Викинги. Скальд

Только свеям было плевать на его гордый вид. Погнали к ладье, как барана. Перед высоким бортом мальчик замешкался, сильные руки подняли его под мышки и кулем перекинули внутрь.

Стоять на раненой ноге было тяжело, он присел было на сундук рядом с веслом, но его пинком сшибли оттуда. Любеня больно ударился о твердые доски днища и остался лежать, сжимаясь в комок. От неожиданности и обиды даже дыхание перехватило.

Доски густо пахло горьковатым смоляным варом и еще чем-то, сальным, приторным, напоминающим застарелый запах от рыбьих внутренностей. А свеи больше не обращали на него внимание. Налегли всем скопом, стащили ладью с песчаной косы, попрыгали внутрь, переваливаясь через борта. Расселись по своим сундукам, взялись за длинные весла, крепко и слаженно плеснули ими, выводя ладью на глубокую воду. Любеня услышал, как под тонким днищем, где-то совсем рядом, зажурчала-запела вода.

Он осторожно, опасаясь ударов, оглядывался. Любопытно все-таки!

Глянуть со стороны – ладья, по-свейски – драккар, вроде бы не большая, но даже удивительно, сколько в ней всего помещается. И мешки какие-то, и бочонки, и сундуки, плотно увязанные конопляными веревками, и оружие, доспехи внавал. Круглые свейские щиты вставлены в пазы вдоль бортов, а луки, копья лежат свободно, как хворост. Да и самих свеев много, десятка четыре, а то и пять, заметил он. Хотя никто не мельтешит зря, все при деле. Молодой воин в красивых доспехах, что выдернул Любене стрелу, сразу прошел назад, поближе к кормовому веслу-прави́лу.

Гладкую, темную рукоять правила держал пожилой свей, тоже в богатом снаряжении, со смоляной, в завиток, бородой, в которой проблескивало много серебряных нитей. Молодой заговорил с ним, и старый кивал в ответ. Потом сам сказал что-то, от чего сидящие поблизости свеи разом оскалились. Теперь молодой кивнул старому и даже хлопнул того по плечу.

Наличник шлема у старого был приподнят, и мальчик хорошо рассмотрел морщинистое лицо, выдубленное солнцем и ветром до того же темного блеска рукояти кормила. Карие глаза смотрят остро, пристально, нос – как клюв хищной птицы, от виска до рта кожу рассекает давний, глубокий шрам. Шрам высоко приподнимает уголок губ, будто воин ухмыляется беспрестанно.

Старый – кормщик, а молодой, значит, у них вождь, конунг, понял Любеня.

У дядьки Ратня тоже был длинный шрам по лицу… Был?! – с горечью ворохнулось внутри.

– Любеня!!! – перебил его мысли выкрик с берега.

Голос был хриплый, чужой, но все равно как будто знакомый. Мальчик вскинулся, схватился за что-то, приподнялся. Свеи тоже оживились разом, побросали весла, загыкали, загалдели, показывая на берег.

Эту картину Любеня, наверное, никогда не забудет. Ладья не успела отойти далеко, и он хорошо видел, как дядька Ратень полз им вслед по травянистому откосу. Весь иссеченный, живого места, наверное, не осталось, рана на ране – одно кровавое месиво. И, несмотря на это, волхв все-таки двигался, полз, приподнимался на дрожащих руках, пытался привстать.

«Как ползет, какой силой, когда и с меньшими ранами не живут?» – охнул про себя мальчик.

