Чрезвычайные обстоятельства

Валерий Поволяев

Чрезвычайные обстоятельства (сборник)

© Поволяев В. Д., 2007

© ООО «Издательский дом «Вече», 2007

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Чрезвычайные обстоятельства

Моим друзьям, прошедшим многие войны и «горячие» точки – Валерию ДЕМИНУ, Алексею КЛИМОВУ, Сергею КНЯЗЕВУ, Александру ЛОГИНОВУ, Валерию ОЧИРОВУ, Виталию ПАВЛОВУ, Юрию ПЕТРУНИНУ – посвящается.

Петраков глянул в окно и потянулся к пачке сигарет, лежавшей на обеденном столе, чиркнул спичкой. В горле после тяжелого сна что-то першило, в висках скопилась боль – натекла туда, словно расплавленное олово, застыла, ничем ее не выдавить оттуда, колено, пробитое два года назад пулей, ныло. Нытье было тупым, способным вывернуть наизнанку даже очень терпеливого человека, каковым, вне всякого сомнения, был Леша Петраков.

Впрочем, какой он Леша? Он – Алексей Петрович, ему уже тридцать пять лет, и воинское звание у него соответственное – майор. Конечно, к этим годам другие становятся и полковниками, и генерал-майорами, но, как говорится, каждому свое: на фигу с маслом закон падающего бутерброда не распространяется. Кажется, так говаривал один остроумный человек.

На душе было неспокойно.

За окном висел туман. Противный августовский туман, в котором очень хорошо может гнить и железо, и дерево, и резина, даже бетон, и тот может гнить. На черных мокрых ветках дерева, растущего под окном, висели скрученные в рогульки жестяные листья, их было немного, с полсотни на все дерево, но именно они вызывали ощущение какой-то незащищенности, холода – будто босиком угодил на снег.

Асфальтовый двор под окном был пустынен, никого на нем, ни единой души – только большая, важная, очень похожая на районного начальника ворона.

Ворона ходила вокруг сухой хлебной горбушки неестественно белого цвета, лежавшей на асфальте, и так к ней примеривалась, и этак, пробуя разгрызть, но ничего у клювастой не получалось, слишком уж засохла горбушка, была твердой, как дерево. Ворона только каркала от расстройства, долбила дубовую твердь горбушки клювом, щелкала им, злилась, но отщипнуть от хлеба ничего не могла.

Через несколько минут она сообразила, как надо поступить. Метрах в пяти от вороны в асфальте виднелась выбоина – оставили когда-то нерадивые электрики, искавшие разрыв в кабеле, пролом в асфальте они залили какой-то вонючей черной гадостью, гадость эта благополучно засохла, но тут же пошла трещинами, просела и на месте этом образовалась неряшливая выбоина. Выбоина всегда была заполнена водой, человек, нечаянно угодивший в нее, мог запросто набрать себе полные ботинки противной холодной жидкости.

Ворона проворно подскочила к выбоине, глянула в нее, словно хотела проверить глубину и неожиданно отрицательно мотнула головой. Петраков, наблюдавший за ней с третьего этажа, не выдержал, рассмеялся:

– Соображает, зар-раза!

А ворона тем временем сделала несколько скачков вбок, к широкой плоской луже, также разлившейся на асфальте, и это море разливанное больше подошло вороне – во всяком случае, не утонешь хоть.

Она каркнула довольно и, бегом ринувшись к горбушке, подцепила ее клювом, проволокла несколько метров по асфальту и сунула в лужу.

Минуты две бегала вокруг лужи, каркала, нетерпеливо поглядывая на горбушку – вбирает та в себя воду или нет, потом ловко подцепила горбушку клювом и перевернула на другой бок. Петраков невольно восхитился:

– Вот, зар-раза!

Конечно, ворона – умная птица, много умнее серого городского воробья и певучего дрозда, но чтобы она была такой изворотливой, такой предприимчивой, Петраков не ожидал. У вороны было гораздо больше сообразительности, чем у иной торговки с Савеловского вокзала, льстивым голосом впаривающей покупателям залежалый товар.

Выдернув пропитавшуюся влагой горбушку из лужи – лужа почти высохла, горбушка всю воду всосала в себя, – ворона выволокла ее на асфальт и начала неторопливо расклевывать.

Сообразительность всегда отличала существа высшего порядка, возвышала над остальными, эта ворона по мозгам своим была сродни человеку, вполне возможно, что в своей прошлой жизни она и была человеком.

