Командир штрафной роты

Из «штаба» вышли две фигуры, помощники Чапыги, и направились к траншеям. На одном была мышиного цвета немецкая шинель, второй – в кожаном плаще. Я мысленно отметил новую цель. До «немецкого офицера» с сопровождающим было метров семьсот. Они шли по ходу сообщения, остановились, а потом внезапно исчезли. Снова красная ракета. Еще пару снайперов зафиксировали, а значит, условно уничтожили. Мы были по счету третьими. Помощник лейтенанта махнул нам рукой.

– Топайте траншеи чистить. Инструмента хватит. – И подколол моего «старшого»: – А ты бы маскхалат мелом еще натер. Он у тебя и так белый, за версту видно, а подбеленный – за полторы засекут.

Мой временный командир молча сопел. Ему было стыдно, что поленился затемнить халат. Из всех курсантов остались незамеченными две пары. Двое ребят из Удмуртии, мелкие, похожие друг на друга охотники спрятались, вырыв нору в снегу. Еще одна пара хорошо замаскировалась в кустах.

Петр Федорович Чапыга объяснял наши ошибки. Те, кто закурил, получили по три наряда вне очереди.

– Мудаки! Вы бы лучше песню спели! Еще кому такая дурь в голову взбредет, отчислю в пехоту. Куряки, невтерпеж им стало! Я бы понял, если бы к бабе так рвались, как к этой махре вонючей. Смотреть не на что, а они цигарки в темноте раздувают.

– А вы совсем не курите, товарищ лейтенант? – переводя тему, спросил кто-то из ребят похитрее.

– Баловался, а в сорок втором бросил, когда в снайперы записали. Есть спецы, которые ночью специально на огоньки охотятся. Насмотрелся. А знаете, почему от одной спички трое не прикуривают?

– Двое в драку – третий в ср…ку, – тут же брякнул один из нас.

– Сам ты ср…а! Про Англо-бурскую войну слышали?

– Чего-то слышали.

– Я «Капитана Сорви-голова» читал, – выкрикнул я. – В Южной Африке крестьяне-буры за свободу дрались. Метко лупили.

– Ну не совсем крестьяне, – поправил меня Чапыга. – Фермеры. Из негритосов кровь сосали будь здоров. Но стреляли прилично. Даже поговорка такая была. Англичанин прикуривает, спичка зажглась – бур увидел. Второй англичанин прикурил – бур прицелился, третий прикуривает – бур нажимает на курок. И все. Промахивались они редко. А вы чего под трактор полезли?

Неожиданный вопрос был обращен к нам с напарником.

– Хорошее укрытие, – ответили мы. – Разве не так?

Чапыга объяснил, что подбитые танки – укрытие хорошее. Когда не один и не два. А одиночный танк или два – всегда под прицелом у фрица. Если уж рискнул, то сиди неподвижно. Выстрелил и сразу уползай, особенно если танк недалеко от немца находится. Забросают зажигательными, дымовыми минами. Выкурят и добьют.

Лейтенант похвалил обоих удмуртов, что выбрали место, в глаза не бросающееся, и лежали терпеливо. Имена у обоих были какие-то старомодные. Одного звали Парфен, другого что-то вроде Флегонта. Ну, мы его Федей называли.

Стрелки были первоклассные. На восемьсот метров с первого выстрела грудную мишень снимали. С обоими я пробыл в снайперской школе до августа и убыли вместе на передовую.

Кстати. Во время одного из перекуров Чапыга разъяснил, по каким признакам отбирали снайперов.

– Вот ты, Першанин, очков с гулькин хрен набрал. Но это, может, и не твоя вина. Винтовки абы как пристреляны, да все подряд из них пуляют. Зато пять пуль уложил хоть и с завышением, но в кучку. Значит, рука твердая и глаз хороший.

Я, довольный, заулыбался, а Чапыга отмахнулся.

