Свету в этом году нужно в школу; допишу диплом, пойду в магистратуру. Дождь перемешался со снегом, и Стефану показалось, будто это морская пена, ветер её сбрасывает на плечи; он подставил ладонь и лизнул – снег оказался соленым, нарушение всех законов.

– Это от моря, – сказал совсем другое Расмус, – оно повсюду; вы через час пропахнете им, как селедка… А дети – это хорошо, у нас детей немного; но детский садик есть и первый класс; только вы не сказали, что у вас дети есть; мы бы вам вагончик побольше поставили…

И сердце Стефана нашлось – словно вышло проветриться, погулять; вернулось легкое и веселое; он принял сумки от Антуана, пожал руку и ему. «Увидимся!» «Еще бы; напишешь про меня»; Расмус стал вырывать сумки. «У меня родители тоже решили, что здесь нет ничего; даже посуду дали», – оправдал Стефан тяжесть; они шли через поселок: несколько вагончиков, блестящих от дождя; дома из дерева, легкие, как шатры; детская площадка, настоящая, с мокрыми качелями и горками, – Цвет сразу побежал, и пришлось бежать следом, брать на руки, ругать, выслушивать в ответ; а Расмус смотрел с открытым ртом и ухмылялся в рукав; Свет шел по-прежнему молча, словно мир не казался ему новым. Стефан промок весь, замерз в пальто; его вагончик оказался на самой окраине, если вообще были центр и край; тонкая дорожка из светлых досок, прогибающаяся под весом шагов; он устал так, что готов был умереть. Расмус открыл вагончик и отдал Стефану ключ: «Хотелось бы, конечно, пороскошнее, но они удобные, правда; печка с тремя режимами – сушитесь; и кровать; завтра принесем две детских; радио, берет весь мир; чистое белье в шкафу и полотенца; вода в душе негорячая, правда, но стабильно тёплая; холодильник; у нас магазин и кафе, подвоз продуктов лучший в мире; не «Хилтон», конечно, но вполне для простых ребят; располагайтесь, отсыпайтесь и привыкайте к мысли, что это ваш дом; стены раскрашивать, заклеивать плакатами с Заком Эфроном и «Звездными войнами» – разрешается», – взъерошил на прощание макушку Цвета и ушел; длинные ноги его запоминались, как женские. Стефан раздел детей, повесил одежду на печку – длинную белую батарею с духовкой и конфоркой; градусники Фаренгейта и Цельсия; затолкал в душ. Цвет в душе заснул, Свет вынес его на руках, а Стефан стелил постель, путаясь в пододеяльниках – он впервые что-то делал сам; белье пахло лавандой – словно не край земли, а старинное бабушкино имение; пруд, полный кувшинок и золотых монет – чтоб вернуться. Нашел в сумке пижамы; Цвет ни в коем случае не хотел расставаться с медведем, и когда Стефан из душа пришел ложиться, места на кровати ему осталось на одну ногу. Они заснули уже, и разбудить – как наказывать; он долго смотрел на них, полный нежности, розовой, как сирень, и тихо постелил себе на полу; запах моря бурлил в нём, как имя композитора, очень известного, забытое случайно, мучительно, или художника, чья картина всегда нравится, два слога; лежать и вспоминать, как смысл жизни; и он долго не спал, смотрел, как сквозь дождь серый свет вползает в вагончик: «я на краю земли»; и только когда стало совсем светло, он уснул; без снов, как упал; и проснулся от стука в дверь…

«Где я?» – подумал он, пытаясь найти ответ быстро, как документы; он научился думать об этом, путешествуя с дядей, просыпаясь в комнатах, полных портьер и цветов; сел на полу, пропахший постелью; слабый серый свет, словно сквозь ветки, заросли, пробивался в жалюзи: «Гель-Грин, тысячи километров от дома». Стефану стало тоскливо и страшно, будто он выпил яд; стук повторился; в вагончике была двойная дверь: прозрачная сетчатая открывалась внутрь комнаты, а белая металлическая – на улицу; судя по свету, вновь дождь. Мальчики спали обнявшись; волосы их перепутались, как у влюбленных на старинных картинах: Тристан и Изольда, Джиневра и Ланселот; от них шло тепло больше, чем от печки; Стефан завернулся в одеяло и открыл обе двери. С металлической на него с грохотом обвалилось ведро холодной, как удар кинжалом, воды; стукнуло по голове и со звоном откатилось по земле; раздался хохот, и его опять облили – чем-то сладким; запах – яблоки с карамелью.