Во рту возникла горечь, словно Петраков раздавил языком дикую ягоду и вместе с нею – горькое переспелое ядрышко, обтянутое тонкой морщинистой кожей. Он подбил к себе пальцем сигаретную пачку, не глядя вытащил одну сигарету, потом, также не глядя прикурил от плоской штампованной зажигалки.

Ворона разделалась с горбушкой быстро, через пять минут от размякшей сухой краюхи остались лишь мелкие лохмотья. Ворона с сожалением пощелкала клювом, будто ножницами разрезала воздух, железное клацанье клюва было слышно даже в квартире Петракова. Петраков усмехнулся – лихо!

Тревога, сидевшая у него внутри, не проходила.

Откуда она взялась, из какой щели выползла? Петраков перебрал в памяти вчерашний день – было ли там что-нибудь тревожное? День как день – серый, прохладный, в беготне, в мути общения, в тряске – расхлябанный скрипучий городской транспорт давно пора менять, он износился, – все в этом дне было обычное, ничего тревожного… Тогда откуда же взялась эта иссасывающая, холодная тревога?

И Петраков вспомнил – он видел во сне Леню Костина. Леня возник из ничего, на ровном, что называется, месте, из тягучего невесомого сумрака – вначале высветилось его лицо, улыбающееся, круглое, веснушчатое лицо, озаренное солнечной и одновременно очень грустной улыбкой. Леня стоял на пыльных, словно бы поросших мышастым покровом, камнях и, держа в руке автомат, что-то говорил Петракову. Что конкретно говорил – не разобрать, губы шевелились немо, Петраков напряженно вслушивался в его речь, вытягивал голову, приставлял ладонь к уху, но так ничего и не расслышал.

Капитан Леонид Костин погиб пятнадцать лет назад в Афганистане. Они тогда уходили группой от душманов. Душманы оказались опытными, очень цепкими, не отставали от спецназовцев Петракова ни на шаг – они словно бы зубами вцепились в штаны, оторваться от них было невозможно.

Афганские горы – старые, мшистые, будто бы поросшие плесенью, шоколадно-рыжие, какие-то разлагающиеся, – бесконечны: идешь по ним и конца-края не видишь, одно ущелье сменяется другим, как две капли воды похожим на первое, третье ущелье похоже на второе, четвертое на третье и так до бесконечности. Казалось бы, в этих пыльных просторах можно спрятаться, затаиться, но не тут-то было: те норы, куда спецназовцы хотели нырнуть и затаиться, переждать время, душманы знали тоже.

Группа Петракова выполнила задание, которое стояло перед ней – ликвидировала полевого командира Акифа и взяла в плен инструктора, пакистанца по национальности.

Когда банда лишается двух таких голов, то становится безопасной, так называемые душманы – они же «душки», «прохоры», «халаты», моджахеды, «полосатые», их величали по-разному, – просто-напросто разбегаются по своим кишлакам, поэтому во всяком бандформировании важно свернуть голову двум персонам, если можно так выразиться – полевому командиру и инструктору. По-русски, – советнику, мушаверу.

Мушавер-пакистанец не захотел идти в плен. Когда группа цепочкой одолевала каменный гребень, с одной стороны которого, справа, располагалась пропасть километровой глубины, слева, чуть отступя, также курилась рыжим дымком такая же страшная пропасть, пакистанец сделал резкий шаг вправо.

Петраков сожалеющим взглядом проводил мушавера в последний полет, подождал, когда до него донесется тяжелый глухой звук приземляющегося тела и махнул рукой, призывая группу убыстрить шаг:

– За мной!

Инструктор-пакистанец – это не главное, таких инструкторов Петраков взял в Афганистане в плен столько, что и памяти не хватит, чтобы всех вспомнить, – и пакистанцы были, и белуджи, и иранцы, и американцы, и французы, и сенегальцы, – всякий, в общем, народ, главная закавыка была в документах, которые группа несла с собой. В этой банде он взял секретные бумаги – инструкции по пользованию новейшими переносными ракетами, от которых нет спасения ни самолетам, ни вертолетам. Эти ракеты будут поубойнее американских «стингеров» и английских «блоупайпов».

За этими бумагами душманы и гнались, если бы не это, они давно бы отстали от группы Петракова. Уложили душманов немало: у Петракова осталось в группе всего два человека – он сам и капитан Костин.