– Ты слишком не гордись. Стрелять-то вы кроме Федора да Парфена толком еще не умеете. Ничего, научим.

Оба удмурта, похожие друг на друга, как близнецы, хоть и не братья, невозмутимо курили короткие трубочки. На похвалы не реагировали.

Учеба была напряженная. Помню, я все время страдал от недосыпания. Особенно тяжело было лежать на позициях и выжидать цель. В июне в наших краях дожди, бывает, днями напролет шуруют. Лежишь в луже, затвор винтовки прикрываешь и ловишь цель. Учения уже шли со стрельбой.

Что еще вспоминается из той учебы? Как учили маскироваться. Сержант идет мимо, как наступит сорок пятым кирзовым на лодыжку, аж вскрикнешь. А он нотацию читает, что плохо слушаем наставления, ленимся поглубже зарыться, грязи боимся, а лоб под пулю подставить не жалко. С месяц тренировались стрелять с оптикой. Выстрелов по сто сделали. Больше не удалось. Винтовок с оптическими прицелами не хватало.

Насчет стрельбы у большинства неплохо получалось. Обсуждая будущую тактику, Чапыга не уставал повторять:

– Маскируйтесь лучше. Выстрел – это тьфу! Промазал, и хрен с ним, с немцем. Завтра подстрелишь. А вот себя сохранить – важнее. Про самолеты никогда не забывайте. Фриц из траншеи тебя, может, и не видит, а сверху, если не замаскируешься – весь, как на ладони.

Мы рвались на фронт. Ну а если не на фронт, то как можно больше стрелять. Поражая мишени за пятьсот, восемьсот метров, мы ощущали себя настоящими снайперами. К сожалению, погоня за меткой стрельбой, соревнования, борьба за очки отодвигали от нас более важные вещи. Те, о которых говорил лейтенант Чапыга.

Уже на фронте и после я вспоминал стрелковые кружки, борьбу за звание «Ворошиловский стрелок». Цепочка подростков в вельветовых курточках, модных перед войной, подставки с песком и хлопанье малокалиберок. Восемьдесят семь очков – девяносто два – девяносто пять. Ура! Разве дали бы нам немцы спокойно их отстреливать, если бы мы не зарывались в землю, камни, в гущу кустарника! Да и уползать как можно быстрее после выстрела надо. Фрицы засекали снайперов быстро, а уйти от минометного огня ох как не просто.

В июле простился со своим земляком Никитой Лыковым. Он забежал ко мне на полчаса. Передал короткое письмо своей матери. Настроение, в отличие от многих других ребят, у него было подавленное. У Никиты пропали без вести отец и старший брат. Он был средний, а младшему исполнилось семнадцать.

– Побьют нас всех, Лыковых! – сказал он. – Кто думал, что такая страшная война будет?

– Радовались, дураки, в сорок первом, – отозвался я. – Шапками немца закидаем. А два года прошло, все на месте топчемся.

Вот бы досталось нам, услышь кто такие «пораженческие» разговоры! Особый отдел, как и везде, у нас не дремал. Но не скажу, чтобы сильно прижимали. Всякие разговоры пресекали, стараясь не выносить сор из избы. Ограничивались строгими беседами, обсуждением на комсомольских собраниях.

– У нас в селе, кто ушел в сорок первом, все погибли или без вести пропали, – говорил Никита известную мне истину. – Один без руки вернулся, другой контуженный, трясется весь, даже воды не может сам попить. Сплошное вранье кругом! Бьют нас фрицы, как хотят.

Мне очень не понравилось настроение Никиты. Нельзя с таким настроением на фронт идти. Пытался его успокоить. Но мой дружок был весь взвинчен. А может, убедил себя, что погибнет в первых боях. Говорят, есть такое предчувствие. Попрощался я с Никитой, долго переживал. Потом разговор забылся. Предчувствия Никиты не сбылись. Он дослужился до старшины и после тяжелого ранения вернулся в конце сорок четвертого года домой.