– Доброе утро, Стефан, – услышал он сквозь воду в ушах Расмуса, – посвящение в гель-гриновцы, выпей-ка…

И ему сунули граненый стакан с этим вторым, сладким: белое вино; Стефан выпил, и мир стал круглым; не удержался и сел на порог. Вино было теплым и тягучим, золотым, как янтарь.

– Грей выпьет его, когда будет в раю, – сказал он наконец; вода затекла под одеяло, и он стал искать в нём сухие места, – Расмус, я отомщу, не бойтесь; выставлю вас в первой же статье героем…

– Только попробуйте, ван Марвес, и Жан-Жюль тотчас же введет цензуру; знакомьтесь, Стефан ван Марвес, наш журналист, а это наш мэр – Жан-Жюль де Фуатен, – и второй парень подал ему руку, посмотрел как на друга; красив он был до необычайности, Мальчик-звезда: лицо овальное, как медальон, темные волосы, вьются, как гиацинт; глаза синие, с черным блеском внутри, словно смотришь в глубокую воду с корабля и видишь сквозь прозрачность что-то на дне, большое и темное; бежишь к капитану: «Остановите, остановите!» – вдруг другой корабль, столетиями раньше, серебро, оружие; но уже прошли, пролетели, координаты не запомнили, вот и мучайся полжизни… Он тоже был в темно-синей куртке из болоньи, джинсах цвета индиго; пожал руку Стефана, как женскую, едва коснулся – предпочел обнять бы, и спросил: «Ты не обиделся?» – голос у него был мягкий и славный, тоже темно-синий, будто он разговаривал с тобой о душе и Ницше, что-то важное…

На шум проснулись Свет и Цвет; вышли, заспанные, будто проспали сто лет в окружении роз. Цвет по-прежнему волок за собой оранжевого медведя и засмеялся сразу, увидев мокрого Стефана; однажды он проделал такую шутку с дядей – не тем добрым и толстым, с игрушками, а с Эдвардом, с таким тонким лицом, будто его и не было вовсе; и дядя этот после орал долго на папу и переехал в другой мир, хотя ведро упало мимо, затопило ковер; Стефан схватил Цвета в охапку, намочил, а Свет стоял на пороге и смотрел на людей – как издалека.

– Привет, – сказал Жан-Жюль; Расмус сказал ему о детях, но всё равно было странно – тонкий, как невзрачная девочка, Стефан, никакой затаённой грусти в лице, как клада под яблоней, а уже двое детей, – отличная пижамка; я – Жан-Жюль, мэр этого города, а ты кто?

– Свет, – голос тихий и ясный, словно стихотворение о комнате с открытым на море окном; в три строки.

– Славное имя или это прозвище?

– Имя, – Свет удивился, обычно никто не сомневался и не переспрашивал, зная об их бредовом происхождении.

– А брат? – и Цвет высунул яркую мордочку из-под одеяла.

– Цвет, – крикнул он сам, – четыре лет.

– Года, – поправил Стефан, и его стукнули по голове, – вы извините, он «Шторм» Вивальди и эти фильмы страшные про детей – кнопки на стуле, чернила в белье, тараканы в супе – все про него; ночью, Расмус, вы говорили что-то про детский сад…

– Ну, нужно сначала кому-то просохнуть, а? И позавтракайте – в шкафу полно псевдоеды; а потом мы с Жан-Жюлем зайдем опять и как в школе – покажем вам город, порт, место работы; компьютеры у нас все эппловские, вы на «Эппле» работаете?

