Олег Рязанский против Мамая. Дорога на Куликово поле

Поэма Хайбуллы была выстроена в жанре масневи, в котором героические мотивы превалируют над лирическо-романтическими темами. Масневи в переводе с арабского означает «сдвоенный». Основой масневи является двустишие-бейт со смежной рифмой. Поэма-масневи выстраивается из множества двустиший, каждое из которых имеет свою рифму. Для восхваления ханов и полководцев жанр масневи имеет явные преимущества над касыдой. Недаром знаменитая поэма Фирдоуси «Шах-наме» была написана в стиле масневи.

Подражая Фирдоуси, Хайбулла изобразил Урус-хана в своей поэме эдаким непобедимым воителем, схожим с легендарным витязем Рустамом. Вся хвалебная ода Хайбуллы состояла из описаний походов и сражений Урус-хана. Завершающим эпизодом поэмы было описание разгрома Мамаевых войск храбрыми туменами Урус-хана.

Поэма Хайбуллы была гораздо длиннее касыды Кашафеддина, и по своему смысловому содержанию она имела явное преимущество, так как личность Урус-хана занимала в ней центральное место.

Олег по глазам Гель-Эндам понял, что поэма Кашафеддина ей больше понравилась, но первенство в этом творческом состязании она все же оставляет за Хайбуллой, отдавая должное его поэтическому мастерству. Все-таки темой для поэм было прославление непобедимого Урус-хана. Олег тоже высказался в поддержку Хайбуллы, когда Гель-Эндам пожелала узнать его мнение.

Хайбулла расплылся в самодовольной улыбке, когда Гель-Эндам вручила ему, как победителю, прекрасное перо из хвоста павлина.

– Это еще не окончательная победа, друг мой, ведь настоящее поэтическое состязание впереди, когда Урус-хан вернется из похода и когда все приехавшие в Сарай поэты представят свои творения, – сказала Гель-Эндам Хайбулле. – Однако твой сегодняшний успех говорит о том, что ты славно потрудился над своей поэмой и станешь серьезным соперником для остальных поэтов, которые еще не закончили свои оды.

Кашафеддин не смог скрыть своего огорчения тем, что Гель-Эндам отдала первенство в этом споре не ему, а Хайбулле. Схватив со скамьи лютню-думбрак, Кашафеддин заявил, что помимо касыды он сочинил еще песню в честь Урус-хана.

– Прекрасная госпожа, позволь мне исполнить эту песню здесь и сейчас, – умоляюще промолвил Кашафеддин.

Гель-Эндам милостиво кивнула ему.

Усевшись на скамью, Кашафеддин чистым протяжным голосом запел песню о быстром соколе, который, летая высоко в небесах, стремительно настигает уток и чирков, подобный молнии. Угодив в силок охотника, гордый сокол стал жить в юрте Урус-хана, который любил выезжать с ним на утиную охоту. Стремительный полет сокола, разящие удары его клюва и когтей вдохновили Урус-хана на военные подвиги. С младых лет наблюдая за быстрокрылым соколом, Урус-хан стал таким же неудержимым и непобедимым воителем.

Песня Кашафеддина была прервана самым неожиданным образом. Во внутренний дворик стремительно вбежал дворецкий Байсункур, смуглолицый и рыжебородый. На его одутловатом лице с темными выпуклыми глазами было выражение смятенной растерянности. Длинный полосатый халат на дворецком был испачкан в пыли. Судя по всему, он где-то споткнулся и упал, когда бежал сюда.

– Только что прибыл гонец, госпожа, – задыхаясь, выкрикнул Байсункур. От волнения он даже не поклонился Гель-Эндам. – Гонец привез ужасные вести! Урус-хан разбит Мамаем!

Гель-Эндам стремительно вскочила с подушек.

– Жив ли Урус-хан? – побледнев, спросила она.

– Неизвестно, госпожа, – ответил дворецкий, утирая пот со лба и поправляя чалму на своей голове.