Это я узнал после войны. А нас уже самих готовили на фронт. Свои переживания в голове вертелись. Ребята достали самогона. Скинулись, кто что мог: деньги, портянки новые, подковки для ботинок, мыла кусок. Отрядили в ближнее село двоих ребят побойчей. Принесли бутылки четыре самогона, вареной картошки, огурцов, домашнего ржаного хлеба (как я его любил и вспоминал на войне!) и вечером, после отбоя, отделением отметили окончание учебы. Впереди был фронт. Что это такое? Никто из нас не представлял.

Когда я в августе 1943 года вместе с очередным пополнением прибыл в 295-й стрелковый полк и был определен рядовым бойцом в первый взвод восьмой роты, никто не обратил особого внимания, что прибыл выпускник снайперской школы. Во-первых, снайперских винтовок не хватало, да и были ли в полку снайперы, я толком не знал.

Получил, как и остальные, трехлинейку, сменившую несколько хозяев, противогаз, саперную лопатку и «смертный» медальон-карандаш, в который, как и большинство солдат, никаких писем и данных о себе вкладывать не стал. Считалось плохой приметой. Уже заканчивалась знаменитая Курская битва, и наши войска вели контрнаступление.

После тяжелых июльских боев полк недели две стоял на переформировке. Меня поразило, что во взводе всего тринадцать бойцов. В роте было чуть больше сорока вместо положенных ста двадцати. Задавать дурацкий вопрос «Где остальные?» я не стал, только вспомнил Никиту. Не зря он таким подавленным уходил.

Пополнение, человек пятнадцать, состояло в основном из таких сопляков, как я. Группой пришли человек шесть, уже побывавших в боях, вылечившихся раненых из госпиталей. Встретили нас всех неплохо, но двое-трое «старичков» не скрывали злорадства, особенно когда узнали, что мы пробыли в учебном полку по шесть-восемь месяцев.

– Отоспались, отожрались, – не скрывая злости, брюзжал один из солдат, худой, весь какой-то скрюченный. – Теперь посмотрим, как от немцев бегать будете.

– С тобой, что ли, за компанию? – насмешливо оборвал его высокий крепкий ефрейтор, лет двадцати пяти. – Хлебало-то прикрой, а то помогу.

«Крючок», так я окрестил его, полез ко мне, как к одному из самых молодых.

– Гля, ремень новый! Давай махаться.

И схватил меня за добротный ремень. Я без особого усилия оторвал его худую ручонку и отпихнул. Крючок отлетел метра на два. Со мной ему было не тягаться. Но, хотя я чувствовал свою правоту, меня не поддержали.

– Ты, сопляк, руку на фронтовика не поднимай, – мрачно посоветовал мне боец с автоматом ППШ. – Пока ты неизвестно где груши околачивал, Семен с фашистами воевал.

Мне стало не по себе. Но пришел командир взвода, старший сержант Шишкин, и прекратил свару. Расспросил вновь прибывших, кто откуда, воевал или нет, и распределил по отделениям. Интересный мужик Василий Иванович Шишкин. Полная противоположность своему героическому тезке – Чапаю. Несмотря на неполные тридцать лет, лысый, со светлым пушком за розовыми ушами. Лицо круглое, тоже розовое, и видать, что по характеру добродушный, хотя потребовать умел. На выцветшей гимнастерке – медаль «За отвагу», белый подворотничок.

Мы же, после двух суток пути на эшелоне и трехсуточного марша по пыльным раскаленным дорогам, были серые от пыли. Нам дали два часа постираться, побриться, почистить сапоги и ботинки. В общем, привести себя в порядок. После этого накормили супом с пшенкой и кусочками мяса. Хлеба получили вволю. Помню, что я смолотил едва не половину двухкилограммовой ржаной буханки. Оголодал в дороге. Вечером перед нами выступили командир роты и замполит батальона.

