1612. «Вставайте, люди Русские!»

– За мной! – Шейн вырвал вложенную было в ножны саблю и ринулся с вала вниз, успев скомандовать Сухому, чтобы следили за брешами, а когда немцы совсем откатятся прочь, закладывали их мешками с землей.

На западной стене в это время уже кипела сеча. Несколько десятков запорожских казаков успели приставить длиннющие осадные лестницы и, сбив стрелами караульных, взобраться наверх. Дальше им пройти не удалось.

– Сергиев! – закричал во весь голос воевода и, замахнувшись, срубил с пути возникшего перед ним казака.

– Паскуды! Русские против русских воюете! – рычал стрелец Данила, размахивая здоровенным топором. – Сергиев! Сергиев!

Этот крик гремел над стеною и, казалось, слыша его, враги испытывали трепет.

К воеводе пробились двое молодых стрельцов и дрались по обе стороны, старясь прикрыть Шейна от сыпавшихся со всех сторон ударов.

– Вы мне мешаете! – кричал он им, в бешенстве стараясь вырваться вперед, оторваться от назойливой опеки. – Баб с детьми обороняйте, а я вам не баба!

Драка на стене продолжалась недолго – спустя полчаса все лестницы оказались либо сломаны, либо просто откинуты прочь вместе с повисшими на них нападающими, тех же, кто успел вскарабкаться на стену, изрубили всех до единого.

– Скольких мы потеряли? – спросил, переводя дух, воевода.

– Пятерых тут, в сече, а скольких пушки порешили, еще не считали! – отозвался воеводин гонец, старый казак Прохор, бережно вытирая куском тряпицы окровавленную саблю. – Вот ведь, не успел я приехать, а у вас тут уже и рубка…

– И не жалко тебе, дядя Проша, казаку казаков рубить? – спросил один из стрельцов, ища, в свою очередь, чем очистить клинок.

– Русскому русских жалко… А казаки… какие же они казаки, если ляхам продались! – в сердцах вскричал Прохор. – Лучше б как-нибудь по иному назвались!

Спустя час среди смятенных рядов польской и наемнической пехоты наконец прекратилась паника, командиры скомандовали сбор и отбой атаки (и это было вовремя – она уже почти час, как завершилась!), и нестройные ряды завоевателей под хриплые вопли сигнальных труб откатились к своим таборам.

Здесь Сигизмунда ждала еще одна неприятная новость: русское ядро, пущенное с земляного вала, разбило лафет одного из трех осадных орудий, и громадная пушка, кувырнувшись «носом», еще и скатилась в небольшой овражек, над которым была установлена. Трудно сказать, получила ли она при этом какие-то повреждения, но теперь ее предстояло вытаскивать, тратя на это уйму сил. Да еще и стоило ли? Попытка прорваться с помощью этих пушек в проклятую крепость провалилась, ядер оставалось н так уж и много, и имело ли смысл посылать за новыми?

Эти невеселые мысли побудили великого польского короля вернуться в свой шатер и, не поужинав (какой уж тут ужин!), с самым скверным настроением лечь спать.

Все негодование командира наемников Вейера обрушилось, таким образом, на бедного мальтийского рыцаря, и Новодворский в конце концов тоже спасся бегством, приказав выставить возле своего табора дополнительную охрану Ибо обозленные немцы, как он успел не раз убедиться, бывают не менее страшны, чем обозленные русские…

Глава 3. Набат над Москвою

Второй день подряд над зубчатыми красными стенами Кремля, над укреплениями Китай-города, над высокими теремами Сретенки и Замоскворечья, над всем московским посадом гулко, тревожно гудел набат. Звон смолк было ночью, но под утро раскатился с новой силой, и новые толпы стрельцов и посадских людей ринулись к Серпуховским воротам, возле которых еще накануне были поставлены караулы и собраны большие отряды вооруженных людей.

При всей кажущейся монолитности этого стихийно возникшего ополчения, в нем не было твердого порядка, а единодушие оказалось лишь временным, покуда явившиеся вблизи московских стен вооруженные отряды не отошли от Москвы-реки и не встали, по слухам, на подступах к Замоскворечью. Это не могло успокоить защитников столицы, они взволновались, казалось, еще больше – все понимали, что захватчики не собираются уходить совсем. Но при этом среди москвичей тотчас возникли раздоры: там и здесь стали звучать громкие призывы, совершенно исключающие друг друга.