– Любеня! Будь счастлив, сынок! – то ли кричал, то ли хрипел волхв. – Будь удачлив и неуязвим! Я, волхв, отдаю свою силу и заклинаю тебя самым крепким, предсмертным заклятием! Именем Велеса Круторого – заклинаю тебя! Именем всех верхних богов – заклинаю! Да не страшны тебе будут ни огонь, ни вода! Да не коснется тебя ни железо, ни кость, ни дерево! Да минут тебя глад, мор, болезни, черный глаз и дурные умыслы! Да будет так! Да пребудет с тобой оберег бога Велеса! Заклинаю!!! Прощай, мальчик, прощай, сынок…

Вроде, не очень громко, не слишком отчетливо, а мальчик каждое слово расслышал и понял. Долгим эхом отдавались они в ушах. И, похоже, лес, река, небо, ивы, склонившиеся к воде, вольные птицы, рассекающие крыльями высоту, – все расслышали слова волхва, подхватили, понесли, заволновались, зашуршали в ответ ворожбе. И Хорс-солнце, выглянув огненным краем из-за кромки леса, как будто подтвердил заклятие чародея, пустив вдоль земли тонкие, яркие, пронизывающие лучики.

Потом руки волхва подломились, голова упала, он так и застыл на берегу.

Прощай, дядька Ратень, прощай волхв! – всхлипнул Любеня. Прощай…

Наверное, так и взрослеют люди, не постепенно, а сразу, рывком, проживая за короткое время целую большую жизнь, вспоминал он потом.

А свеи в ладье еще долго переговаривались между собой, удивлялись и цокали языками. Оглядывались назад, на берег, где оставался лежать убитый, воскресший, а потом снова умерший волхв.

Большинство из них не разбирали языка родичей, не очень поняли, что случилось, не знали, что это такое – заклятие Велеса. Но пришлые воины ценили и уважали любое мужество.

* * *

– Слышь, полич, ты туда, к веслу, не садись никогда. Это у них только воинам можно – за весла садиться. Ты на днище сиди. На днище – можно, за это не будут бить, – посоветовали Любене откуда-то сбоку.

Он оглянулся. За мешками, навалом скарба и мельканием свеев он и не заметил сначала, что в просторной ладье есть еще пленники.

Их было трое. Молодые парни, с виду – постарше его на несколько лет. Руки спутаны на запястьях толстым, просмоленным вервием. Все трое одеты в привычные глазу рубахи с подпояской, холщовые порты, на ногах – кожаные ноговицы. Волосы по обычаю местных родов забраны повязками-оберегами, сохраняющими человека от порчи и лесной нечисти.

Двое, чернявый, угловатый, даже в скрюченном положении видно, что очень высокий, и второй – русоволосый, с большими карими глазами, опушенными густыми, совсем девичьими ресницами, смотрели на мальчика с любопытством, но без злости. Третий – широколицый, редкобровый, с вывороченными губами и коротким, приплюснутым носом, косился на новичка неприязненно. Под глазом у него лиловел огромный синяк, похожий на растекшуюся лужу. Смешной синяк и лицо смешное, все словно сплющенное, отметил Любеня. Только глаза неприятные. Маленькие, упрямые глазки свирепого кабана-секача…

Говор родичей, но лица незнакомые, значит – или оличи, или витичи, сообразил мальчик. В этих родах язык в точности как у них, поличей. У косин – другой все-таки, слова похожи, а выговор отличается так, что порой с трудом понимаешь…

Кто заговорил с ним? Да, похоже вот этот, русоволосый, с красивыми ресницами…

– А откуда ты знаешь, что я полич? – спросил Любеня.

Хотел сказать твердо, а прозвучало пискляво и жалобно. Самому не понравилось.

Трое пленников продолжали его разглядывать.

– Эка загадка – полича отличить! – ответил первым губастый. – Да у тебя вышивка по рубахе крестиком. Вы, поличи, всегда все не по-людски делаете, нет, чтоб птичьей лапкой вышивать, как красиво, а вы – крестиком. Я же говорю – всегда выделиться хотите. Забились в ваши северные угодья, живете там сами по себе, дани князю Хрулю не платите. А с нас – три шкуры дерут!

Мальчик не нашел что ответить. Промолчал. Хотя и успел про себя подумать, что платить дань, – не этим бы хвастаться. Не велика доблесть – снимать с себя перед князем шкуру за шкурой.