– Кто же послал вестника в Сарай? Разве не мой муж? – вновь спросила Гель-Эндам.

– Гонца прислал Кутлуг-Буга, – проговорил Байсункур. – Все войско Урус-хана рассеяно по степям, многие военачальники убиты или угодили в плен. Кутлуг-Буга сам чудом ушел от опасности, воины Мамая гнались за ним по пятам.

Кутлуг-Буга являлся старшим сыном Урус-хана. Он был рожден Урус-хану его первой женой, которой ныне уже не было в живых.

– Гонец поведал также, что Кутлуг-Буга не собирается оборонять Сарай от Мамая, – продолжил Байсункур. – Кутлуг-Буга намерен собрать рассеявшиеся тумены своего отца и идти за реку Яик, чтобы занять ханский трон в Сыгнаке.

– Что же нам тогда делать? – промолвила Гель-Эндам, побледнев еще больше.

– Госпожа, всем нам нужно как можно скорее покинуть Сарай и догнать отряды Кутлуг-Буги возле переправы через Яик, – сказал Байсункур. – Я уже отдал распоряжения слугам и конюхам собираться в дорогу. Госпожа, тебе и твоим служанкам тоже надо спешно укладывать вещи в сундуки и походные сумы. Конница Мамая уже мчится к Сараю! Коль мы промешкаем, то угодим в лапы к Мамаю! – Дворецкий взглянул на Олега и добавил: – Князь, тебе тоже лучше поскорее уйти из Сарая. Мамай не пощадит тебя, когда узнает, что ты хотел заручиться дружбой Урус-хана.

Олег без промедления покинул ханский дворец, даже толком не попрощавшись с Гель-Эндам. Известие о поражении Урус-хана ввергло его в некоторую оторопь. Рязанский князь чувствовал себя игроком, ставка которого оказалась битой. А ведь с этой ставкой Олег связывал большие надежды для укрепления своего княжества.

Слух о том, что Урус-хан разбит Мамаем, стремительно разлетелся по всему Сараю. Огромный город загудел, как растревоженный улей. Богатые горожане и приезжие купцы торопились убраться из Сарая куда подальше. Улицы Гулистана были забиты крытыми повозками, в которых сидели женщины и дети, мулами и верблюдами, груженными кладью, мужчинами в дорожной одежде, сидящими верхом на конях. Проталкиваясь сквозь эту толчею, Олег и двое его слуг с немалым трудом добрались до дома эмира Бухтормы.

Увидев во дворе дома две повозки и вьючных лошадей, Олег мигом смекнул, что Бухторма и его домочадцы тоже собрались покинуть Сарай.

– Что станем делать, княже? – проговорил боярин Брусило, едва увидев Олега. – Бухторма и его семья собрались ноги уносить из Сарая.

– Пора и нам отчаливать отсель, боярин, – сказал Олег. – И поживее, а иначе без голов останемся! По слухам, Мамай уже близко.

Олеговы челядинцы торопливо толкали в мешки и сундуки съестные припасы и пожитки, бегая по комнатам и топая сапогами. На первом этаже дома также стоял шум от мечущихся слуг и сердитых окриков Бухтормы, его жен и нукеров.

Переодеваясь из нарядной одежды в дорожную, Олег слышал у себя за спиной ворчанье боярина Громобоя:

– Вот за каким хреном мы притащились сюда, а? Кланялись в пояс Урус-хану, роздали кучу даров ему и приближенным его – и все напрасно! Где теперь Урус-хан? Его поди и в живых-то уже нету. Как теперь перед Мамаем оправдываться будем? Мамай все едино проведает о том, что послы из Рязани побывали у злейшего недруга его. Ведь говорил я, что не следует ехать в Орду, покуда не станет ясно, кто здесь окончательно возьмет верх, Урус-хан или Мамай.