– Сказывают вам: продали нас бояре! – орал, взобравшись на одну из поставленных поперек въезда груженых телег, пожилой стрелецкий десятник. – Золотишком польским меха[9] набили, да и забыли, что православные! Мало от ляхов беды по всей Руси, так теперь еще и Москву им отдай! Надобно всем миром идти целовать крест государю нашему Дмитрию Ивановичу, послов за ним посылать!

– Какой тебе еще государь?! Какой такой Дмитрий Иванович?! – завопил с другой телеги приказной дьяк, – Вор и самозванец твой «Дмитрий Иванович»! Целуй-целуй ему крест, да за одним и проклятой польской колдунье Маринке! Он – жид, она – ведьма[10], вот они нам черта на царство и родят! Земский Собор надо скликать, да всем миром избирать государя!

– Наши семеро бояр уже сколько времени нам Собор обещают?! – раздался могучий бас прямо из толпы. – Не будет Собора, покуда оне в Москве управляют! Надобно слушать одного лишь святителя нашего Патриарха Ермогена, а он в грамотах своих велит народу собираться да совместно противу полона литовского ополчаться![11]

– Ермогена, сказывают, вскоре с патриаршего двора бояре сгонят, грозят в темницу заточить! – отозвался кто-то из стрельцов. – Ежели погубят Владыку, то и церковь православную губить начнут! Бить их всех надобно да гнать!

Толпа взорвалась нестройным ревом, затем опять стали выделяться более громкие возгласы:

– Кого бить? Кого гнать? Кого всех-то?

– Да всех! Кто ляхам продался, всех и гнать!

– Среди бояр многие против ляхов! Вот их и звать, чтоб нами управляли!

– Правильно!

– Государю надо крест целовать! Дмитрию Ивановичу! Он чудом Господним спасен остался, убиения дважды избежал… Ему и править Царством Московским!

– Шуты гороховые! Как это спасся?! Да я своими очами видел, как он с башни вниз башкою летел, и как оземь грохнулся! Да и то был уж никакой не Дмитрий Иванович, а вор Гришка! А покойного царевича мощи в храме выставляли. Все видали.

– Собор созывать надобно! Прямо сейчас!

– Кто ж тебе сейчас даст, когда ляхи под самой Москвою?! Оне ж послов сюда не допустят!

– А мы все на что?

Рев толпы то нарастал, то утихал, крики особенно ярых спорщиков покрывали друг друга, и над всем этим ритмично и тревожно продолжал гудеть набатный колокол.

В это время к Серпуховским воротам приблизились со стороны Москвы-реки двое всадников, и толпа, на какое-то время утихнув, обратила все внимание на них. Это были определенно не поляки, и их появление не вызвало тревоги, но всем сразу сделалось любопытно, кто они могут быть такие и откуда едут.

Верховые доскакали до ворот и, видя, что те перекрыты толпой, осадили коней. По запыленной одежде все сразу поняли, что ехали эти люди издалека и, видно, не один день: к седлам были приторочены дорожные мешки, у пояса каждого приезжего, кроме сабли и саадака[12], болтались латунные фляги в кожаных чехлах. Одежда выдавала в приезжих хозяина и слугу, причем первый был, скорее всего, из служилых людей, второй, вероятно, его холоп.

– Кто такие будете? – спросил со своей телеги стрелецкий десятник. – Что за люди и откуда?

– Из Смоленска мы! – ответил служилый, статный мужчина лет сорока, одетый в длинный вишневый кафтан с отороченными мехом рукавами, прорези которых были скупо обшиты серебром. – Я – окольничий[13], боярин Роман Рубахин, это – слуга мой Семен. С поручением я прибыл.

– К кому? И как вас ляхи пропустили? – дотошно приступил к приезжим еще один из стрельцов.

– Приехал я к боярину Мстиславскому да ко всем семи боярам с поручением. А еще надобно мне встретиться с Владыкой, Патриархом Гермогеном, если будет его милость меня выслушать. А пропускать нас никто не пропускал – ляхов мы стороной объехали. Они ведь тоже по Смоленской дороге шли, так мы загодя знали, что они впереди нас.

– Из-под Смоленска! – заволновалась толпа. – Его ж второй год ляхи осаждают!