От взрослых Любеня знал: они, поличи, еще до его рождения ушли в дальние северные земли, подходы к которым защищают непролазные, глухие леса и топкие, бескрайние болота. И не просто ушли, побили дорогой дружину, посланную вдогонку. Отстояли, значит, свою свободу. Зато теперь живут, как хотят, как старики рассудят, а старейшины приговорят. А у оличей и витичей духу не хватило бросить обжитые угодья, уйти из-под власти князей Юрича. Вот теперь и жалуются на жизнь…

– Эй, полич?! – не отставал губастый. – Полич, а полич, оглох что ли?

– Чего еще? – ответил мальчик, нарочно сделав голос погуще.

– А что это ты здесь на берегу оказался? Тут навроде как наши угодья? Испокон веков были наши, и сейчас наши! Ты чего тут потерял, на наших-то землях?

– Оказался, значит, надо было, – помедлив, отозвался мальчик.

– Ишь ты, надо ему… Какой надобный выискался! Шляетесь по нашим землям без спроса…

– А у кого спрашивать-то? – вдруг нашелся Любеня. – Ты, вон, сильно занят, свейскую ладью протираешь портами!

Остальные пленные подавились смешками. Любене и самому понравилось, как ответил. По-взрослому. Не хуже, чем острослов Велень.

– Разговорчивый больно! Смотри у меня! – с угрозой проворчал губастый.

– Да ладно тебе, Алека, что пристал к нему? Вишь, малец и так еле жив, кровью капает… – заступился русоволосый.

– И ты у меня смотри! – прикрикнул Алека на своего.

– Раньше надо было смотреть! – зло сказал третий, чернявый. – Пока не попались – и надо было смотреть! Мальца хоть подранком взяли, а мы… Сидим тут теперь, как гуси с подрезанными крыльями!

Все замолчали.

– Слышь, полич? – снова обратился к мальчику русоволосый.

Он вообще показался Любене. Лицо чистое, тонкокожее, румяное, под пушистыми ресницами дрожит смешинка, как капля росы на листке. Вот у него – хорошие глаза, круглые и любопытные. Правда, сейчас в глазах больше досады, чем смеха, но это как раз понятно…

– Чего?

– Меня – Витень зовут, того, чернявого – Сарень, Алеку ты уже знаешь. Оличи мы, попались вот… – представился русоволосый. – Слушай, а что там, на берегу, навроде волхв был? – тут же полюбопытствовал он. – Навроде – заклинал тебя на удачу? Оберег Велеса тебе давал?

– Может, и волхв. Может, и заклинал, – сдержанно отозвался Любеня.

Разговор с оличами было отвлек его, а теперь он опять все вспомнил – и случайный плен, и посеченного дядьку Ратня, которого любил, как родного. Глаза защипала предательская слеза. Хриплый, измененный голос волхва еще звучал в ушах и говорить мальчику не хотелось. Боялся – дрогнет голосом, стыдно будет перед незнакомыми из чужого рода.

Может, все-таки выживет дядька волхв? – ворохнулась надежда. Он – сильный, он в одиночку ходил с черными волхвами сражаться, и одолел их, и вернулся назад.

– Э, паря, какая может быть сила в таком заклятии, – влез в разговор толстогубый Алека. – Волхв и сам был едва живой, уже помер, наверное… С таким ранами не живут долго, куда там! – добавил словно с удовольствием.

– Не скажи, – покрутил головой добродушный Витень. – Обратно сказать, старики говорили, перед смертью – самое заклятие творить. Перед смертью – вся остатняя сила-жива в него уходит. Ну а если еще волхв, чародей – там силища…

– Может, говорили, а может – нет, – проворчал Алека.

– Да я же сам слышал!

– Мало ли, что ты слышал…

Ему, похоже, все равно о чем – лишь бы грызться, понял Любеня.

– Полич? – опять позвал его Витень. – А звать-то тебя как? Чьей крови будешь?