– Не зуди над ухом, боярин! – бросил Громобою Олег, застегивая плащ у себя на левом плече. – Авось уцелел в сече Урус-хан. Мамай сегодня победитель, а завтра он небось побежит от Урус-хана без оглядки, ведь такое уже бывало.

– С «авосем» и «небосем» удачу за хвост не поймаешь, княже, – не унимался Громобой. – В политике, как и на войне, рассчитывать нужно на то, что есть сейчас, и не тешить себя грядущими счастливыми переменами, кои могут и не наступить.

Одного из своих гридней Олег отвел в сторону и повелел ему остаться в Сарае. Этого дружинника звали Тихомилом. Он был ловкий малый, прекрасно владеющий любым оружием, бегло говоривший на нескольких языках, в том числе и на татарском.

– Пробудешь в Сарае до осени, проследишь, чем вся эта заваруха закончится, – молвил Олег Тихомилу. – Не верю я в то, что Мамай надолго утвердится в Сарае. Он ведь не ханских кровей. Кроме того, передашь это серебро владыке Иоанну. – Олег вручил дружиннику небольшой кожаный мешочек, туго набитый серебряными монетами. – Владыка обещал мне похлопотать о выкупе на волю кое-кого из русских рабов. Ты уж постарайся, друже, доставить в Рязань этих выкупленных на свободу невольников живыми и здоровыми. Ну и сам, конечно же, должен вернуться ко мне целым и невредимым! Ибо заменить мне тебя некем. Уразумел? – Олег погрозил гридню пальцем.

– Уразумел, княже, – промолвил Тихомил с еле заметной добродушной ухмылкой. Ему уже доводилось в прошлом выполнять трудные и опаснейшие поручения своего князя, рискуя головой.

Солнце было еще высоко в безоблачном небе, когда четыре крутобокие рязанские ладьи отчалили от пристани Сарая. Гребцы налегали на весла, преодолевая сильное течение широкой могучей реки.

Вместе с рязанскими ладьями отправились в путь и многие другие суда: одни шли быстро и ходко вниз по течению к дельте Волги, другие тянулись медленными вереницами против течения, двигаясь к верховьям Волги.

Глава шестая

Боярин Клыч

Отправляясь в Сарай, Олег оставил Рязань на попечение своей супруги Евфросиньи Ольгердовны, дабы потешить ее властолюбие. Главным советником при княгине был назначен Олегом же боярин Клыч Савельич, дотошность и сварливость которого давно стали притчей во языцех. Никто из рязанских бояр не осмеливался с таким упрямством доказывать свою правоту в спорах с Олегом, как это постоянно делал Клыч Савельич. Со стороны могло показаться, что между Олегом и Клычом Савельичем не затихает некая подспудная вражда, что эти двое давно и сильно недолюбливают друг друга. Однако эта видимость была обманчивой. На самом деле Олег полностью доверял Клычу Савельичу, зная, что этот человек не способен на подлость и предательство.

Вернувшись в Рязань из Сарая, Олег обнаружил, что его властная супруга уехала в Литву, забрав с собой трехлетнюю дочь Анастасию.

– Евфросинья хотела было забрать с собой и княжича Федора, но я не позволил ей этого, – молвил Олегу боярин Клыч, отчитываясь перед ним за все, что случилось в Рязани в его отсутствие. – Также не разрешил я Евфросинье руку в казну запустить. Евфросинья намеревалась одарить отца и братьев подарками дорогими, но я сказал ей, мол, муж ее и так изрядно потратился, меча бисер перед ордынскими свиньями, поэтому лишних денег в казне нету. Не обеднеет Ольгерд и без наших подарков.

– Представляю, как обиделась на тебя Евфросинья, – усмехнулся Олег, оглядывая свои теремные покои, которые показались ему низкими и тесными после просторных чертогов ханского дворца в Сарае.

Олег переходил из светлицы в светлицу, нагибая голову в невысоких дверных проемах. Клыч Савельич, не отставая, шел за ним. Их беседа происходила на ходу.