– Что там сейчас? Наши бояре туда послов отсылали. Толк-то от тех послов был?

– Что на дорогах творится? Почитай, гетман Жолкевский[14] со своим войском всю округу разорил!

– Пропустите!

Властный голос, раздавшийся позади толпы, не заставил ее сразу расступиться, но многие начали оглядываться и, узнав появившегося среди них человека, теснились, чтобы его пропустить.

Это был рослый мужчина лет сорока или чуть больше, крепкий и статный, как принято говорить о таких, «по всему видать, знатных кровей». Правда, его одежда была очень простого покроя, без дорогой отделки, и на плечах не красовалась столь любимая боярами шуба, которую иные носили нараспашку даже в жаркие летние дни, а уж прохладной весною иначе не выходили из дому. Этот человек явно любил, чтобы ему было удобно, и не чванился своими соболями. Даже шапку он на ходу снял и небрежно нес в руке, вытирая рукавом кафтана пот, выступивший на лбу от быстрой ходьбы.

Лицо у него было крупное, немного широкое, с выразительными чертами, высоким выпуклым лбом, обрамленное густыми, довольно коротко подстриженными волосами и великолепной окладистой бородой того же ржаного с золотистым отливом цвета, что и его кудри. Усы, пушистые, ухоженные, были средней длины – их концы лишь слегка касались подбородка. При этом густые ровные брови казались куда темнее волос, усов и бороды и очень подходили к глазам: небольшие, карие, необычайно живые, они смотрели уверенно и при этом удивительно простодушно.

– Что случилось? Кто тут из Смоленска? – спросил он, оказавшись против ворот и остановившихся перед ними приезжих.

Боярин Рубахин вновь назвал себя и цель своего приезда и наконец спешился, понимая, что им ничто не угрожает – этот человек явно пользуется здесь всеобщим уважением и может управлять даже столь возбужденной толпой.

Он тотчас и подтвердил это, властно махнув рукой, отчего собравшиеся кругом стрельцы и посадские почти сразу умолкли, а затем проговорил:

– Я – князь Дмитрий Пожарский. И рад буду проводить тебя, боярин, к Мстиславскому. Только вот он ныне сильно занят. Хотя, может, и к лучшему: как раз у него встреча должна быть с Владыкой Гермогеном. Владыка сам к себе на патриарший двор боярский совет позвал. Если тебе надобно, так дождись, покуда они закончат, ну и увидишься сразу с тем и с другим.

Приезжий заколебался было, и князь, по-своему поняв его смущение, тут же предложил:

– А ежели боишься, что в Кремль не попадешь, так идем со мною: я тоже Мстиславского увидеть хочу, так что и сам туда направляюсь. Со мною стрельцы тебя пропустят.

– Стрельцы? А мне говорили, будто у Кремля уже польскую охрану выставили…

Лицо князя Дмитрия на миг вспыхнуло бешенством:

– Это кто ж говорил такое?

– Да когда к городу подъезжали, какие-то служилые встретились, – немного растерявшись при виде его гнева, ответил Рубахин.

Пожарский нахмурился:

– Надо думать, это те, кто самозванцу крест целовать призывают. Раньше времени воду мутят, народ смущают. Да и сказать правду, не ударь мы в набат, уже стояли бы у Кремля поганые ляхи… Не дал им пока что московский люд войти в город. Но, боюсь, Совет наш, семибоярщина своего добьется! Ладно, что мы тут стали? Пойдем к патриаршим палатам, там, небось, уж собрались все. Только коней лучше в поводу вести: видишь, как неспокойно на улицах – не ровен час или кони испугаются и тебя с холопом твоим сбросят, или дурень какой под копыта угодит…

Глава 4. Патриаршии палаты

Покуда они шли, деловито проталкиваясь сквозь заполонившую улицы возбужденную толпу, князь Пожарский приступил к Рубахину с расспросами, и приезжий подивился его искренней тревоге и волнению. Князь, живший ныне вместе со всею Москвой точно на пороховой бочке, душою болел за далекий, казалось бы, чужой ему Смоленск. И немало знал о том, что там творится, хотя наверняка и об этих событиях ходили повсюду самые разные толки.