Мы устали, и слова о победоносном наступлении наших войск доходили до меня, как сквозь сон. Наконец нас отпустили отдыхать. Спали мы в землянке на нарах, хорошо присыпанных сеном. Помню, накрылся шинелью, так и проспал до подъема. Только ночью сбегал разок на двор после литра выпитой воды.

С неделю мы еще простояли на переформировке. Численность роты довели до восьмидесяти человек. Прислали двух новых командиров взводов, обоим лет по девятнадцать, закончили курсы младших лейтенантов. До этого в роте был всего один офицер, капитан Черкасов. Первым взводом по-прежнему оставили командовать старшего сержанта Шишкина. По слухам, Черкасов ценил и уважал его, добивался офицерского звания, но пока не получалось. Требовалось пройти курсы, а капитан Василия Ивановича от себя не отпускал.

Усилили вооружение. Теперь в роте имелись два противотанковых ружья и два станковых пулемета. Автоматов по-прежнему не хватало. В нашем взводе их было всего штук пять. В одну из ночей, проделав пятнадцатикилометровый марш, вышли к рассвету на передовую. Заменили обескровленный в боях полк, заняли траншеи. И хотя они были достаточно глубокие, нам дали приказ окапываться, ровнять воронки от снарядов. Утром я с любопытством разглядывал покатое невспаханное поле. Две сгоревшие «тридцатьчетверки», какой-то танк помельче, разметанный сильным взрывом, и серые бугорки среди травы. Тела наших погибших солдат. Их было много. Помимо воли стал их считать. Дошел до сорока и бросил. Стало тоскливо. А когда ветерок подул в нашу сторону, меня едва не вывернуло наизнанку от густого сладковатого смрада разлагающихся на жаре тел.

До немецких позиций, на гребне холма, было метров семьсот. В нашем отделении числился и крючковатый Семен, с которым у нас получилась стычка. Сейчас мы оба про нее забыли. За эти дни я подружился с Федей Маловым. Оказалось – земляки. Он жил на станции Рузаевка. Это километров двести от моего села Чамзинка. Для фронта не расстояние.

Федор был рослым широкоплечим парнем, а прозвище носил словно в насмешку – Малой. Мне он напоминал старшего брата Федю, воевавшего под Ленинградом. Оба мы с земляком были одного возраста и, если называть вещи своими именами, сопливыми новобранцами. С той лишь разницей, что я проходил подготовку в учебной части семь с половиной месяцев, а Федор – три.

Командир нашей восьмой роты, капитан Черкасов, был для меня, деревенского мальчишки, недосягаемой величиной. Меня он, казалось, вообще не замечал, а хотелось, чтобы капитан задал несколько вопросов, и я бы рассказал, что окончил окружную снайперскую школу на «хорошо» и «отлично». И стреляю, наверное, получше, чем этот скрюченный Семен. Но ротный на меня внимания не обращал и, как показалось мне, был высокомерным мужиком.

Чем запомнился первый день на передовой? Минометным обстрелом, который, по словам Шишкина, немцы открывали при любом движении в наших траншеях. Мины с воем летели из-за холма и довольно точно накрывали траншею. Рота, восемь десятков бойцов, занимала полосу шириной с полкилометра – редкая цепочка с двумя станковыми и тремя ручными пулеметами. На «встречу» вновь прибывших немцы мин не пожалели. Выпустили сотни полторы и заткнулись, когда по ним ударили наши тяжелые минометы. Страху за эти полчаса я натерпелся вдоволь. Казалось, каждая мина летит в тебя. В нашей роте один боец был тяжело ранен, двое – легко.

Легко – так объяснил Шишкин. Но с этим словом я был не согласен. Бойцов вели под руки санитары, и были они сплошь в крови. Пятна выступали сквозь повязки, гимнастерки. У одного, словно овечьими ножницами, было изорвано в лохмотья голенище кирзового сапога. Он коротко и бессвязно вскрикивал. Что-то вроде «мама, больно!». Тяжелого пронесли на самодельных носилках. Он молчал, и рука свешивалась вниз. Ее поправляли, но рука упрямо сползала.