– Супруга твоя, княже, обругала меня разными срамными словами, повторить кои у меня язык не повернется, – с невозмутимым видом молвил Клыч Савельич. – Впрочем, ничего иного я от Евфросиньи не ожидал, поэтому ничуть не удивился такому ее поведению.

Задержавшись перед деревянными ступенями, ведущими на второй ярус терема, Олег обернулся к Клычу Савельичу и спросил:

– А чего это Евфросинья вдруг сорвалась с места и в Литву укатила? С чего это вдруг?

– После того, как Ольгерд и московский князь заключили перемирие под Любутском, литовская рать отошла к реке Угре и встала там станом, – ответил Клыч Савельич. – Ольгерд созвал на Угру русских князей из верхнеокских городов, желая прощупать их настроение. Кое-кто из них не пожелал воевать с Москвой на стороне Литвы. Это и озаботило старика Ольгерда. Литовский гонец приезжал и в Рязань. Поскольку тебя, княже, дома не было, я дал литовскому гонцу от ворот поворот. Евфросинья же вдруг заявила, что она желает повидаться с отцом и братьями, живо собралась в дорогу и уехала, взяв с собой дочь.

На Угре литовское войско простояло две недели. Потом Ольгерд ушел в Смоленск, а оттуда к себе в Литву. С Угры Евфросинья прислала вестника с известием, что отправится в Вильно вместе с отцом.

– Надолго ли Евфросинья отправилась в Вильно? – опять спросил Олег, поднимаясь в верхние покои по скрипучим буковым ступеням.

– Об этом Евфросинья меня не известила, княже, – сказал Клыч Савельич, шествуя по лестнице вслед за Олегом.

Для обсуждения самых насущных забот Олег, по своему обыкновению, собрал на совет своих ближних бояр. Прежде всего, Олег поведал своим старшим дружинникам о разгроме Урус-хана Мамаем.

– Что теперь делать, бояре? Ехать ли мне на поклон к Мамаю? – сказал Олег. – Жду вашего совета.

Бородатые степенные мужи в длинных одеяниях обеспокоенно заерзали на скамьях, переговариваясь между собой негромкими тревожными голосами.

– Кто желает высказаться первым? – громко спросил Олег, восседавший на дубовом троне с резными подлокотниками в виде бегущих пардусов.

Князь был облачен в красный кафтан и красную парчовую шапку с опушкой из меха выдры. На ногах у него были красные сапоги.

Багряные лучи вечерней зари, проливаясь в просторное помещение через высокие узкие окна, ложились зловещими темно-рубиновыми отсветами на деревянный пол и на бревенчатые стены гридницы. Боевые топоры, мечи, щиты и секиры, развешанные на одной из стен, в лучах закатного солнца переливались металлическим блеском.

Первым, как всегда, заговорил Клыч Савельич.

– Вся эта затея с поездкой к Урус-хану мне с самого начала была не по душе. Присутствующие здесь бояре не дадут мне солгать. – Клыч Савельич, поднявшись со своего места, плавным жестом руки обвел всех княжеских советников. – Мои здравые доводы, помнится, потонули в угодливых речах тех бояр, кто, не имея своего мнения, готов всегда и во всем поддакивать нашему князю. Меня постоянно обвиняют в том, что я все время предрекаю беду, что своим карканьем я то и дело притягиваю различные напасти на Рязанское княжество. Но ведь кроме предсказаний худшего я также даю советы, как избежать той или иной беды. Неужели так трудно внять здравому совету?

Клыч Савельич умолк и взглянул на князя. Обратились на князя взоры и всех остальных бояр.

– Каков же твой совет будет на сей раз? – хмуря брови, проговорил Олег, встретившись взглядом с боярином Клычем. – Признаю свое недомыслие, друже. Не следовало мне ездить к Урус-хану.

– Твое недомыслие дороговато обошлось казне нашей, княже, – ворчливо обронил Клыч Савельич.