– У меня их ноутбук с собой…

– Отлично. Детишек по пути закинем… – Расмус будто порядок на столе наводил; допили вино: «это от моих родителей; семейный виноградник…» – Жан-Жюль покраснел, будто стеснялся, будто это был невесть что за неловкий секрет: ну что за родители, виноградник какой-то, нет бы в городе жить, юристами работать; потом Расмус и Жан-Жюль ушли. Стефан затолкал детей под душ, открыл шкаф – еда и вправду была в пакетах: сухое молоко, рафинад, йогурты; «Ахмад» липовый и с корицей; пакеты с кофе и сливками; смесь для приготовления омлета; сушеные овощи; бульонные кубики и специи. На столике стоял бледно-голубой тефалевский чайник; Стефан, путаясь в одеяле, заварил чай; навел, алхимича, омлет – «кажется, съедобно»; Цвет засмеялся опять – он учился любить отца, но как младшего, болтал ногами и обо всём; Гель-Грин ему нравился: место, полное открытий и запахов. Свет же ел молча; он был неприхотлив, как все первые дети; к тому же рос первые годы у Рафаэлей; мир казался ему книгой, которую нужно перевести на свой язык, а отец в ней – примечания; можно не читать, но многое объясняет. Сам Стефан не заметил вкуса, натянул свитер потеплее и увидел на дне сумки куртку; услышал голос мамы, вспоминая её руки, улыбку, задохнулся, и вообразил голоса Жан-Жюля, Расмуса: «О, почти как мы» – и застегнул стремительно, будто что-то порвал, не надену; не моё; надел уже потяжелевшее, отсыревшее пальто – оно пахло ночью, солью, пылью, слабостью; и в дверь застучали. Расмус в своих черных кожаных штанах, худой, длинноногий, рыцарь Розы; и Жан-Жюль, он нестерпимо нравился Стефану, как похожий; если в Расмусе была сила, что остро заточенный нож, оттого было страшно – не оправдать доверия, ожиданий, больших надежд, то Жан-Жюль улыбался твоим шуткам и говорил – как вел за руку, а не скакал через темы и камни; напоминал себя – молодого и нашедшего в жизни прекрасное, но это прекрасное может раздавить: не по размеру…

Цвет опять взял медведя, Свет – учебники и пенал; они вышли на землю, и опять полетел снег. «Почему он соленый? – спросил Стефан у Жан-Жюля, – ведь, по школе, соль не испаряется…» Тот пожал плечами: «есть вещи, которых не угадать: почему в одних горах есть золото, а в других нет, и корабли затонувшие, и любовь…» «физика – не любовь…» «вы еще про смысл жизни поговорите!» – подошел Расмус; он нес Цвета на шее, оттого вынужден был постоянно отвлекаться – на все интересные булыжники, пучки водорослей, вынесенных в бурю, ракушки со сколотыми краями; карманы и его, и Цвета уже были набиты под завязку. Свет же шел тихо, прислушиваясь ко всем звукам: прибою, словам, стуку сердца, крикам птиц, ударам и грохоту машин из порта, подволакивая ноги – он чуть косолапил, как и Стефан; походка внимательных и задумчивых, не сознающих себя красивыми. Жан-Жюль засмеялся в ответ, как на анекдот про альпинистов. «Ну ладно, я направо, детей отведу, а вы посмотрите порт, в обед встретимся у Лютеции», – и взял Света за руку; тот удивился и посмотрел вверх на него, как на небо, с которого падал снег. Расмус спустил Цвета, Стефан попытался поцеловать его – Свет отвернул щеку, и Стефан вздохнул: будь дома, мама помирила бы их, сам он не умел с ними общаться; и Расмус повел его в порт.

– Начальник порта, – повторил Стефан, – звучит гордо, почти как человек…

– Ага, – ответил Расмус, – видели бы вы этот порт – три сваи и огромная лужа.