Король Сигизмунд, осаждавший гордую крепость вот уже второй год, надеялся теперь, когда царь Василий был свергнут с престола, положить конец долгому сопротивлению смолян. Защищать им было теперь некого, бояре явно склонялись к тому, чтобы присягнуть королевичу Владиславу, и от них уже приезжали к стенам Смоленска послы – передавали воеводе Шейну, что надобно сдаться.

Но Смоленск не сдавался! Непокорный воевода ответил, что как не пожелал он признать ни того, ни другого самозванца, так не станет теперь и целовать крест иноземцу, да и в намерение того принять Православие нисколько не верит.

Между тем, не дождавшись заключения договора, бояре многих городов и уделов принялись присягать будущему «православному царю» Владиславу. Иные пуще смерти боялись, что нагрянет самозванец со своим войском, иным вконец надоела бесконечная война и бесчисленные разорения. А может, всем просто хотелось, чтобы все это, наконец, закончилось. Как угодно, но закончилось!

Но среди всеобщего смятения и неразумения: что же будет и с кем идти, среди отчаяния одних и беспричинного ликования других, град Смоленск стоял и оборонялся с прежним упорством, все так же заграждая армии Сигизмунда прямой путь на Москву.

Боярин Рубахин, не таясь, принялся рассказывать князю Дмитрию, как тяжко приходится ныне осажденным, сколько их уже погибло, сколько мучились зимою от жестокой цинги, наступившей из-за однообразия пищи, как много в гарнизоне раненых.

– Но наш воевода боярин Шейн все так же крепок, будто скала нерушимая! И видит, что уж неоткуда ждать помощи, а о сдаче и думать не хочет. Патриарх Гермоген посылал к нам грамоты свои, призывал воле ляхов не покоряться. Воевода и сказал всему гарнизону: «Лучше смерть примем за Православную Веру, ляжем мертвыми на своей земле, чем разбойникам этим покоримся!»

Когда смоленский посланец повторил эти слова полководца, глаза князя Дмитрия вспыхнули, и до того спокойное лицо так и загорелось румянцем.

– Ах, нам бы да всем сейчас таких воевод! – воскликнул он. – Каждому бы городу русскому такого Шейна, так уж бежали бы отсюда ляхи, как лисицы от своры собак!

– Но ведь уж все решено? – осторожно спросил Рубахин. – Ведь уж есть договор у семибоярщины с королем. Как же теперь-то сопротивляться?

– А вот так, как ваш воевода! – сурово бросил Пожарский. – Вон, набат слышишь? Москва тоже не хочет польского полона. Хотя чует мое сердце, из-за свар этих да споров – кого звать, кому крест целовать, кто царствовать будет, – не сумеем мы дать врагу единый отпор. Нет в людях общего разумения, будто мы дети малые… Вот, бесчинствует в русских городах этот самозванец, сыном государевым себя именует, Бога не страшась. Хотя какой ему Бог, если он – нехристь! Но идут же к нему в войско люди православные! Верят в эти сказки! Уж он и вылез ныне по уши: не стесняясь, с ляхами дружбу водит, их войско своему войску на подмогу вызвал и столько людей русских погубил, что несть числа! Маринку обрюхатил, ведьму окаянную… А у нас в народе иные вновь говорят: «благочестивая царица»! Это она-то?! С одним спала, от другого зачала, ни с кем ни венчана! Тьфу!

– Ты ведь от войск самозванца Калугу оборонял? – с прежней сдержанностью спросил боярин Роман. – Слыхали у нас, как славно ты тогда сражался.

– Не я один там дрался, – отмахнулся князь. – Но тогда еще у Царства Московского государь был. Какой никакой, но государь, законно на престол возведенный, Василий Иванович Шуйский. И можно было напомнить любому воеводе: «Ты, мол, царю крест целовал!» А что теперь? Ведь, гляди, и впрямь Владиславу крест поцелуют, да ляхам московские врата отворят!

Они в это время уже шли мимо кремлевских палат, остановились, перекрестились и поклонились Архангельскому собору и свернули во двор патриаршего подворья.

– А ну как Владислав на самом деле в нашу веру крестится? – вновь робко подал голос боярин Роман, опасливо косясь на бродивших вокруг патриарших палат стрельцов. – Тогда и можно бы крест поцеловать…

– Поклялся волк мяса не есть, да травой подавился! – теперь в голосе князя Пожарского прозвучал уже не гнев, а насмешка. – Кто ж поверит в его крещение? Ладно, боярин Рубахин, пришли мы. Только, кажись, опоздали. Бояре-то уж там – вон сколько их холопов по двору бродит. Эй, люд служилый, пустите ли нас к Владыке?