Ах да, он и не представился, сообразил мальчик. Нельзя так. Невежливо. Они – старше, ему положено назваться первому.

– Любеня я. Сын Кутри, сына Земти.

– Это какого Кутри? – заинтересовался чернявый Сарень. – Не походного ли князя поличей, что увел всех на север к вольному житью, а потом сам погиб от руки Добружа?

Любеня важно кивнул.

– А мать твоя, выходит, Сельга-видящая? Которая у вас теперь над всеми старейшинами голова? Так, что ли, получается?

Любеня опять кивнул, порозовев от гордости. Приятно, когда твоих родителей во всех родах знают. Родителям – почет, и тебе – толика.

– Я же говорил, у поличей всегда все не так! – задиристо встрял Алека. – Видано ли, чтобы баба мужиками верховодила? У них, баб, ум-то известно где! Не вверху, небось!

Мальчик глянул на него почти с ненавистью. Вот пристал – как оса к медовому вареву! Хорохорится, толстогубый! Будь здесь мать Сельга – небось промолчал бы, под ее пронзительным синим взглядом и не такие удальцы глаза отводят!

Остальные, впрочем, не обратили внимания. Привыкли, видимо, к его брюзжанию.

– Как же ты здесь-то оказался, Любеня? – спросил Сарень.

– Случайно…

– Эх, паря…

– Хорошо, наверно, когда мамка видящая, в таком почете живешь. И ты получаешься словно княжьего рода, – предположил, улыбаясь, Витень.

– Чего же хорошего? – откликнулся Сарень. – Такую мамку не обмануть, небось она тебя и за лесами увидит!

Любеня вздохнул. От матери ему доставалось, конечно, рука у нее тяжелая и нрав строгий. А обмануть… Он и не пытался, все равно бесполезно.

Видящая! Хоть бы сейчас увидела, что с ним, подняла бы родичей на выручку…

Мальчик снова вздохнул. И нога опять заболела, запульсировала горячим, словно проснулась.

Остроносый и хищный свейский драккар уносил их все дальше и дальше. Кольчужные воины, так и не разоблачаясь, не снимая тяжелых шлемов, размеренно, без устали взмахивали тяжелыми веслами…

2

Как ни мал был Любеня, как ни велика, необъятна Явь, распахнутая перед его мальчишеским любопытством, но он давно понял – мир вокруг состоит из опасностей. У них, в землях поличей, безопасно, далеко потому что, а южнее, по течению Лаги, особенно на Илень-реке, где роды оличей, витичей и косин, где высился несокрушимой крепостью Юрич-град, владение князя Хруля, – беречься надо. Там пути торные, нахоженные, и княжьи ратники безобразят, и пришлые воины, проходя на ладьях, норовят ухватить любую поживу.

Из разговоров взрослых Любеня слышал, что князь Хруль, как называли его родичи, – тоже свей. Морской конунг Харальд Резвый, когда-то изгнавший из Юрича прежнего князя Добружа.

Кровавым князем оказался конунг Харальд. Чуть что не по нему – насылал на данников безжалостную дружину. И жадным – втрое-вчетверо против прежнего выжимал поборов. А налетят на родовые селения его ратники – вообще забирают все подчистую. Взрослые про него говорили – такой из камней молока надоит.

Совсем маленьким Любеня с замиранием сердца слушал взрослых и представлял себе князя Хруля в виде огромного, ссохшегося старика без волос и с одним раскаленным клыком во рту. Навроде ксаря Кощея, хозяина подземного мира. А неведомые оличи, витичи и косины представлялись ему бледными, заморенными тенями, вечно льющими слезы над утерянным скарбом.

Потом, подрастая, он увидел люд из других родов. Поличи всегда поддерживали меновые связи, и товар возили, и на общих торжищах появлялись. Никаких слезливых теней – обычные люди, ни языком, ни одеждой от родичей не отличаются. Да и скорби в них особой не видно, лица как лица – веселые, грустные, разбитные, насупленные, хмельные – всякие. Разве скосоротит кого по пьяному делу до тоски в глазах – так это другое, понимал Любеня.