Командира в таких рейдах положено беречь как зеницу ока, особо – он один единственный знает полный объем задания, маршрут, явки, схоронки, людей, которые должны их встретить, у него, одним словом, все в руках, полный пакет информации, остальные в группе – обычные боевики.

Они шли в место «Зет», куда за ними должны были явиться вертолеты, шли без остановок, задыхаясь от усталости, от изнуряющей горной жары, от нехватки кислорода – в пыльном желтом воздухе было полно мух, но кислорода не было, иногда переключались на бег и тогда душманы, боявшиеся упустить их, также переходили на бег.

Когда уже делалось невмоготу, становились слышны хрипы, вырывающиеся из душманских глоток, шлепанье ног, обутых в мягкие, распаренные от движения и жары, вонючие галоши, Петраков повелительно махал Костину рукой – проходи, мол, вперед, не задерживайся, сам ложился в укрытие, подпускал душманов поближе и короткими злыми очередями заваливал сразу двух, а то и трех человек, душманы падали в камни, заползали в щели и не высовывались оттуда несколько минут.

Передышка эта – маленькая, с воробьиный скок величиной, но и воробьиного скока хватало, чтобы оторваться от душков на полкилометра.

Когда до точки «Зет» оставалось километров пять, Петраков сплоховал – здоровенный душман, настоящий «прохор», с редкобородым узким лицом и крупным, приплюснутым в ноздрях носом, плечистый, в длинной, до щиколоток, выцветшей серой рубахе, вскинул свой «калашников» на мгновенье раньше Петракова и двумя пулями перебил ему правую руку.

Стрелял душман лихо, с одной руки, на весу – здоровенный гад был. Как трактор.

Петраков перекинул автомат в другую руку и также, на весу, ответил. Стрелял он лучше, чем его противник – душман открыл рот, выронил автомат и плашмя лег на камни.

– Один – ноль, – морщась от боли, прошептал Петраков, и добавил, выдернув из-за пояса индпакет – резиновый кулек с тампоном, – игра в этом тайме началась с подсечки. Сплоховал ты, братец…

Он оторвал рукав гимнастерки, сунул его в карман. В рейдах не положено было оставлять что-либо на чужой территории, даже пепел от сигарет, даже окурки, консервные банки, бумажный мусор – все это они собирали и уносили с собой, поскольку в наших штабах считалось – по этой немудреной мелочи душманы со своими заморскими советниками могли многое определить… Впрочем, банки иногда зарывали в землю, стараясь упрятать их поглубже, чтобы ни одна собака не сумела отыскать. Жестянки эти носить ведь трудно, они громоздкие, а главное – очень уж сильно громыхают на ходу. Петраков притиснул к ране тампон, обжал его пальцами, чтобы резиновые края поплотнее прилипли к коже и не пропускали кровь.

Попробовал пошевелить пальцами раненой руки – пальцы шевелились, но вяло – не было в них прежней силы и цепкости – видать, пуля перебила что-то важное – нерв, сочленение, какую-нибудь жилку, артерию, нитку. Петраков протестующе помотал головой – не хотелось в это верить. Выглянул из-за камня. Убитый душман лежал в прежней позе, из открытого рта вытекала струйка крови и на ней уже сидели мухи, мелкие рыжеватые твари, которые живут в горах на большой высоте: выведена эта популяция, видать, из орлиного помета, потому и не боится заоблачных высей.

Кроме убитого душка, никого не было видно – преследователи уже знали, как могут стрелять эти двое, потому и избирали одну и ту же тактику – отпускали спецназовцев вперед, на безопасное расстояние и только потом поднимались.

Петраков сглотнул слюну – твердый неудобный комок, возникший в глотке, – и, развернувшись, перебежал к следующему камню: надо было догонять Леню. Метров через тридцать догнал. Костин, увидев руку капитана, болезненно сморщился:

– Нарушаешь инструкцию, командир!

Он был прав – Петраков не имел права уходить в прикрытие. Это – дело других. Даже если этих других осталась всего-навсего одна боевая единица – Леня Костин.

– Вперед! – вместе со скрипучим кашлем выбил из себя Петраков, оглянулся – не зашевелились ли там душки, но ничего, кроме пыльных, каких-то неряшливо изломанных камней, громоздящихся друг на друге, не увидел.