Я узнал, что такое «лисья нора». Узкая щель, вырытая в передней стенке окопа и углубленная ниже дна. Говорили, что она дает шанс выжить, даже если мина упадет в окоп. В этом я сомневался. Если мелкая, калибра 50 миллиметров, то, может, и выживешь. А восьмидесятимиллиметровка, пожалуй, с землей смешает. Но надеяться на что-то хотелось.

Где-то севернее катилось на запад наступление, начатое на Курской дуге. Основная часть войск была переброшена туда. Поэтому такой редкой была наша цепь, один солдат или сержант на пять-семь метров. Правда, боеприпасами мы были обеспечены хорошо. От прежнего хозяина окопа мне досталась цинковая коробка, где россыпью и в картонных просмоленных пачках лежали штук сто пятьдесят патронов и две гранаты РГД-42. Еще сотню с лишним патронов и четыре таких же гранаты мне выдали позавчера утром. Я взял бы и больше, но на меня навьючили две коробки с пулеметными лентами, которые за два дня так оттянули руки, что пальцы сгибались.

Часов в одиннадцать принесли сразу завтрак и обед, уже по фронтовой норме. Наваристый суп с макаронами, пшенную кашу со свининой, чай, сахар и хлеб. Голод меня не отпускал. Я съел все. Снова потянуло на сон, но Шишкин приказал мне занять пост и указал ориентиры. Слева подбитый танк, справа – большой пучок смятой в кучу колючей проволоки и обломков кольев.

– Следи внимательно. Если немцы в своей траншее зашебуршатся или шум моторов услышишь, сразу докладывай. Заснешь – пеняй на себя! Здесь фронт.

– А если немец появится – стрельнуть можно?

Шишкин с минуту подумал.

– Как хочешь. Вообще-то комбат приказывал проявлять боевую активность. Но с такого расстояния все равно не попадешь.

Я так и не понял, стрелять мне или не стрелять. Федя Малов крутился возле меня и горячо советовал:

– Бей сразу. Особенно если офицер появится.

– Без оптики не попаду, – сказал я. И честно признался: – Да и с оптикой расстояние слишком большое. Вряд ли получится.

Кривой Семен, услышав наши разговоры, погрозил мне маленьким грязным кулаком:

– Не вздумай палить. Ни в кого ты не попадешь, снайпер хренов, а мы в ответ полсотни мин получим.

Я не стал спорить. Сплюнул себе под ноги и, зарядив винтовку, принялся наблюдать за немецкой траншеей. Подошел командир нашего отделения Асхат Абдулов. Мы с ним уже познакомились, когда пополнение распределяли по взводам. Постоял со мной минут двадцать. Рассказал, что в селе под Чистополем у него остались двое сыновей. Один родился уже после ухода на фронт.

– А у тебя, Николай, дети есть?

Я засмеялся.

– Какие дети? Я в семнадцать в армию ушел.

Получилось с оттенком хвастовства. Доброволец – герой! Но Абдулов сказал, что я смелый парень.

– Какой там смелый, товарищ сержант.

– Не надо «сержант». Асхатом меня зови. И голову сильно в одном месте не высовывай. Снайперу попадешь на прицел. Или из крупнокалиберного даст, ахнуть не захочешь.

Наверное, сержант хотел сказать «не успеешь», но не смог подобрать нужное русское слово. Достал из кармана и показал увесистую пулю размером с обрезок толстого карандаша. Я подержал ее в руках. Тяжелая.

– Рядом с головой ударила. Из земли выкопал.

Я хотел продолжить разговор с Абдуловым насчет снайпера, но татарин, ободряюще кивнув, пошел дальше.

Хороший мужик, душевный. Сколько ему лет? Может, года на четыре старше, а уже двоих детей имеет.