Стрельцы-охранники сперва смерили пришедших недоверчивыми взорами, но тотчас почти все узнали князя Дмитрия и безо всяких возражений указали ему на высокое, обрамленное пузатыми колоннами крыльцо:

– Иди, батюшка, иди! Может, что вызнаешь важное, так и нам расскажешь.

– Непременно расскажу.

Однако дальше просторной горницы, за закрытыми дверями которой слышался нестройный шум и отдельные громкие голоса, Пожарскому и Рубахину пройти не удалось. Дорогу им преградили уже не стрельцы, но шестеро молодых боярских холопов, крепких парней, одинаково стриженных «в кружок», с одинаковым – упрямым и угрюмым выражением лица.

– Князь Федор Иванович сказывали, чтоб пускали только тех, кого Владыка к себе звал. Из совета боярского, то есть! – кратко объяснил один из них.

Холопы были без оружия, которого здесь, в покоях Патриарха, носить не полагалось, однако их могучее сложение и бычья осанка не оставляли сомнений: в случае чего миновать этих «лбов» будет нелегко, тем более, что и гости оставили свои сабли стрельцам у входа.

Пожарского не напугал грозный вид стражей, но затевать драку перед дверями Владыки он определенно не желал.

– Что же, – миролюбиво спросил он у стражей, – князю Мстиславскому не охота знать, что сей час в городе творится? В набат бьют, народ в смущении великом, а глава совета и на улицу носа не кажет, и посланных от народа выслушать не желает? Вот, боярин из Смоленска прискакал, донести хочет, как там русские люди с ляхами бьются. Неужто и его не стоит выслушать?

– Княже, не мы ведь приказы отдаем! – уже с некоторым смущением ответил холоп. – Отчего оне не хотят, чтоб туда еще кто-то входил, нам не ведомо. Но ведь сам знаешь: пустим мы вас, а с нас потом шкуру ремнями спустят…

– Не изволь гневаться, Дмитрий Иванович! – подхватил другой. – Мстиславский ныне ходит чернее тучи, чуть что – орать принимается. Так можно ли нам поперек его воли шаг ступить? Сделай милость – обожди, покуда они там шуметь окончат. Выйдет когда, тут и говори с ним.

– Но, может быть, все же вы доложите Владыке Патриарху, что к нему гонец смоленский прибыл? – настаивал Пожарский. – Ведь здесь – его покои, значит – его воля.

– Это только так кажется! – совсем тихо пробормотал один из холопов, а другой при этом состроил ему грозную рожу и тихонько дернул за подол длинной синей рубахи, видневшейся под полураспахнутым кафтаном.

Боярин Роман, наблюдая за этим разговором, совсем смутился и уже пожалел, что так решительно отправился сюда вместе с князем. Что, если за этой плотно затворенной дверью вспыхнет сейчас ссора, разгорится мятеж, что, если выйдут оттуда бояре в гневе и смятении, и в таком же гневе будет после встречи с ними Владыка? О крутом нраве Гермогена слухи ходили повсюду, и многие утверждали, что вряд ли кому захочется стать причиной его негодования. Может, лучше было бы выждать и попытаться добиться приема у Патриарха, когда тот будет один?

А с другой стороны, Рубахин лишний раз убедился, что князь Пожарский, судя по всему, пользуется уважением и здесь, даже у этих вот суровых боярских стражей, и с ним, в любом случае, легче добиться, чтобы бояре совета и Владыка приняли и выслушали приезжего…

Пока он так размышлял, голоса за толстыми дубовыми створками двери вдруг приутихли, затем послышались тяжелые, быстрые шаги, и дверь неожиданно распахнулась во всю ширину.

При этом все шестеро холопов шарахнулись прочь с проворством, удивительным для их бычьей мощи, и с одинаковым выражением детского испуга на лицах.

– Владыка! – только и успел выдохнуть один из них, которого резко распахнувшаяся створка как следует саданула по спине.

– А нечего было на пути стоять! – громко произнес возникший на пороге человек.

И сразу стало тихо. И за его спиной, в огромной палате, откуда потоком цветных пылинок хлынул свет, и в горнице, где только что кипел спор меж князем Пожарским и стражами.