– Ты молви по делу, не томи душу! – резко вымолвил Олег. – Иль ты ждешь, чтоб я на коленях пред тобой ползал!

– Совет мой такой, княже, – промолвил Клыч Савельич, пригладив свою русую бороду. – К Мамаю не езди, милости от него тебе уже не дождаться. Лучше отправь послов к московскому князю и заключи с ним прочный союз против татар. За Дмитрием Ивановичем ныне сила великая! Ни суздальский, ни тверской великие князья тягаться с ним не могут. Тесть твой Ольгерд тоже обломал зубы о московские мечи и копья. Опираясь на Москву, окрепнет и Рязань.

– А как же быть с Лопасней? – сердито прищурился Олег. – Неужто присоветуешь окончательно уступить ее московлянам?

– Пусть Дмитрий владеет Лопаснью, то небольшая для нас потеря. – Клыч Савельич небрежно махнул рукой. – Для нас важнее, чтоб московские полки пришли к нам на подмогу в случае татарской напасти. Дмитрию дружественный союз с Рязанью тоже выгоден, ведь наши земли являются щитом для его владений от набегов из Степи.

– Благодарю за совет, боярин, – проговорил Олег, в голосе которого прозвучали нотки уязвленного самолюбия. – Не хватало мне набиваться в союзники к мальчишке Дмитрию! Ценой Лопасни покупать мир с ним!

– Неужто кланяться Урус-хану приятнее, княже? – язвительно усмехнулся Клыч Савельич. – И какую же выгоду ты получил от этого?

Олегу было неприятно и досадно выслушивать упреки Клыча Савельича, но ему приходилось терпеть это, поскольку правота была на стороне боярина.

«Что и говорить, впустую я потратил и время и немалые богатства, съездив в Сарай, – мрачно размышлял Олег наедине с самим собой после окончания совета. – Понадеялся я на могущество Урус-хана, а остался ни с чем. Все верно предсказывал мне боярин Клыч, отговаривая меня от поездки к Урус-хану. Где теперь искать союзников против Москвы? На кого мне опереться в противостоянии с мальчишкой Дмитрием?.. От Ольгерда проку никакого. Муромский князь войны с Москвой страшится пуще огня. Тарусский князь давно уже в рот Дмитрию глядит, спешит к нему с дружиной по первому зову. Мещерский князек в распрях с мордовой увяз, ему не до моих тревог и забот. Что же, остается уповать на поддержку зятя Салахмира, засевшего в Казани удельным правителем. И еще, надо бы покрепче привязать к своему стремени пронского князя Даниила Ярославича. У него ведь сынок уже возмужал, а у меня старшая дочь на выданье! Зашлю-ка я сватов в Пронск!»

Пронском владела младшая ветвь рязанских Ольговичей. Пронские князья пытались обособиться от Рязани еще во времена Батыя, но тогда у них не хватило сил для этого. Рязанские князья хоть и понесли тяжелейший урон от Батыева нашествия, тем не менее им удалось собрать в кулак свое княжество, не допустив его распада на разрозненные уделы. При Иване Коротополе, отце Олега, пронские князья смогли, наконец, обрести независимость от Рязани. А воинственный пронский князь Владимир Ярославич даже стал претендовать на великий рязанский стол. Опираясь на поддержку из Москвы, Владимир Ярославич сумел-таки сесть князем в Рязани после поражения Олега от московлян в битве при Скорнищеве. Однако торжество Владимира Ярославича было недолгим. Не прошло и трех месяцев, как Олег отбил обратно отцовский трон, пленив Владимира Ярославича. Не желая присягать на верность Олегу, Владимир Ярославич предпочел умереть от голода в темнице.