Немецкая траншея шевелилась, жила своей жизнью. Высовывались каски, раза три начинал молотить пулемет. Ничего особенного. Я сдал свой пост и терпеливо ждал ужина и махорки, но вместо этого получил взбучку от ротного. Когда Черкасов быстрым шагом проходил мимо, я, как положено, встал. Капитан отрывисто спросил:

– Фамилия?

– Красноармеец Першанин.

– Чем занимаетесь, Першанин?

Я чуть не брякнул «отдыхаю», но вовремя сообразил, что какой может быть отдых посреди дня. Я же не разведчик, который с ночной вылазки вернулся.

– Да вот, патроны протираю. Винтовку почистил.

Капитан покосился на цинковую коробку с моим боезапасом и выдернул из руки винтовку. Я был спокоен, винтовка была хорошо почищена и смазана. Но капитан проверил предохранитель и рывком передернул затвор. Из казенника вылетел патрон, который я загнал еще на посту.

– Тебя чему, недоделок, полгода учили? Жить надоело или кому-то брюхо решил прострелить? Патрон в патроннике, предохранитель снят! Ты атаку готовишься отражать? Мало у нас самострелов и смертельных случаев из-за разгильдяйства!

На меня посыпался отборный мат. Потом капитан обернулся к Шишкину.

– Разберись с дураком! – и, обматерив меня напоследок, ушел.

Шишкин и Абдулов помогли мне аккуратно вложить обойму в магазинную коробку, поставить оружие на предохранитель и терпеливо, по очереди, объяснили, какому риску я подвергал себя и окружающих.

– Достаточно случайно зацепить крючок – и сразу выстрел, – махал перед моими глазами пальцем старший сержант Шишкин. – В первом батальоне в прошлом месяце такой же раздолбай дружка наповал уделал.

Только мозги посыпались. Даже если себе руку или ногу прострелишь, как минимум в штрафную роту угодишь. Самострел!

Абдулов, в свою очередь, рассказал пару подобных историй и назвал меня раззявой.

– Я думал, ты серьезный парень, комсомолец, а ты!

Он безнадежно махнул рукой. Не оставил мою промашку без внимания и кривой Семен. Тот заставил проверить запалы у гранат. Федя Малов меня успокаивал, но настроение было крепко испорчено. Капитан Черкасов, такой видный офицер, с орденом Красной Звезды, а ругается как сапожник.

Но все быстро меняется. Вскоре все забыли про мое злосчастное упущение, а я, заметив капитана, старался отвернуться. Мог бы и по-человечески сделать внушение, без оскорблений. Сапожник! Как мало тогда я знал, что такое война.

Летний день тянулся бесконечно долго. Я уже хорошо представлял наши позиции, и они казались мне слабыми. Немец наверху – из траншеи не высунешься. Штаб и тылы полка располагались в раскидистой степной балке, в километре за нашими спинами. Из этого километра половину расстояния представляла выгоревшая за лето степь, испещренная воронками разного размера. Меня поразило обилие куч человеческих экскрементов, буквально за линией траншеи. Здесь же, как на свалке, валялись пустые консервные банки, какое-то спекшееся тряпье. Федя Малов поймал мой взгляд:

– Свинство какое-то.

А я почувствовал резь в животе. Только куда идти? Семен, мой сосед по траншее, подбодрил меня:

– Плохо воняет? А ты вылезь, если приспичит. Если за десять секунд управишься, может, и выживешь.

Я решил терпеть и подумал, какой дурак загнал нас в эту низину, которую наверняка заливает во время дождей. Нет бы зацепились за ту гряду, шагах в пятистах позади, если высоту взять не осилили. Справа от нас тянулся сверху вниз глубокий, поросший терновником овраг.

Он шел от немцев и, говорят, был сплошь заминирован. За оврагом держала позицию уже другая дивизия.