Роман Рубахин впервые в жизни увидал Патриарха Гермогена и был поражен его обликом куда более, чем всеми рассказами об этом человеке.

Он знал, что Владыке от роду уже почти восемьдесят лет, что он более двадцати лет монашествует и строжайше соблюдает все посты и воздержания. К тому же в последнее время, в пору смуты, ему не раз и не два приходилось выдерживать и жестокие нападки, и несправедливую клевету, и даже угрозы расправы. Однажды, в дни мятежа и свержения с престола царя Василия, смутьяны с оружием ворвались на патриарший двор и всячески поносили и оскорбляли Владыку, твердо поддержавшего Государя. Он не испугался и не поколебался в своей твердости, однако все эти испытания не могли не сказаться на силах и здоровье старца.

И, тем не менее, Гермоген не выглядел ни дряхлым, ни немощным. Он был высок ростом, и черная монашеская ряса делала его еще выше. Худощавый, но не сухой и не тощий, он казался достаточно крепким, хотя его лицо и покрывала бледность, еще усиленная снежной белизной куколя[15] и ниспадающей на грудь бороды.

Чего было больше в этом лице? Воли, ума, покоя, странного при стремительности его движений и резкости голоса? Черты этого старческого лица были тонки и точны, словно их долго рисовала рука великого мастера, заранее, многие годы назад определив старцу стать именно таким. Глаза смотрели из-под тонкой черты бровей пронзительно и ясно, их взгляд был очень тверд, но в этой твердости угадывалась и нежданная кротость – кротость, которую дает только полное сознание своей правоты.

Патриарх быстро осмотрел горницу и, увидав Пожарского, чуть приметно кивнул ему:

– К кому ты, Дмитрий Иванович? Ко мне, али к Семиглавому змию?

– К змию, Владыка, – низко склонившись и сложив руки, князь подошел под благословение и осторожно коснулся губами осенившей его руки.

– Добро. Взойди. А кто ко мне из Смоленска?

От неожиданности боярин Роман едва не отшатнулся и не отступил под этим спокойным взором. У него едва достало смелости тоже сложить руки и шагнуть вперед. Однако Патриарх не поднял вновь сложенного двуперстия.

– Благословиться хочешь? А я сперва хочу знать, на что благословлю. Вот князя Пожарского знаю, на что. Молюсь, чтоб не на смерть… Он нам еще надобен будет. А ты? Спросишь, почем знаю про тебя? Да вот угадал, что приедешь. Взойди. Там интересно.

И он широким движением руки указал на затихшую за его спиной палату, затем повернулся и вновь вошел туда, окунувшись в полосы света, падающего из многочисленных, застекленных цветными стеклышками оконец. Он шел, и за ним скользили десятки взоров, напряженно ловивших каждый его шаг. Когда же он неторопливо подступил к своему высокому деревянному креслу и сел, взяв левой рукою прислоненный рядом резной посох, по палате пронесся тревожный шепот.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Сажень – древнерусская мера длины, равнялась примерно 2,13 м. Использовалась до 1917 года.

2

Петардами назывались в начале XVII века взрывные пороховые заряды.

3

«Осадными людьми» называли собственно всех защитников осажденной крепости, главным образом, это относилось к отрядам, дежурившим на стенах.

4

Пищаль – фитильное ружье, широко применявшееся в европейских армиях начала XVII века.

5

Хоругвью в польской армии (пешей и конной) называлось воинское подразделение численностью в сто человек.

6

Верста – старинная русская единица измерения расстояния. Равнялась 1,68 км.

7

Табором в описываемую эпоху назывался укрепленный военный стан.

8

Зерцало – средневековый русский военный доспех, состоявший из соединенных между собой кованых металлических пластин. Надевался обычно поверх кольчуги, для дополнительной защиты.

9

Мехом называлась шитая емкость (мешок) из любой ткани или кожи.

10

Речь идет о втором самозванце, выдававшем себя в 1609-11 годах за погибшего царевича Дмитрия. Большая часть исследователей склоняются к тому, что он был крещеным евреем, другие считают его непутевым сыном священника. Став фактически марионеткой польских интервентов, самозванец вместе с регалиями покойного Григория Отрепьева (Лжедмитрия I) унаследовал и его польскую пассию Марину Мнишек, которую на Руси большая часть народа считала ведьмой.