Смерть Владимира Ярославича сильно ухудшила и без того натянутые отношения между Московой и Рязанью. Олег посадил князем в Пронске покорного ему Даниила Ярославича, родного брата умершего в заточении Владимира Ярославича. Князь Даниил был человеком безвольным и бесталанным, он совершенно не годился ни на великие, ни на малые дела. Московский князь понимал, что Даниил будет во всем послушен воле Олега Ивановича, и не собирался мириться с этим. Дмитрий до поры до времени приютил у себя в Москве сыновей покойного Владимира Ярославича.

Глава седьмая

Евфимия

От первой жены-татарки, умершей до срока, у Олега остались две дочери, ладные и пригожие. Старшую звали Евфимией, младшую – Агриппиной. Сестры хоть и являлись родными по крови, однако внешне сильно отличались одна от другой. Евфимия имела темные волосы и черные слегка раскосые глаза, опушенные длинными изогнутыми ресницами. Она была стройна и гибка, как молодая ракита. В тонких чертах лица Евфимии было больше сходства с отцом-русичем, нежели с матерью-татаркой.

Агриппина была светловолоса и голубоглаза, при этом она сильно смахивала на татарку, благодаря миндалевидному разрезу своих очей, длинным плавно изогнутым бровям пшеничного цвета и заметно выступающим скулам. По сравнению со старшей сестрой, Агриппина была чуть ниже ростом и имела более округлые формы тела.

Отличались сестры и по своему характеру. Евфимия ко всему подходила со спокойной рассудительностью, никогда не повышала голос, не давала волю слезам, не закатывала капризы. Любознательная от природы Евфимия рано выучилась читать и писать не только по-славянски, но и по-гречески. Помимо чтения книг Евфимия также обожала ездить верхом, кататься на лодке по реке и удить рыбу. В Евфимии порой проступало что-то мальчишеское, когда она стреляла в цель из лука или неслась галопом на горячем скакуне с развевающимися волосами.

Агриппина была крайне любопытна, но к знаниям она не тянулась. Лишь к двенадцати годам она с грехом пополам научилась русской грамоте. Причем писала Агриппина корявым почерком и со множеством ошибок, а читала по складам. Будучи более изнеженной и ленивой, Агриппина не умела плавать, кое-как держалась в седле, предпочитая ездить в повозке. Любимыми занятиями Агриппины было объедаться сладостями и красиво наряжаться. Агриппина была очень обидчива и плаксива. Старшую сестру Агриппина недолюбливала, поскольку видела, что та является отцовской любимицей.

Узнав, что отец собирается выдать Евфимию замуж за сына пронского князя, Агриппина несказанно обрадовалась этому известию. Значит, совсем скоро Евфимия уедет насовсем из отцовского терема в Пронск. В отсутствие Евфимии все отцовское внимание достанется ей, Агриппине.

Евфимия же отнеслась к тому неизбежному, что ожидает всякую девушку, без особой радости. Она понимала, что когда-нибудь это событие настанет, и даже мысленно готовилась к этому, представляя себе своего жениха и первую встречу с ним. Евфимии хотелось верить в то, что ее суженым станет умный и мужественный юноша, во многом похожий на ее отца. Узнав, что ей предстоит идти под венец с Владимиром, сыном пронского князя Даниила Ярославича, Евфимия расстроилась. Ей уже доводилось встречаться с княжичем Владимиром, который частенько наведывался в Рязань вместе со своим отцом. Владимир был красив и статен, но при этом он был грубоват и примитивен во всех своих суждениях. Во Владимире не наблюдалось ни малейшего проблеска глубокого ума, ни тяги к книжному чтению, ни желания изучить греческий или латынь…

Евфимия намекнула было отцу, что в жены Владимиру более годится Агриппина, мол, у этих двоих так много общего, словно Господь изначально создал их друг для друга.