Боль в раненой руке усилилась. Когда сделалось совсем невмоготу, Петраков скомандовал Лене:

– Стой!

Тот, словно бы налетев на невидимый забор, резко остановился. Замер. Медленно повернул голову.

– Прикрой меня, – попросил его Петраков, Костин поспешно перекатился за спину капитана и, выставив перед собой ствол автомата, слился с камнем.

Петраков выдернул из нагрудного кармана шприц, заранее заряженный обезболивающим раствором и запаянный в плотный пластик. Прямо через ткань вогнал себе в бицепс иголку. Выдернул шприц, вновь сунул его в карман и прохрипел привычно:

– Вперед!

Рука начала стремительно каменеть, потяжелела, сделалась чужой. Ладно, хоть теперь не будет болеть.

Воздух сгустился, от него стало странно попахивать гнилью, солнце растворилось в небе, сделалось нестерпимо жарким, разлилось по всему своду. Петраков поглубже натянул на нос панаму, сдул натекшие на глаза капли пота:

– Вперед!

Минут через десять душманы обозначились вновь: сзади раздалась длинная автоматная очередь – видать, душок засек вдали промельк двух фигур и попробовал достать «шурави» из автомата, но пули на излете выдыхались, они басовито, будто шмели, гудели где-то рядом и вреда спецназовцам не причиняли.

Когда втягиваешься в бег, когда камни мелькают перед глазами, сливаясь в одну длинную пыльную, нескончаемую ленту, тянутся, тянутся – ни остановить их, ни сменить на что-то другое, когда в теле, кажется, не осталось уже ни капли жидкости, даже крови, и той не осталось, невольно сам делаешься таким же камнем – грязным, неряшливого мышиного с рыжиной цвета, бездушным. И ничего внутри уже нет – ни души, ни сердца, ни сожаления, ни сочувствия, ни боли… Если боль появляется, то один легкий укол ликвидирует ее.

Правда, только на время – боль потом все равно возникает, и то, чему положено у человека отболеть, чтобы человек возродился, стал самим собою – обязательно отболит. Отболевает то, что человеку уготовано судьбой и природой. Так что заглушенная боль еще аукнется.

Сзади снова раздалась очередь такая же далекая, как и предыдущая, Петраков даже оглядываться на нее не стал, хотя можно было бы для острастки огрызнуться тремя-четырьмя выстрелами в ответ. Можно было бы, но… Патронов жалко, их у него с Леней Костиным осталось уже совсем немного.

Проворно скатились в седловину, пробежали по ней, четко впечатывая каблуки ботинок в пружинистую, будто дорогой ковер, пыль. Петраков попробовал было на бегу зацепиться пальцами раненой руки за каменный выступ, притормозиться – слишком уж он набрал на спуске скоростенку, так и кости растрясти можно, но пальцы, вцепившиеся было в камень, вяло соскользнули с него…

Самое опасное сейчас – подъем на противоположную сторону седловины, там они будут находиться у душманов словно на ладони. Если бы у Петракова были люди, он сработал бы по-другому – выставил засаду, которая задержала бы душков, сам спокойно пересек седловину, а потом с другой стороны, с закраины, прикрыл бы ребят, находившихся в засаде. Но сейчас на это не было ни людей, ни времени, ни сил, ни патронов.

С другой стороны, если поднапрячься, то можно взбежать на противоположный склон седловины раньше, чем тут появятся душманы… Под ноги капитану попал камень – сам вылез из бархатистой противной пыли, будто гнилой зуб, Петраков споткнулся о него и чуть не закувыркался, сделал длинный, вкось прыжок, оттолкнулся одной кроссовкой от валуна и устоял на ногах.

– Вперед! – привычно прохрипел он. – Быстрее!

Они успели достигнуть верхней точки седловины, оскользаясь в пыльной, стреляющей электрическим искорьем мякоти, взбежали на нее и едва успели нырнуть за камни, как с противоположной стороны раздалась автоматная очередь. Пули, впиваясь в пыльный бок седловины, рождали гулкий звук, бухали, будто в бочку. Костин высунул из-за камня автомат и дал ответную очередь.

На противоположной стороне седловины раздался крик, из-за камней вывалился бородатый мулла в халате и зеленой чалме, кулем покатился вниз, распластался на склоне, в пыли.

– Вперед! – привычно подогнал Костина Петраков, выкашлял изо рта черную твердую слюну, – осталось совсем немного.