Через час терпеть стало невмоготу, и Семен посоветовал:

– Иди, сходи вон в тот окоп. Сделаешь дело, и лопаткой за бруствер выбросишь.

Я послушался его совета, и через четверть часа вернулся довольный. Моему примеру последовал и Федя Малой. Семен удовлетворенно кивнул и сказал, что стариков надо слушаться.

– А сколько же тебе лет? – спросил я.

– Когда война началась, двадцать четыре исполнилось. В августе призвали. Вот уже три года. А на войне год за три идет. Выходит, тридцать в сентябре стукнет.

Семен и правда выглядел старше своих двадцати семи лет. Лицо морщинистое, проплешина на макушке. Худой, с тонкими руками. Рассказал, что родом из Куйбышевской области, имеет сына и дочку. Был четыре раза ранен. Один раз тяжело, в живот, пролежал всю прошлую зиму в госпитале. Хотели списать, а потом явилась комиссия сверху и всех выздоравливающих – хромых и кривых – зачислила в симулянты.

– Всех на фронт отправили, кроме безногих да безруких. Даже одного свихнувшегося, – со злым смешком отозвался Семен. – Вот он им навоюет!

На гимнастерке Семена были четыре ленточки за ранения и ни одной медали. Рассказал, что убил шесть немцев, а в роте остался единственным, кто воюет с сорок первого года. Ну, еще тыловиков да обозников, может, трое-четверо в полку осталось. После операции на кишках ест жидкое, черный хлеб понемногу. Очень помогает водка, но сейчас ее не выдают. И села поблизости нет, чтобы на чего-нибудь обменять.

– Менять-то на что будешь? – спросил Федя. – На дырявые портянки?

– А это не видел?

Семен приподнял один и второй рукав гимнастерки. На запястьях левой и правой руки поблескивали трофейные немецкие часы. Часов у меня отродясь не водилось.

У нас в деревне председатель колхоза да директор школы часы имели. Карманные.

– Подарил бы, – вырвалось у меня.

– Может, и подарю, – ответил Семен. – Посмотрю, что ты из себя представляешь.

Между тем мой первый день на передовой подходил к концу. Уже темнело. Очень хотелось есть, но ужин ожидался не раньше десяти часов. По светлому к нам старшина и тыловики не рискуют пробираться. Меня снова поставили на пост.

– Ночью Першанина и Малова не ставь, – слышал я разговор взводного Абдулова. – Заснут к едреной матери или пальнут с перепугу в кого-нибудь.

Мне стало обидно. Я честно отстоял два часа, всматриваясь в сгущавшуюся темноту. А ужина мы так и не дождались. Оказалось, что тыловики, тащившие нам термосы с кашей и хлебом, попали под минометный обстрел. Кого-то убили, кого-то ранили. Несколько человек пошли вытаскивать пострадавших, а меня оставили в траншее. Стой и смотри! Лег спать уже поздно на голодный желудок, да и пить хотелось невыносимо. Но заснул быстро.

Так закончились мои первые сутки на передовой. И мины стороной пролетели, и капитан Черкасов отматерил за ротозейство, и без ужина все остались. Зато живой!

Последующие дни сталкивали меня с разными, но, как правило, страшными сторонами войны. Я увидел первых погибших у меня на глазах людей. Ребят из нашего взвода. Во время одного из минометных обстрелов, которыми нас потчевали регулярно, восьмидесятимиллиметровая мина влетела в пулеметный окоп. Мы прибежали туда минут через пять, когда огонь начал стихать. Первый номер «максима», сержант лет тридцати, был разорван буквально на куски. Обе ноги срезало по колено, одна рука изжевана, смята. Гимнастерка и живот под ней были разорваны. Внутренности лежали на коленях и страшными скользкими обрубками висели на бруствере. Второму номеру досталось немногим меньше. Он еще дышал, но весь изрешеченный осколками, тоже с исковерканными ногами, умер, когда мы начали его бинтовать.