В верховьях Лаги-реки, где кончались уже земли поличей и начинались чужие опасные места, они с волхвом действительно оказались случайно. Дядьке Ратню нужно было наведаться в эти края по своим чародейным надобностям, а мальчишка просто увязался за ним. Мол, возьми с собой, дядька волхв, страсть как хочется глянуть на новые земли. Не пожалеешь! Что тебе одному в долбленке грести? А тут я – на смену! Я же мужик!

Уговорил. Дядька Ратень – не мамка Сельга, его всегда уговорить можно. Волхв, хоть и жил на священном капище в глухом лесу, часто приходил в их избу ночевать, был ему как родной отец, учил многому, что и не всякий взрослый знает. Баловал. Мамка Сельга – суровая, властная, как глянет пронзительными глазищами, как хлопнет по столу крепкой ладонью – дух в животе замирает. Забываешь, что ты мужик уже, и почти воин, только ищешь в какую щель юркнуть. А дядька Ратень добрее, бережнее, с ним и пошалить можно, и покапризничать.

Вот и добаловались! – горько, как взрослый, думал Любеня, покачиваясь на дне ладьи и осторожно поддерживая раненую ногу…

* * *

Нет, казалось, ничто не предвещало беды. До встречи со свеями они с волхвом днями поднимались вверх по течению на лодке-долбленке. Осторожно плыли, с опаской, на ночь прятали лодку в прибрежных кустах и сами на открытом месте не ночевали.

– Гляди в оба, паря! – неоднократно предупреждал волхв. – Неспокойной стала Лага в верховьях. От здешних, да и от любых дальних родов волхву, понятно, обиды не будет, наши волхвов почитают, тронешь – богов обидишь. Вот свеи, расплодившиеся на здешних землях как тараканы в худой избе, чужих богов не боятся. Они своих чтут, а остальных – презирают.

– Как же так можно, дядька Ратень, богов презирать, хоть и чужих? – недоумевал Любеня.

– Можно. В Яви всякое может случаться. Подрастешь, сам увидишь.

– А ну как обидятся боги-то? Мстить начнут? – не отставал Любеня. – Неужто свеи такие храбрые, что не боятся?

Ратень, не делая скидки на его малолетство, задумывался перед ответом, как если бы отвечал взрослому.

– Боги – они только с виду на людей похожи, – начинал он. – Точнее, мы на них. А рассуждают они по-другому. Да и как иначе, что для нас – целая жизнь, для них – миг единый… Я вот, к примеру, еще когда молодым был, еще только начинал постигать волхвование – удивлялся сильно бывало. Начинаешь творить заклинание перед чурами, взлетаешь духом в небесную высь, приближаешься к богам мыслями – такая сила перед тобой открывается, такая необъятность сущего, что поневоле чувствуешь себя песчинкой малой перед огромной горой… Как понять? Чувствуешь только – бездна перед тобой. И боязно, и восторг, и дух захватывает. И что человек перед этой бездной – меньше песчинки… Понимаешь меня?

– Не совсем, дядька.

– Хорошо. Попробую по-другому… Вот ты спрашиваешь, не отомстят ли боги? Отомстят, они никогда ничего не забывают. Но где, как и когда – кто знает? Порой все случится так странно, не подумаешь даже, что это они отомстили…

Маленький Любеня не все понимал из его речей, но на ус мотал. Запоминал. Не зря даже строгая мать хвалила его в ласковые мгновенья: «Ты у меня разумник! Быстро растешь, не спишь мыслями. Все правильно, сынок, так и надо. Ум – сильнее силы, потому что для любой силы есть предел, а для ума – нет…»

Да, с дядькой Ратнем было хорошо путешествовать. Интересно. И новые берега увидел, и много поучительного услышал. Волхв никогда не упускал случая лишний раз наставить мальчишку, но делал это легко, ненавязчиво, увлекательными побасенками рассказывая о богах Прави, о светлых и темных сущностях Нави и о народах, населяющих просторную Явь.