Покрутив головой и выбив из глаз муть, электрические брызги, пыль, дымную порошу – что там еще может рождаться в глазах, когда человеку плохо? – Петраков согнулся и побежал вперед по ребровине хребта, будто по срезу городской крыши где-нибудь на Преображенке или в Замоскворечье. Справа в рыжую воздушную бездонь уползал мшистый бок горы, по крутому склону медленно катились струйки земли, рождающие в груди невольное беспокойство, слева в такую же бездонь уползал противоположный бок горы. Что там, на дне ущелий, по правую и левую стороны хребта, – не видно.

До площадки, на которую за ними должны были прибыть «вертушки», оставалось идти совсем немного. Мест, где могут приземлиться вертолеты, здесь раз-два и обчелся, пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать и, надо полагать, все они у душманов на примете, все пристреляны, на всех сидят свои «глаза и уши» – бородатые неразговорчивые наблюдатели. Вполне возможно, группе еще придется воевать, и что ждет ее впереди – никто не знает. Петраков пробовал прикинуть на ходу, как будет действовать, но все эти прикидки – от лукавого, ясно одно – действовать он будет по обстоятельствам.

– Вперед! – прохрипел Петраков заведено, помотал на бегу головой, будто лошадь.

Впереди, на остром срезе камней вдруг столбиком вскинулась змея, качнулась в одну сторону, потом в другую – она словно бы не хотела пропускать людей дальше.

– Вот сучка! – нехорошо изумился Петраков. – Вот душманка!

Змея снова сделала качок в одну сторону, потом в другую. На груди у нее раздулся полосатый капюшон-слюнявчик. Кобра. Вообще-то кобры – благородные змеи, не то, что подленькие, помоечной плебейской закваски гюрзы; гюрза нападает исподтишка, внезапно, характер у нее – предательский, душманский – сегодня нашим, завтра вашим, а вот кобра – это совсем другой организм. Кобра никогда не нападает без предупреждения.

Кобра вновь метнулась в одну сторону, потом в другую, зашипела грозно.

– Уйди! – прохрипел ей Петраков просяще. – Не мешай нам!

Реакции никакой, словно кобра не понимала, о чем ее просит человек, а ведь она понимала, все хорошо понимала, – опять сделала резкий качок в сторону и в следующий миг напружинилась, готовясь к броску.

– Душманка! – Петракову не хотелось стрелять в эту красивую изящную змею, обладавшую отменной реакцией, – иногда кобра оказывалась быстрее пули, опережала выстрел. – Уйди!

Змея уйти не захотела, да и не успела – Леня Костин дал из-за спины Петракова короткую очередь, змея, складываясь, резко нырнула вниз и заскользила по пыльному крутому склону. На дно ущелья она не успеет шлепнуться – по дороге перехватит какой-нибудь хищный горный зверек, либо орел. Голодных душ в горах всегда бывает с избытком.

В ответ на Ленину очередь сзади также раздалась очередь – пули преследователей басовито вспороли воздух в стороне от спецназовцев.

До площадки оставалось совсем немного – менее трех километров.

– Вперед, Леня! – привычно скомандовал Петраков, захлебнулся горячим варевом – воздух попал ему в грудь, сделалось больно, Петраков, согнувшись на бегу, выбил из себя твердый комок, попробовал пошевелить перебитой рукой – рука не подчинилась ему. Хорошо хоть, что не обожгла болью.

Он перепрыгнул через длинную каменную плиту, на которой нежилось несколько крупных коричневых ящериц, взбил столб пыли и понесся дальше.

Хотелось пить. Во рту все горело. Пыль покрыла лицо, руки, одежду, она прилипла к зубам, к небу, на языке вообще лежала толстым слоем, будто была намазана, как вазелин. Слюна была коричневой, неприятно тягучей. Сзади снова раздалась автоматная очередь, следом – громкий гогот: душманы, осмелев, быстрой гибкой цепью понеслись за спецназовцами по излому хребта – только рыжая пыль взвилась в воздух столбом, накрыла азартный и злобный косяк преследователей.

– Халаты… – Костин выбил изо рта коричневый взболток, – халаты нас вновь настигают, командир!

– Посмотри, сколько времени… У меня рука не поднимается, часов не видно.

Время «че» еще не наступило, к вертолетчикам они успевали. Костин повалился за камень, выдернул из лифчика запасной рожок, положил его рядом с собою.