«Сначала ничего не видно особенного: ни величия, ни моря, просто огромная серая вода, гладкая, как атлас для подкладки шикарного пальто; весь берег изрыт бульдозерами, как изгрызен; почва твердая, вечная, горная; груды щебня, привезенного песка, расколотых в мелкое камней; среди всего этого стоит Расмус Роулинг и матерится: не хватает машин, подвоз материалов вечно задерживается из-за погоды; странное место для порта…» – Стефан подумал и убрал; стало смешно, словно книжку с картинками смотрел, и там у кого-то мохнатые брови, и в них брусника растет; он сидел за стойкой и писал в блокнот – синяя клетка, пружины, корабль в сто парусов на обложке – он блокнотами всегда пользовался для очерков, никогда диктофоном; Жан-Жюль пришел минуту назад, они с Расмусом сели за постоянный свой столик – у окна, а Стефана послали за заказом – «три кофе, пожалуйста: один по-венски, один с вишневым ликером и капучино».

– Это ты журналист? – спросил бармен вдруг; у стойки сидело еще несколько человек – видно, рабочих, все в куртках и пахли солью и табаком; кто-то пил кофе, кто-то чай – спиртного днем не подавали, это сказал Расмус; он только и делал, что говорил, а Стефан записывал, и Расмуса это смешило, он пытался разобраться в каракулях: у Стефана с первого класса был странный почерк – как восточная вязь – длинные хвосты и неправильные соединения, только Капелька его читала; Река писал еще хуже – придуманным ими с детства шифром, превратившимся в привычку. Когда Стефан зарисовал примерно буровую вышку, записал последние данные о породах: «это лучше к Анри-Полю, он завтра из леса вернется с бригадой, и будут уже новые замеры». Расмус объявил по радио перерыв; и они пошли в кафе – легкая конструкция из дерева, на сваях из сосны, еще пахла свежим; пронзительно, как после дождя. «Счастливчик Джек», – прочитал Стефан и опять записал; ему казалось, что он не пишет, как раньше, а рисует. «Это так хозяина зовут?» – «Нет, его любимого моряка – Джека Обри; какой-то английский капитан, воевал с Наполеоном; книжка Патрика О’Брайана». Стефан расстроился: Наполеон был одним из его кумиров; Черчилль, Честертон, Чосер и Наполеон.

Подниматься нужно было по легкой лестнице, винтовой, из металла; наверху была декоративная башенка – дозорная; стекла на дверях разноцветные; внутри неожиданно тепло, маленькие столики на троих – идеальная компания; стойка из той же корабельной сосны; Стефан сел рядом на высокий металлический стул и почувствовал запах смолы; здешний воздух так был полон запахов, что хотелось набрать его в бутылки, не флаконы, а в такие большие, квадратные, из-под виски – дарить друзьям на Рождество; пахло солью; рыбой, ветром, землей, влагой; зал был полон; на стенах висели корабли, все – английские парусники времен Наполеоновских войн: «Каллоден», «Голиаф», «Зэлэ», «Орион», «Одасье», «Тезей», «Вангард», «Минотавр», «Беллерофонт», «Дефанс», «Мажестье», «Леандр», «Мютин», «Александр», «Суифтшюр»; и над стойкой, в самой большой и красивой раме, с резьбой и позолотой, – «Сюрприз». Видимо, того самого Джека Обри.

– Так ты журналист? – повторил бармен; был он огромный, будто по ночам перекидывается в вервольфа; темноволосый и молодой, загорелый до грубого; в рубашке из байки в синюю, зеленую и белую клетку, с северным акцентом, вытирал руки таким же полотенцем; и все скатерти и салфетки на столах были той же расцветки. – Расмус о тебе очень беспокоился, сказал, что ты, кажись, столичная штучка и можешь нос задрать…

– Ну и я задираю нос? Я уже полчаса жду кофе, чтобы оттаранить его не абы кому, а начальнику порта, мэру и лучшему журналисту округи, потому как пока других нет и сравнивать не с кем, – и о жалобной книге даже не заикнулся!