«Владимир, конечно, увалень и недотепа, это верно, – сказал Олег Иванович своей старшей дочери. – Пожалуй, Грапа была бы Владимиру более под стать. Однако мне нужно, чтобы рядом с Владимиром находилась умная голова, которая не позволит ему наломать дров и предать мои интересы. Вот почему супругой Владимира должна стать ты, Фима. Отец Владимира правитель никудышный, все вокруг это понимают. Когда-нибудь пронским князем станет Владимир. Дабы звезда Владимира взошла высоко и не погасла до срока, во многом будет зависеть от тебя, Фима. Тебе придется управлять Пронским уделом, ненавязчиво подталкивая Владимира к принятию более продуманных решений. Вот что тебе предстоит в будущем, дочь моя!»

Евфимия сильно любила отца, с ним у нее всегда были самые доверительные отношения, поэтому она была готова на все, дабы выполнить его волю и принести наибольшую пользу Рязанскому княжеству.

Свадьба Владимира и Евфимии состоялась в Пронске в начале осени, когда только-только начала желтеть листва на деревьях.

Даниил Ярославич, свекр Евфимии, всю жизнь ненавидел своих родных братьев, Георгия и Владимира. Первого Даниил Ярославич ненавидел за то, что тот никогда не довольствовался малым, всегда и во всем стремясь добиваться наибольшей выгоды. Второго Даниил Ярославич люто недолюбливал за его смелость и гордыню. Нарушив родовой уклад, Владимир Ярославич отнял пронский стол у Даниила Ярославича, за которым было старшинство. Оба брата Даниила Ярославича, благодаря своим личным качествам, сумели добиться немалых высот в иерархии здешних Ольговичей. Георгий Ярославич утвердился князем в Муроме, по закону не имея на то никаких прав. Муромом владела троюродная родня пронских Ольговичей. Владимир Ярославич и вовсе высоко взлетел, заняв рязанский стол с помощью московской рати.

Когда Георгий Ярославич пал в сражении с мордвой, то никто не радовался так бурно его гибели, как Даниил Ярославич, неизменно завидовавший успехам старшего брата. Еще большую радость у Даниила Ярославича вызвала смерть Владимира Ярославича, так как это позволило ему сесть князем в Пронске. У самого Даниила Ярославича не хватило бы ни храбрости, ни ратных сил, чтобы изгнать из Пронска сыновей покойного Владимира Ярославича. В этом ему помог рязанский князь Олег Иванович, заинтересованный в том, чтобы Пронск тяготел не к Москве, а к Рязани.

Сидя князем на пронском столе, трусоватый Даниил Ярославич постоянно оглядывался на Рязань, не смея и шагу ступить без одобрения Олега Ивановича. Сильнее всего Даниил Ярославич опасался своих племянников, нашедших приют у московского князя. Потому-то он с превеликой охотой сочетал законным браком своего старшего сына Владимира с Евфимией, дочерью Олега Ивановича. Этот брак стал для Даниила Ярославича неким залогом того, что Олегова дружина придет к нему на помощь в случае любой вражеской напасти.

* * *

За окнами, забранными стеклянными ячейками в виде пчелиных сот, буйствовал сильный юго-восточный ветер, под напором которого стонали и скрипели могучие дубы, клены и вязы в парке, примыкавшем ко княжеским хоромам. На дворе была глубокая ночь.

Ложница была освещена неярким светом небольшого масляного светильника, заправленного льняным маслом. Одинокий желтоватый язычок пламени то вытягивался кверху, чутко улавливая напористое дыхание ветра, пробивавшееся сквозь щели в оконных рамах, то начинал колыхаться и трепетать, как бабочка, угодившая в паутину. Светильник, слепленный из глины в виде лебедя, стоял на столе, рядом лежала раскрытая книга в кожаном переплете.

У бревенчатой стены стояла широкая кровать на массивных деревянных ножках. Поверх смятого одеяла сидела Евфимия в длинной белой сорочице из тонкой ткани. Ее лицо было задумчиво и печально. Медленными ленивыми движениями она расчесывала костяным гребнем свои распущенные по плечам волосы. В свете масляной лампы обнаженные руки Евфимии казались еще белее на фоне ее густых темно-каштановых волос.