– Ты уходи, командир, – прокричал он Петракову, – уходи! Через десять минут я тебя догоню.

Легко сказать – уходи! А если Костина подстрелят – причем, подстрелят так, что он потеряет сознание и, беспомощного, беспамятного возьмут в плен? Сам Петраков, например, не боялся умереть, боялся раненым потерять сознание. Хотя самих ран, физической боли, пробитых пулями мышц тоже не боялся: сегодняшнее ранение у него пятнадцатое по счету. И орденов он имеет соответственно своим заслугам: два – Красного Знамени, один – Красной Звезды, еще есть ордена…

Он побежал вперед. Каждый шаг, каждый удар ноги о камень отзывался ударом в висках, там словно бы железом молотили о железо, удары оглушали его, в шее, в жилах, в ключицах сидела боль, колотилась внутри, словно бы собиралась выплеснуться, но выплеснуться не могла, сидела прочно. Слава Богу, раненая рука не болела – болталась тяжелым оковалухом, этаким мертвым бревнецом, но не болела…

Через пару минут сзади раздались выстрелы. Желтый густой воздух задрожал, он был похож на желе, которое можно резать ножом, что-то в нем начало перемещаться, пересыпаться, двигаться, в пробоины, оставленные пулями, также что-то потекло. Послышался тихий свистящий звук, он впивался в уши, мешал двигаться.

Петраков продолжал бежать.

Напарник его действовал по прежней схеме (как, впрочем, и душманы, которые тоже действовали по своей неизменной схеме) – завалил двух душков. Те, азартные, бородатые, злые, увлеклись и потеряли осторожность – тут Костин их и подсек. Один из преследователей распластался на срезе хребта, как на крыше высотного здания, второй молчаливым кулем покатился вниз, в курящуюся коричневую глубину ущелья.

Впрочем, Петраков ничего этого не видел. Он продолжал бежать, не сбавляя темпа и держа в опущенной руке автомат, на бегу думал о доме. Ох, как хотелось бы ему оказаться сейчас в Москве, дома, в тихом своем районе, где есть скверики, похожие на парки и большой пруд, в котором водятся настоящие золотистые караси с крупной, будто у карпа, чешуей, а над водой неподвижно парят яркие кобальтовые стрекозы.

Хорошо бывает утром, поднявшись вместе с солнцем, глядя, как теплый багряный свет окрашивает землю в радостные тона, делает ее обжитой, близкой, а в листве начинают отряхиваться, шебуршаться птицы, затянуться сигаретой – и не каким-нибудь утонченным заморским «кемэлом» или «мальборо», а родненькими российскими гвоздиками, набитыми краснодарским табачком, способным и слезу выбить, и удовольствие принести, – затянуться и ощутить себя счастливым человеком. После двух затяжек можно услышать, как в теле хрустят просыпающиеся мышцы, как сладко ноют все косточки и сухожилия, в ушах от этого стоит тихий здоровый звон, – а все естество наполняется необъяснимым блаженством…

Петраков продолжал бежать – равномерно, не делая рывков, втягивая в себя сквозь ноздри горячий пыльный воздух, – зубы у него были сжаты, лицо залито потом, в волосах пот засахарился и проступил морозной белью, руки безвольно висели. Работали только ноги, туловище, плечи отдыхали. Да в голове что-то тренькало по-синичьи тревожно, звонко, не давало ему отойти от мыслей о доме.

Как там Ирина, жена, как Наталья – карзубое симпатичное существо, при виде которой у него всегда перехватывало дыхание – а вдруг ее залапают, обидят, оскорбят видавшие виды современные кривозадые юнцы с костлявыми подбородками, украшенными некрасивой редкой порослью, вызывающей у окружающих гаденькое хихиканье, – сами юнцы также гаденько хихикают, смолят цыгарки, тыкают пальцами в девчонок, стараясь их обидеть. За дочку Петраков боялся. Впрочем, он знал: если кто-то Наташку обидит, он этого человека достанет из-под земли.

Стрельба за спиной оборвалась, Петракову захотелось остановиться, оглянуться – как там Леня Костин? Что-то жесткое сжало ему сердце – не подстрелили ль Леню? Но Петраков обрезал в себе желание останавливаться – не имел на это права, – как бежал, так и продолжал бежать.

С Костиным ничего не случилось, он догнал командира через двенадцать минут, взмокший, надсаженно хрипящий, с обострившимся лицом.