Бармен засмеялся; смех у него был густой, как повидло; рабочие начали оглядываться, и Стефан почувствовал себя в центре мира; залился краской и чиркнул в блокноте загогулину, побег плюща. «Он мне нравится, Расмус!» – проревел бармен, Расмус махнул ему из-за стола; на салфетках они что-то чертили с Жан-Жюлем. «Вот твой кофе, меня зовут Тонин, как сахалинский маяк; главное блюдо сегодня – пирог с грибами»; и Стефан двинулся сквозь толпу с горячими чашками. «Это хорошо, что ты понравился Тонину, – встретил его Расмус, – он у нас как лакмусовая бумага – оценивает до шнурков на ботинках; еще у него бывают видения, всерьез; он необыкновенный – жил десять лет в тайге, охотился на бурых медведей, наизусть знает биографии всех английских капитанов, готовит, правда, ужасно». Жан-Жюль прыснул в чашку: «Да ладно, всё равно все едят; ты можешь и ужинать здесь, если захочешь, и взять еду с собой; «Джек» работает с шести утра до двух ночи». Капучино заказал Жан-Жюль, с вишневым ликером – Расмус, кофе по-венски любил Стефан; но здешний кофе по-венски выглядел так, будто его готовили в котелке на костре, а шоколад настрогали охотничьим ножом.

– Как Свет и Цвет, никого не замучили? – Жан-Жюль мотнул головой; по дороге он увидел, как один из бульдозеров ушел под воду – парня еле спасли из холодной воды: просто поехала насыпь для железной дороги, и теперь нужно было вытаскивать тягачом этот бульдозер, удалять насыпь; всё время что-то случалось. Подошел единственный официант – подросток, который еще не имел права на вождение грузового транспорта: тонкий, высокий, стройный, как модель, – рабочие дразнили его переодетой девочкой; глаза яркие, как пламя; он сбежал из детского дома в Гель-Грин – упросил Антуана довезти, согласен был на любую работу; а в кафе ему нравилось: он любил разговоры, смех, готовить кофе и клетчатую одежду; ему казалось, что море и мир – это одно. В меню была куча рыбы, каких-то ракушек, морской капусты; тушеные овощи и пельмени – цена шла в трех валютах; и еще был пункт – «в счет зарплаты». Стефан заказал себе пирог с грибами – оказалось, круглый, закрытый, очень горячий; внутри еще курица и лук; и Тонин был прав – единственное съедобное блюдо; пришлось делиться с Жан-Жюлем и Расмусом, заказавшими рыбу в желе, холодную и клубничную…

После «Джека Обри» они пошли в мэрию; одноэтажное здание, тоже на сваях, тоже сосна. «Сейчас Лютеция покажет тебе план города, можешь отксерокопировать его». – «А кто такая Лютеция?» – «Лютеция Жаннере-Гри – главный архитектор Гель-Грина и… – Расмус посмотрел на Стефана строго, как воспитатель, – моя девушка… Поймаю за шашнями – убью обоих». – «Его любимая опера – «Кармен», – сказал Жан-Жюль. – Он преувеличивает: Лютеция даже не знает, что она ему нравится; она думает, у него только работа и маяк…» «Маяк?» – но они уже вошли по легкой лесенке, дрожавшей под ногами, как веревочная; внутри тоже пахло деревом и солью; и Стефан понял, что и сам уже так пахнет, будто изменилась кровь, вся химия; сверхъестественное: соленый снег, люди – ясновидящие, его сын, бармен Тонин, леса вокруг, как первобытные; играла настоящая виниловая старая пластинка – Франко Корелли, ария Каравадосси из первого акта «Тоски»; от стола оторвала взгляд и вправду восхитительно красивая девушка: смуглая, волосы цвета красного дерева – некрашеные, настоящие, струями, как в мультфильмах Диснея, до пояса; яркие брови, ресницы, губы; только розы ей не хватало в зубах – в них она держала карандаш и еще один – за ухом; была в джинсах и темном толстом свитере, в сапогах под колено без каблуков.