Дело, по которому они оказались в верховьях Лаги, показалось Любене совсем пустяковым. Мальчик видел, как волхв нашел на прибрежном, каменистом утесе какой-то неприметный лаз. Со стороны и не догадаешься, что там лаз в пещеру, камнями завален – вроде обычная осыпь. Дядька Ратень тоже не полез внутрь, только привалил для верности еще пару камней. А зачем, для чего смотрели – не объяснил. Только сказал: «Запомни, Любенюшка, это место крепко-накрепко. Для чего – потом поймешь».

Мальчик честно и долго оглядывался, запоминая приметы. Закрывал глаза, повторял по памяти ради усердия.

Запомнил.

И совсем было собрались домой, решили – переночуем, а посветлу начнем сплавляться. Только Любеня и здесь нашалил. Предупреждал его дядька, накрепко предупреждал, чтоб без него – ни шагу от укромного становища, места, мол, опасные. А он проснулся раньше и решил – пока дядька спит, сбегать на гладкий песчаный плес, встретить первый луч Хорса. Ребята говорили – если первый луч встретить, можно любое желание загадывать. Только – чтоб обязательно первый, самый-самый, ни второй, ни третий. Иначе – не сбудется ничего. А к первому – еще поди, проснись. Дома никак не получалось.

Так и выскочил на открытый берег. Ждал лучик, а появились свеи. Выплыли из тумана прямо на него.

Случайно?

Потом, повзрослев, Любеня часто задумывался, что такое случай. Если пряжа жизни предопределена богами, если нить судьбы каждого тянет мудрая богиня Мокошь, что спереди похожа на девку, а сзади – совсем старуха, истлела и внутренности видны, то, получается, ничего случайного нет.

Вот он, Любеня, не послушался дядьку, выскочил без опаски на открытый берег, привлек свеев. А если бы послушался? Глядишь, и его жизнь повернулась бы по-другому, и дядька бы уцелел. Сплавились бы по реке, вернулись к родичам. Кто знает…

Судьба или случай? И откуда берется случай, если судьба предопределена? Наверное, прядя нити жизни, богиня Мокошь цепляет ногтями и от этого завязываются неожиданные узелки, догадывался он. Узелки – и есть случай, от них нить не рвется, тянется, как и раньше, но уже в другую сторону. Наверное, так…

Впрочем, это было потом, а пока он просто сжимался в комок на днище чужой ладьи. Неслышно молил богов, просил духов предков, все видящих с высоты Ирия, надоумить мать, где искать пропавшего сына…

3

Свеоны не стали возвращаться, добивать волхва. Решили – сам умрет, с такими ранами все одно не живут.

Но Ратень был еще жив. Ему удалось перевернуться с живота на спину, сам не понимал, каким чудом. Так и лежал на спине, смотрел в бездонное, бесконечное небо. Небесная глубина опускалась к нему, а он так и пил ее глазами, растворялся в ней и словно бы поднимался навстречу.

Руки и ноги волхв больше не чувствовал, он почти ничего не чувствовал. Боли не было. Самое удивительное, что боли совсем не было, хотя, наверное, со стороны и взглянуть страшно на его раны, думал он отрешенно, словно о постороннем.

Нет, сначала, когда рубили – была. Острая, горячая, охватывающая все тело языками пламени. Потом прошла. Только холодно стало, словно он лежал на снегу, а не на теплой, живой земле. Холод, кажется, проникал всюду, отдаваясь ледяной занозой в глубине головы и мешая думать. Но не слишком мешая.

В сущности, волхв давно знал, что так случится. Что-то плохое должно было обязательно случиться. И вот…

«Проклинаю тебя! – сказал тогда Черный Яремь. – Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих…»

Сколько прошло с тех пор? Посчитать – четыре лета минуло, пятое уже идет, как он гнался по глухим лесам севера за черными колдунами…

И все-таки догнало колдовское проклятие…

Лежал. Нет, он не жалел о былом. Он, несмотря ни на что, выполнил обещание богам, стер с груди Сырой Матери-земли черных. Этот долг больше не висит камнем на шее. Без ноши невыполненного долга легко отправляться в Ирий. Именно так, отправляться. Приходит его черед отчитываться перед богами в прожитой жизни…

Так суждено, и так будет!

Теперь, истекая кровью на берегу Лаги, Ратень снова вспомнил старого князя Добружа, и колдуна Яремя. Ясно увидел хитрый путь колдовского проклятия. Кто бы ни глянул со стороны, сказал бы – это же случай, что они с мальчиком наткнулись на свеев… Ан нет, не случай! Случайно можно молоко на порты пролить, а смерть, как и рождение, всегда предопределена. Просто сразу не разберешься, как одно складывается к другому. А задумаешься – вот оно… Ведь если бы он тогда, убив колдуна, не почувствовал бы в воздухе привкус печного дыма – не набрел бы на избушку князя-отшельника. Не набрел – не узнал о сокровищах на берегу Лаги. Не узнал бы – не поднялся сейчас по реке, проверить лаз в пещеру. Не проверял бы, не наткнулся бы на свеев. Одно к одному, замкнулся круг!

Тогда, вернувшись к родичам, Ратень не стал открывать им тайну княжьих сокровищ. Решил, как жили без этого золота, пусть и дальше живут. Род поличей, переселившись, никому больше не платил дани. Жили свободно и независимо.

Морской конунг Харальд, убивший конунга-завоевателя Рагнара и, став князем Хрулем и владетелем Юрича, похоже, просто рукой махнул. Мол, сидят поличи где-то в далеких чащобах, да и пусть сидят. Много ли с них возьмешь, чтоб стоило ломать людей и ладьи на каменистых перекатах своенравной Лаги? Пожалуй, меньше возьмешь, чем потеряешь. Худая овчинка не стоит доброй выделки, так говорят!

Но если свеи узнают о сокровищах князя – все изменится, понимал Ратень. За золотом и серебром прежних владетелей Юрича дружина Харальда куда угодно полезет, доберутся и до далеких угодий поличей.

Сейчас о сокровищах князя знала только Сельга, да и той не называл места, как она ни допытывалась. Слишком любил ее, вот и берег. Тайна сокровищ – тяжелая тайна, страшная, золото-серебро любит кричать о себе. На него выпало, ему и тащить эту ношу.

Нет, опаска была, поэтому Ратень, не объясняя, заставил Любеню запомнить заветное место. Рассудил, пусть хоть мальчик знает. Подрастет парень – поймет к чему, вдруг с ним самим что случится. И словно накаркал!

Если бы, если…

Только никаких «если» в жизни не бывает… Хоть бы Велес Круторогий услышал просьбу, не оставил мальчика своей защитой! Он – может защитить, он, чародей, искусник, даже богов запутает в трех соснах, трижды три раза обведет вокруг собственного носа…

Где он сейчас – Любенюшка? Плохо ему, наверное, страшно…

Хотя, как это где?! Вот же она, ладья! – вдруг увидел он. Вот мальчик съежился на смоленом днище пойманной птахой, с ним рядом – еще кто-то из пленных, не из поличей, из других родов.

Ратень неожиданно для себя почувствовал, что и глаза ему больше не нужны. Зачем они? Он и без них видит все – и ладью с мерно гребущими ратниками, и реку, и лес, и небо. Он даже увидел себя самого, лежащего на травянистом откосе. Удивился, как располосовали мечами его крепкое тело. И еще удивился, что видит себя со стороны. Оказывается, он такой маленький, если со стороны. И становится все меньше и меньше, как будто улетает от самого себя…